Лазаре

Несколько лет назад меня ограбили — ранним вечером в Москве, на одном из главных ее проспектов. Ординарнейшее по нынешним временам событие не заслуживало бы упоминания, если б не некоторые подробности. Они оказались столь необычны, что вот уже который год я с удовольствием (и успехом) потчую ими слушателей. В сущности, по их настоянию и записываю свой рассказ.

Итак, событие преступления имело место четвертого декабря 1997 года, около девятнадцати часов, на Ленинском проспекте, примерно в полукилометре от Дома мебели — если ехать из Внукова. Однако, приступая к его описанию, я чувствую потребность отступить вспять еще часа на три. 

…Я возвращался в Москву после затянувшейся поездки по Закавказью. Две недели сложились на редкость удачно. Стояла прекрасная погода, почти летняя теплынь, редкая в конце ноября даже на юге. Мне довелось пообщаться с коллегами, внушавшими профессиональную и человеческую симпатию; удалось кое-что сделать для журнала, который незадолго до того возглавил и каким-то, загадочным даже для меня, образом вытащил из кризиса… Подробностей было много, все они заслуживают воспроизведения, но не в этом сюжете. Здесь я буду конспективен.

В Ереване мы полдня провели с Грантом Матевосяном и Левоном Мкртчяном в летнем ресторане на горке, в зеленой выгородке из слабо пахнущей подстриженной туи — перед едой мои сотрапезники (или собутыльники?) ополоснули руки водкой “Северное сияние”, и я с удовольствием перенял этот жест, немыслимый в Москве… В Баку мы провели чудесный вечер на даче у Максуда Ибрагимбекова, стоящей на берегу Каспия в окружении экзотических деревьев, напоминавших картины Гогена… А в Тбилиси мне удалось получить аудиенцию у президента Шеварднадзе, и хотя встреча состоялась поздно вечером, после рабочего дня, он уделил мне целый час и был полон энергии и легкого гурийского обаяния…

В тбилисских редакциях и издательствах я повидал литераторов-земляков, захваченных, озабоченных или удрученных происходящими событиями. Среди них был Шота Нишнианидзе — блестящий поэт, равно органичный в выражении как эпической мощи, так и утонченного лиризма. Пожалуй, Шота относился к числу удрученных происходящим и откровенно делился со мной тревогами. Запомнилось его горестное признание: “Я часто вспоминаю, как нас возмутили слова Валентина Распутина на писательском съезде о том, что грузинская нация больна. А сегодня, глядя на происходящее, порой думаю, что, может быть, этот проницательный человек со стороны видел больше нашего…” В день отъезда по моему настоянию Шота передал мне доверенность на получение гонораров за стихи, опубликованные в “Литературке” и в “Дружбе народов”, — обстоятельство, сыгравшее впоследствии решающую роль…

Удачи закавказского турне продолжились в аэропорту: подходя к самолету, я увидел у трапа Колю Пшенецкого. Кроме земляческой приязни, в Москве нас связывал тот самый журнал, который мне удалось спасти: некогда Коля работал в нем художником, ему, в частности, принадлежит логотип “Дружбы народов”, похожий на китайский иероглиф, стилизованно изображающий двух нахохленных ворон.

Колю привели в Тбилиси печальные обстоятельства — кончина матери. Распродав и раздарив оставшееся добро (в том числе квартиру), он возвращался в Москву. Коля был возбужден и взволнован пережитым, к тому же, кажется, под хмельком. В самолете сели рядом. В кресле у иллюминатора уже сидел симпатичный грузин лет сорока пяти, назвавшийся, если не ошибаюсь, Дмитрием, как выяснилось впоследствии, директор одной из московских кондитерских фабрик.

Едва самолет набрал высоту, Коля подозвал стюардессу, попросил принести коньяк и предложил нам выпить за родителей — помянуть усопших, пожелать долголетия здравствующим… Его хрипловатый басок звучал проникновенно. Мы соприкоснулись пластмассовыми стаканчиками, выпили. Коньяк был превосходный — мягкий, душистый “Греми”. У Дмитрия, самого молодого из нас, родители оказались живы; наклонясь к нему, Коля долго объяснял, как он должен ценить такое счастье и ни в коем случае, никогда не обижать стариков… при этом его глаза блестели от слез.

