Лазаре

У нас много не говорят. Хингава наверху снимает трубку и роняет два слова: “Третий выходит!..” “Третий” — это Киладзе.

Я в охране Киладзе.

Работа, конечно, интересная, но утомительная. Целый день носа из комнаты не высунешь. Понимаю, что разглашаю государственную тайну, но раз начал говорить, скажу: нас всего двадцать пять.

Надеюсь, мне простится нарушение присяги и разглашение численности охраны; утешаю себя тем, что кремлевская разведка и без моего признания ее знает, а кто не знает, тот и полученной информацией не сумеет воспользоваться.

Мы сидим в одной большой комнате. Номера комнаты не назову, хоть тресни. Раньше в ней, похоже, помещалась библиотека. Это я вывел из того, что когда 
кемарим — расслабляемся, ноги кладем на пустые полки.

Когда наверху снимают трубку, у нас тренькает звонок и загорается красная лампочка.

Замечу, что о “третьем” Хингава сообщает сравнительно спокойно, без суеты.

Я уже сказал, что вхожу в его охрану. Сегодня Хингава объявил мне второй выговор.

В полдень водили “третьего” на обед. А когда вернулись, вижу на столе приказ: “Объявить Чепии выговор за бестактность”.

Понял, за что, и потому даже не пошел наверх выяснять.

Я так скажу: народ у нас неспокойный, из-за них две недели назад первый выговор схлопотал, вчера — второй. Первый — в театре, второй — в детском саду имени Бухаидзе, что в Верийском квартале.

В театр заявились во время репетиции.

Я по раскладу “ведущий”. “Ведущий” — значит тот, кто идет перед начальником и первый входит в дверь.

Легко сказать, но с Киладзе быть “ведущим” самое трудное: он вылетает из машины, как ядро из пушки, и, не глядя по сторонам, летит к дверям!

Поскольку я в передней машине, то обычно проезжаю несколько метров мимо входа, а потом надо опередить Киладзе и первым выйти в дверь, причем надо сделать так, чтобы мои прыжки матерого кенгуру не слишком бросались в глаза.

Наш Киладзе до того шустрый, что все время приходится держаться на пике формы. По инструкции он должен входить в помещение после того, как мы уже “заняли позиции”, огляделись и взяли “подозрительные объекты” в поле зрения. Куда там! Оглядишься тут! Несется как угорелый. Бесстрашный, видишь ли… Ну, а если вдруг кто на него бросится (у нас это называется провокацией), отвечать нам!.. 

Поначалу вроде направился к кабинету директора, но, не дойдя шагов десяти, резко повернул и ринулся в зрительный зал. Мы все семеро за ним — и расположились в партере и амфитеатре, как созвездие Большой Медведицы.

Я встал у лесенки на сцену.

— Здравствуйте, господа, — говорит Киладзе. — Позвольте приветствовать вас от имени нового руководства! Прошу извинить за то, что ворвался к вам прямо на репетицию, но другого времени не выкроить. Если не секрет, над чем вы так увлеченно работаете? 

Из середины третьего ряда нехотя вылез толстощекий мужичина в очках и лениво так, шаркая, направился к Киладзе. Не понравилась мне его походка, но, поскольку не мой был “объект”, я даже присматриваться особо не стал, так, чуточку дистанцию сократил, чтобы в случае чего наброситься и разоружить.

А он, значит, говорит: 

— С вашего позволения, Жофруа Табатадзе, готовлю “Филумену Мартурано” Эдуардо де Филиппо. 

Я запомнил эти имена потому, что они написаны на афишке под названием “Анонс”, висящей возле нашей двери. Ребята часто дурака валяют, перекликаются в дежурке: “Эдуардо де Филиппо-о! Филумена Мартурано-о!”

— Как же, как же, наслышаны… — Киладзе мизинчиком поскреб свой чубчик. — Не такие уж мы темные!.. Я, конечно, не вправе вмешиваться в вашу работу, но скажите по совести — неужели нам сейчас до Филумены? Какая, извините меня, в наши дни может быть Филумена!.. Сегодня на сцене театра каждый вечер должно реять знамя борьбы за национальную независимость, а вы, понимаешь, Эдуардо де Филиппо!..

— Мы начали репетировать еще до смены правительства, — объясняет Жофруа Табатадзе. — К тому же обещали Филумену итальянцам показать. Они приглашают нас на фестиваль молодежных коллективов, и, надеюсь, мы сведем их с ума так же, как свели французов, англичан и американцев, — объясняет режиссер.

Чувствую, не понравились начальнику речи этого Жофруа, но свой последний обязательный вопрос он все-таки задает; его всегда задают принимающей стороне: 

— Нет ли ко мне каких-нибудь просьб? Не могу ли чем-нибудь быть вам полезен? 

