Лазаре

                             ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

     Продвижение в  глубину  Грузии  Джелал-эд-Дин  поручил  своему  брату

Киас-эд-Дину,  снабдив его  армией  в  двести тысяч  умелых воинов.  После

Гарнисской победы  к  султану явились,  предлагая свою  службу,  аргешский

мелик и  властитель Сурмара.  Султан их  войска тоже  присоединил к  армии

Киас-эд-Дина.

     Как  бурный и  мощный горный поток  растекается по  долине на  тысячи

ручейков,  так растекалась по  Грузин и  эта вооруженная орда и  заполнила

собой  всю  Армению,  Нижнее  Картли,  Кахети,  Эрети  и  Самцхе до  самых

Арсианских гор. Большинство грузинских земель попало в жестокую беду.

     Те  страшные времена,  когда господствовали в  Грузии турки и  арабы,

грузины начали забывать.  Их изнежила свободная счастливая жизнь в течение

целого века, и вот снова вернулись черные дни, гораздо чернее прежних.

     Войска продвигались, как саранча, как степной пожар, все уничтожая на

своем  пути.  Хорезмийцы конями  вытаптывали виноградники,  саблями рубили

сады. Как голодные волки, рыскали они из конца в конец.

     В долинах жить стало нельзя.  Деревни снимались с места. Люди бросали

дома,  имущество, уходили в леса и горы, ища пещеры, роя подземные жилища.

Кровожадные хорезмийцы не щадили никого.  Одинаково не задумываясь, рубили

они и  столетних стариков,  и  грудных младенцев.  Стада,  табуны,  отары,

пленники тянулись на юг к Адарбадагану.

     Рабы-грузины наводнили невольничьи базары,  и  цена  на  рабов упала.

Отборные  мужчины-богатыри,  виноградари и  хлебопашцы едва  сбывались  за

три-четыре динара.

     До людей постепенно дошло, что за беда произошла у Гарниси. Спасшиеся

от гибели и  плена князья тоже стали приходить в  себя.  Они укреплялись в

подвластных  им  владениях  и  пытались  давать  отпор  озверевшему врагу.

Ожесточившийся народ стал собираться вокруг князей. Каждый, кто только мог

держать саблю, считал своим долгом сражаться с поработителями.

     Небольшие отряды вооруженных грузин внезапно налетали на хорезмийцев.

Не осмеливаясь вступить в  бой с  большими скоплениями врага,  а пуще того

избегая сражений на  ровном  открытом месте,  они  подкарауливали врага  в

тесных ущельях,  где большому войску трудно развернуться и действовать. Из

умелых  засад  они  неожиданно нападали со  всех  сторон.  Засыпали врагов

заранее приготовленными камнями,  рубили,  не оставляя в живых и не беря в

плен.

     Хорезмийцы стали осторожнее даже и  на равнинах,  а в горы и в ущелья

вовсе перестали показывать нос.  За  каждым деревом,  за  каждым камнем им

мерещились грузинские мстители. Они перестали ходить на грабежи поодиночке

или  небольшими группами  и  стали  совершать разорительные походы  только

многочисленными отрядами.

     Вершители судеб Грузии находились в растерянности.  После Гарнисского

сражения между  крупнейшими военачальниками царил  раздор.  Ни  по  одному

вопросу не было единого мнения. Некоторые требовали спешно собрать большое

войско и  дать  хорезмийцам новое сражение.  Другие считали,  что  создать

большое войско так быстро не удастся, что оборона Тбилиси заранее обречена

на  неудачу и  что  все  надежды нужно  возлагать на  переговоры царицы  с

Джелал-эд-Дином.

     Царица все  еще  была нездорова после родов.  Слушая советчиков,  она

внутренне соглашалась то с одним,  то с другим, но сама остановиться ни на

чем не  могла и  решительного шага,  который мог бы  изменить обстановку и

спасти страну, все не делала.

     А  враг не ждал.  Действуя решительно,  быстро и  точно,  он уверенно

осуществлял все, что считал нужным. Джелал-эд-Дин понимал, что грузинам не

следует давать больше передышки, нельзя допускать, чтобы они пришли в себя

после  Гарнисского боя  и  вторжения Киас-эд-Дина.  Он  шел  на  быстрое и

окончательное покорение Грузинского царства.