Погодя он опять подозвал стюардессу и попросил еще коньяка. Мы выпили по второй. Потом по третьей… Коля заметно успокоился. Он говорил так же много и проникновенно, но уже без слез. Его рокочущий бас, гармонично сочетающийся с хорошим коньяком, создавал уют. Есть такая категория людей, довольно редкий человеческий тип — точнее всего он воспроизведен в диккенсовском мистере Пиквике; для создания уюта им не нужны ни кальян с диваном, ни кузнецовский фарфор, достаточно физического присутствия. Таких людей, как Коля Пшенецкий, я советовал бы вербовать в трудные экспедиции, в Заполярье, на дрейфующие льдины — с ними даже сложенное из снежных блоков зимовье покажется обжитым и славным домом… Насколько же славным сделался для нас лайнер, наполненный ровным гулом двигателей и благодушным посапыванием вентиляторов!.. 

Когда, не дождавшись стюардессы (похоже, она уклонялась от очередного заказа), Коля отправился на ее поиски, Дмитрий удивленно полюбопытствовал, что за человек так щедро потчует нас дорогим коньяком — преуспевающий бизнесмен или…

— Он художник, — ответил я. — Книжный график, — и почему-то пояснил: — Из кавказских поляков, — словно происхождение должно было объяснить поведение Пшенецкого.

— Из поляков?! — удивился Дмитрий. — Да таких теперь и грузин-то не осталось!..

Коля вернулся с бутылочками “Греми”, распиханными по карманам. Отвинтив крышечки, разлил по стаканам.

— Я вас прошу! — взмолился Дмитрий. — Вы ставите меня в неловкое положение. Я сижу тут, затиснутый между креслами, и даже не могу выбраться, чтобы ответить вам тем же… Пожалуйста, не надо больше!

— Хорошо, — согласился Коля. — Выпьем за мягкую посадку, и все…

В аэропорту меня встретил шофер редакционной машины Рустам Галеев, Дмитрия — сотрудник его фабрики, элегантный молодой человек. Погрустневший и озабоченный Коля Пшенецкий сказал, что ему придется ждать багажа, и пошел к месту выдачи, а Дмитрий, которому наконец-то представилась возможность отблагодарить широкого попутчика, сообщил своему сотруднику, что они непременно должны подвезти до дома “хорошего человека”. (Впоследствии Коля рассказал мне, что через неделю после возвращения в Москву Дмитрий заявился к нему с роскошным тортом, специально изготовленным на его фабрике.) У меня была только ручная кладь — чемодан и портфель; после слов Дмитрия я решил, что могу не дожидаться своего приятеля, и направился к выходу. Угрызения совести по поводу того, что оставляю Колю на чужое попечение, вязали по ногам, но я все-таки сел в машину…

Мы резво катили по Внуковскому шоссе, покрытому расшлепанной крупчатой жижей. Падал редкий водянистый снег. Рустам рассказывал редакционные новости. Миновали МКАД и развилку с проспектом Вернадского, в ту пору еще не реконструированную. Машин на трассе было мало, ничто не мешало дорожной беседе, приправленной анекдотами “от Рустама”. Примерно около “Дома туриста” нас стал обходить черный “Рейндж Ровер”, агрессивно-мрачный, как новорусский пахан в трауре по убитому корешу. Едва обогнав, он вдруг вильнул вправо и сбавил скорость. Рустам ударил по тормозам, но поздно — мы уже подчинялись не правилам дорожного движения, а законам физики. В результате наша хрупкая светлая “Волга” врезалась в зад мощному, как танк, черному “Рейндж Роверу”. Я чуть не вышиб лбом ветровое стекло и сквозь звон в ушах подумал: “Это мне за брошенного Колю!..”

К нашему удивлению, черный “Рейндж Ровер”, который мог преспокойно катить дальше — наш удар был для него не чувствительней шлепка, — въехал на пустырь и стал, виновато притушив фары. Подойдя к нему, мы увидели за рулем то ли напуганного, то ли очень смущенного человека.

— Как ты ездишь! — грозно начал Рустам. — Ты что, второй день за рулем?!

— Виноват…

— Ясно, что виноват, но как нам дальше быть? — не ослаблял напора 
Рустам. — Может, ГАИ позвать? — В отдалении у тротуара маячила милицейская машина.

— Нет, нет, не надо никого звать! — торопливо ответил хозяин “Рейндж Ровера”. — Я виноват и все оплачу… Сколько скажете… Здесь недалеко моя фирма… Поедемте, и я заплачу, сколько скажете…

Скорее всего, странный фирмач был под “кайфом” — такой пришибленный и рассеянно-отсутствующий у него был вид; единственное, что цепко держало сознание, это нежелательность встречи с законом.

Осмотрев разбитую “Волгу”, Рустам назвал кругленькую сумму, которая была принята без обсуждения, и они уехали. 

Я походил вокруг изувеченной машины, исследовал покореженное железо. Бампер и передок были сильно вмяты, капот — в гармошку. Удивительно, что такой удар никак не сказался на громиле “Рейндж Ровере”. Из чугуна он, что ли, отлит?!