Мамочки, что тут началось!! И откуда в одном театре столько страждущих и нуждающихся! Кто в партере стоял, обступили тесной гурьбой, остальные со сцены стали галдеть. “Со времен Ноя Жордании, с меньшевиков то есть, каждая власть считала своим долгом приходить в театр, интересоваться нашей жизнью, только вас силком не затащишь!..”, “Государство больше не выделяет дотаций, даже реквизит изготовить не на что!”, “Всем кругом прибавили оклады, всем, кроме нас!”, “Двадцать лет ни один работник театра не получал квартиры!”, “Мы-то надеялись, что пришло наше время, вместе со свободой и мы вздохнем облегченно, а вы нас полностью игнорируете!”, “Безобразие, в этом театре у одних по три любовницы, у других ни одной!”, “За границу ездят одни и те же лица, а другим даже на джинсы приходится раскошеливаться!”.

Всех жалоб я, конечно, не запомнил да и не пытался. Киладзе внимательно слушал, то и дело давал указания помощнику: “Запиши!” Помощник кивал, но ничего не записывал.

Увидев, что Киладзе в одно ухо впускает жалобы, а в другое выпускает, артисты сделались агрессивнее. 

— А мы-то на вас надеялись! — воскликнул народный артист Тевзадзе. — На выборах за вас голосовали!..

— Нас выбрал народ, — отрезал Киладзе.

— А мы не народ?! — повысил голос Тевзадзе, а голосище у него — дай боже.

— Вы ноль целых семь тысячных процента. Не надо попрекать нас своими голосами. Мы и без ваших голосов проходили. У нас очень высокий рейтинг.

Мне понравилось, как Киладзе его отбрил.

Но тут замечаю, к лесенке со сцены двинулась молоденькая артистка, гибкая, как камча.

— Если вас народ выбрал, что же вы народа боитесь?! — Глаза горят, зубки сверкают.

Ни в какой роли ее прежде не видел — ни в кино, ни по телевизору.

— С чего вы взяли, что мы боимся? — спокойно полюбопытствовал Киладзе.

— А зачем тогда вам вооруженная охрана?! Да разве в театр можно при оружии вваливаться, вы в своем уме?..

Но Киладзе не растерялся:

— Они не меня, а вас пришли охранять.

— Нас? От кого? Уж не от вас ли, сударь?! — Вот такая артистка бедовая, за словом в карман не лезет. Подходит к лесенке и, понизив голос: — Если можно, позвольте вам на ухо кое-что сказать — конфиденциально…

Смотрю на Киладзе — серый стал, как полова. Тут-то я и вмешался: 

— Дальше ни шагу или прикончу на месте!

Признаю, громковато получилось, зато у девчонки сразу отпала охота спускаться по лесенке.

Думал, все правильно сделал, а когда вернулись, мне выговор влепили — за бестактность.

А сегодня — второй. После третьего, наверное, выгонят. 

Вчера посетили детский сад имени Бухаидзе. Тот, что в Верийском квартале. 

Понятное дело, в садике я был спокойнее, даже оружия с предохранителя не снял. Зачем напрягаться? Воспитанникам от трех до пяти лет, а воспитательницам не до акций и даже не до протестов. Сотрудники детских учреждений вообще в политику не вмешиваются, даже оппозиции нелегко заручиться их поддержкой. У них свои заботы. И слава Богу, иначе позакрывались бы сады да ясли. Хотя кто знает, что еще нас ждет, черт не дремлет…

Киладзе сначала с персоналом побеседовал: 

— Теперь, друзья, дело за вами! Вы должны воспитать новое поколение в духе независимой и свободной Грузии…

А воспитатели, как испорченный патефон, твердят одно: 

— Который месяц ни сливочного масла нету, ни творога…

Киладзе на творог и масло ноль внимания, свое талдычит: 

— Все старшее поколение морально искалечено. Советский образ жизни оставил неизгладимый след на наших душах, в наших генах. Нас уже не исправить. Но вот это поколение, эти дети должны вырасти свободными гражданами свободной страны!..

— Как же они вырастут без масла и творога? — упрямо бормочет старая директриса с бульдожьей мордой.

Киладзе сердито глянул на нее и продолжал рассказывать о реорганизации системы дошкольного воспитания. 

Тут от группы детишек, что толпились у стенки, отделился черноглазый 
крепыш — лет трех, не больше; шаг за шагом, хитро так подкрался к Киладзе и положил тому в карман пиджака красную игрушку, насколько я разглядел — пластмассовую вилку из детского набора.

Киладзе недовольно взглянул на меня, вынул вилку, вернул мальчику и погладил его по голове.

Все засмеялись.

Не успел Киладзе закончить очередную тираду, как мальчик вытащил из нагрудного кармана черепашку и положил в тот же карман.

Киладзе опять недовольно взглянул на меня, достал черепаху, бросил на ковер, а малыша погладил еще раз.

На этот раз засмеялись только взрослые. Дети не смеялись.

На третий раз неуемный мальчишка извлек откуда-то надувного зайца, запихал в карман Киладзе и принялся надувать через пластиковый шланг.

Этого я уже не выдержал. Сграбастал пройдоху и отодрал за ухо.

Он завопил гораздо громче, чем я ожидал.

Киладзе и воспитатели испуганно повскакивали с мест.

Дети, словно по команде, заревели в голос.

В итоге — второй выговор.

После третьего, скорее всего, меня выгонят.

Я не жалею. Вернусь на железную дорогу и стану работать по специальности — стрелочником.

Реваз Мишвеладзе