С неба продолжал падать мокрый снег, дул ветер. Я предпочел залезть в машину и, устроившись поудобней, стал ждать возвращения Рустама. 

Погодя откуда-то из сумрака проспекта возник молодой человек. Деловито подошел к машине, что-то сказал. Я не расслышал, приспустил оконце. Молодой человек наклонился, спросил: 

— Как праиехать рэстаран “Ханой”? 

Я услышал сильно выраженный грузинский акцент, точнее — его мингрельскую разновидность, которой в точности соответствовала физиономия говорящего: конопатая, светлоглазая, с рыжеватой щетиной на мальчишеских щеках. Предвкушая его удивление, я невозмутимо ответил по-грузински, слегка имитируя мингрельскую интонацию.

— Чем калечить русский язык, давай я по-нашенски растолкую, как тебе проехать.

Молодой человек не отреагировал на родную речь, как будто услышал ее не в Москве, а в Поти или Зугдиди. “Видно, много нас тут развелось…” — слегка озадаченный, подумал я и принялся объяснять маршрут. Я хорошо знал местоположение “Ханоя”, да и схема получалась простая, поскольку он находится на Профсоюзной. Молодой человек внимательно слушал, понимающе кивал. Потом разбитую “Волгу” объехала красная иномарка с низкой посадкой и гоночным силуэтом, подобрала молодого человека, и мои земляки покатили в сторону центра. “Зачем им “Ханой”, когда в Москве столько вкусных грузинских заведений?” — подумал я.

Погодя появился Рустам — хозяин “Рейндж Ровера” не только выдал затребованную сумму, но доставил к месту аварии. Рустам сунул уемистую пачку в бардачок, еще раз осмотрел машину и сказал, что придется тащиться на буксире. Я выбрался из машины, вышел на мостовую и стал “голосовать”, а он полез в багажник за тросом. 

— Что за черт! — услышал я через некоторое время.

— В чем дело, Рустам? Нету троса? 

— Трос-то есть, — ответил он. — А вот твоего чемодана и портфеля нету.

— То есть как это?! — оторопел я и тоже заглянул в багажник. — Может, в салон положил? 

— Еще чего!.. — проворчал он. — Исключено… — но на всякий случай заглянул в салон.

— В аэропорту не мог оставить? 

— Скажешь тоже! Как всегда, сложил в багажник. — Он раздумчиво уставился на меня. — Что здесь было, пока я с этим типом ездил? 

— Ничего… — ответил я и, сосредоточась, стал припоминать. — После того, как вы отъехали, я походил вокруг машины, осмотрел вмятину, потом сел и больше не вылезал. — И вдруг вспомнил: — Ко мне подошел паренек и спросил, как проехать в ресторан “Ханой”. Оказалось — земляк. Мы с ним покалякали по-грузински. Потом он сел в красную иномарку и уехал.

— Все понятно! — Рустам сокрушенно покачал головой. — Пока вы калякали по-грузински, багажник и обчистили…

Мне вдруг отчетливо припомнилось, точнее, если воспользоваться классическим клише, я увидел мысленным взором, как, наклонясь ко мне почти лицом к лицу, молодой человек разок-другой глянул куда-то мимо: похоже, следил за действиями напарника, колдующего над багажником.

— Может быть, хоть номер иномарки запомнил?

— С какой стати? Я и не смотрел.

— Понятно! — Рустам в сердцах захлопнул багажник. — Что будем делать? Заявлять в милицию себе дороже. Ищи ветра в поле! Грабанули тебя земляки. Что унесли-то? 

— В чемодане шмотки. Считай, полгардероба.

— А в портфеле? Портфель тяжелый был, я еще удивился.

— Бумаги и отборный коньяк, бутылок восемь, от Гурама Панджикидзе подарок. 

— Эх, выпьют бандиты за земляка и спасибо не скажут!..

Мы стояли позади разбитой “Волги”, сокрушаясь и припоминая подробности. Рустам высказал предположение, что, может быть, и “Рейндж Ровер” не случайно подставился, однако версия показалась мне надуманной. Попробовал запустить двигатель “Волги”, но тут же вылез, чертыхаясь. Казалось, он был расстроен не меньше меня. Я же сокрушался от беспомощности и бессилия и от того, что стал жертвой не тамбовских или солнцевских, а своих дорогих земляков. Ищи ветра в поле! В поле хоть есть шанс углядеть, а в Москве…

Нас долго никто не брал на буксир, машины мчались мимо, не замечая двух немолодых мужчин, уныло голосующих возле разбитой “Волги”.

Вдруг от оголтелого потока отделилась красная иномарка — низкая посадка, гоночный силуэт, — мягко подрулила к тротуару и притормозила. Сидящий за рулем мужчина наклонился к дверце, обратился по-грузински: 

— Батоно, можно вас на минуту…

Я направился к нему и, подходя, увидел на заднем сиденье свои вещи — чемодан и портфель. В сущности, это уже не было неожиданностью, я знал, кто их увез, но увидев воочию, искренне вознегодовал (перевожу дословно): 

— Полюбуйся на них! На что это похоже?! Чем вы тут занимаетесь?!

— Работа такая, — по-русски ответил сидящий за рулем мужчина и сдержанной улыбкой смягчил как свой ответ, так и мою горячность.

Дальше он перешел на грузинский, и наш разговор быстренько съехал в привычную колею: из каких вы краев да откуда родом, какими судьбами в Москве и давно ли из Грузии?.. Движение по наезженной колее чаще всего приводит если не к общей родне, то к общим знакомым, однако для результата нужно время. У нас его не было, поэтому я успел узнать только, что мои грабители — беженцы из Сухуми и что им случалось проезжать мимо моей родной деревни. Совсем немало для короткого разговора. Впрочем, со мной разговаривал только сидящий за рулем мужчина — молодняк помалкивал, неспешно по цепочке передавая мне вещи.

— Ваше возвращение все меняет, — сказал я. — Слов нет, оно настолько все меняет, что я буду рассказывать о нем и здесь, в Москве, и там, у нас расскажу!..

Чемодан был возвращен с рук на руки и опять уложен в багажник. Но портфель, который ребята протянули мне, сильно полегчал.

— Э, нет! — сказал я. — Он был полный и очень тяжелый. Спросите Рустама…

Послушно, как дети, они поставили в портфель с полдюжины коньяка.

— Одну оставьте, — разрешил я. — Отметите нашу встречу. — Моя щедрость, несопоставимая с ихней, позабавила меня. — Ну все, ребята, счастливо! Советую сменить работу. А лучше возвращайтесь в родные края! 

— Куда возвращаться? Ни кола ни двора…

— Тоже верно, — вздохнул я и, не зная, чем их обнадежить, добавил: — Дай вам Бог радости, как вы меня обрадовали!..

— Будьте счастливы, батоно, — отвечали они. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком…

Мы расставались, довольные друг другом, с веселой легкостью на сердце. Я шагнул к нашей машине, к ее распахнутому багажнику, и тут услышал те самые слова, ради которых и взялся описывать свое необычное приключение.

— Извините, батоно! — сказал сидящий за рулем мужчина, и голос у него был не такой, как при разговоре в “наезженной колее”. — У вас там бумаги, подписанные Шота Нишнианидзе… Это тот самый Шота Нишнианидзе — наш замечательный поэт?..

Я так и оторопел. Обернулся изумленно.

— Ну вы даете! С ума сойти! Вы не только машины грабите посреди Москвы, но и поэтам цену знаете!..

Сидящий за рулем мужчина со смущенной улыбкой покачал головой. Красная иномарка объехала нашу “Волгу” и влилась в пестрый поток машин…

В сущности, ничего загадочного. Все просто. Зарулив в темный проулок, они покопались в вещах, порылись в бумагах и обнаружили доверенность Шота Нишнианидзе, переданную при нашей последней встрече. А дальше… А дальше вмешалась поэзия. Поистине, нам не дано предугадать, как наше слово отзовется!..

За прошедшие годы я десятки раз рассказывал эту историю — и в застолье, и в студенческих аудиториях, и случайным попутчикам, но тот, кому она предназначалась прежде всех — главный герой, волшебник, своим поэтическим словом преобразивший грубый житейский анекдот, так и не услышал ее. Меньше чем через год Шота Нишнианидзе — волоокий молчун с внешностью чемпиона-тяжеловеса, умер от скоротечной болезни.

Что ж, дорогой Шота, вместе с твоими стихами, вместе с воспоминаниями о нашей молодости мне осталась и эта притча о наших лихих земляках и силе поэтического слова…


Перечитав написанное, я вдруг задумался: из упомянутых друзей-литераторов сегодня нету в живых не только Шота Нишнианидзе, но и Гурама Панджикидзе, Гранта Матевосяна, Левона Мкртчяна… Как повыкосило! А ведь они едва переступили за шестьдесят — не возраст для кавказца!.. 

Что и говорить, трудно писательской братии дается реставрация капитализма: душа ноет, сердце болит, почки отказывают, желудок не принимает…

“Я больше не пишу”, — сказал мне Грант в ресторане на горке, в выгородке из подстриженной туи. “Почему?” — спросил я. Он пожал плечами: “Когда заглядываю на несколько лет вперед, не вижу девушку, читающую мою книгу…”

Но это уже другая тема. Или все та же?..

Александр Эбаноидзе