     Шалва Ахалцихели трезво смотрел на  положение вещей.  Он считал,  что

Джелал-эд-Дин,  изгнанный из своих хорезмийских владений, не сможет быстро

и  прочно  укорениться  в  Адарбадагане.  Кроме  того,  не  сегодня-завтра

появятся идущие по следам султана монголы.  Они ударят с  тыла и  заставят

Джелал-эд-Дина со  всем своим войском убираться из  Адарбадагана и  бежать

куда-нибудь дальше.  И  победу Джелал-эд-Дина при Гарниси,  и покорение им

Адарбадагана  Шалва   считал  лишь   временными  удачами.   За   кажущимся

могуществом султана он  видел  неизбежность его  гибели,  и  притом  очень

скорую.

     Шалва Ахалцихели жил в плену. Жизнью он не дорожил. Уже не однажды он

мог потерять ее в сражении.  Но теперь ему хотелось выжить для того, чтобы

хоть один раз встретиться с  Иванэ Мхаргрдзели,  и  пусть он перед богом и

перед царицей ответит Шалве,  что  случилось при Гарниси,  почему авангард

войска  был  брошен  на  произвол  судьбы.   Шалве  хотелось  жить,  чтобы

рассчитаться с амирспасаларом.

     Не то чтобы Ахалцихели был уверен в измене Мхаргрдзели.  Но если даже

это была просто беззаботность,  просто неосмотрительность,  то в  условиях

войны,  в  осажденной  крепости,  на  виду  неприятельского войска  всякая

неосмотрительность сама  по  себе  равна  измене.  А  за  измену  придется

отвечать.  К  отмщению взывали  и  павшие  при  Гарниси,  и  принесенные в

бесславную жертву  четыре  тысячи месхов,  отборных рыцарей Ахалцихели.  К

отмщению взывали  сломленное могущество Грузии,  ее  поруганная честь,  ее

развеянная слава.  Укрепляли Шалву в  его планах мести любовь к  отчизне и

верность царице.

     Приняв такое решение,  а  также считая,  что  дни  Джелал-эд-Дина все

равно сочтены,  Шалва стал заботиться о  сохранении своей жизни.  Он решил

выжить  любой  ценой.  Поэтому  и  преклонил голову  доблестный грузинский

рыцарь перед возгордившимся своими победами султаном.

     У  Джелал-эд-Дина были свои виды на Шалву Ахалцихели.  Султан проявил

великодушие, окружил грузинского царедворца воинским почетом. Он пожаловал

Шалве  не  только жизнь,  но  и  земли:  Маранд,  Салмас,  Урмию и  Шушню.

Ахалцихели,  в свою очередь,  клялся солнцем и головой в верности султану.

Он  имел вид человека,  вполне осчастливленного Джелал-эд-Дином.  Завладев

столь обширными и  богатыми именьями,  Шалва проводил время на  охоте и  в

пирах и  вообще вел себя так,  словно Грузии никогда не  было на свете,  а

вместе с ней и семьи, и друзей, и царского двора.

     Приставленные к Шалве слуги все были шпионы и соглядатаи. Они следили

за каждым шагом вельможи, ловили и запоминали каждое его слово.

     Подсылаемые  султаном  собеседники  всячески  преувеличивали масштабы

Гарнисского поражения грузин,  все  время  говорили об  измене грузинского

командования,  объясняя эту измену завистью и личной враждой Мхаргрдзели к

преуспевающим при дворе прямодушным и благородным братьям.

     Сам Джелал-эд-Дин дважды встречался с Ахалцихели. Однажды он охотился

с  ним,  а  после охоты пригласил к своему столу.  Судя по всему,  султану

нравился  первейший грузинский рыцарь.  Стрела,  пущенная  Шалвой,  всегда

находила цель,  а достоинство, с которым он держался, искусство его беседы

казались поистине царскими.

     Исподволь султан завел  разговор о  магометанской вере.  Шалва  сразу

сообразил, куда клонит Джелал-эд-Дин, и тотчас опередил собеседника:

     — Я  не  сведущ в  вашей  религии.  Может  быть,  султан даст  мне  в

наставники ученого  человека,  в  совершенстве знающего  Коран.  Пусть  он

просветит меня,  покажет все  преимущества учения вашего великого пророка,

убедит меня в истинности его учения.

     Джелал-эд-Дин  был  доволен.  Уже на  другой день к  Шалве Ахалцихели

пришли знатоки Корана —  шейхи и  кадии.  Каждый день  теперь Шалва слушал

проповеди мусульман,  делая вид,  будто он жадно приник устами к  светлому

источнику мудрости и будто каждая строка Корана, каждая его сура проникает

в сердце, очищает и облагораживает его.

     Во  время  разговоров  с   Джелал-эд-Дином  Шалва  искренне  и  буйно

возмущался  изменой  грузин  во  время  Гарнисской  битвы,   громко  ругал

Мхаргрдзели и  всех  его  помощников.  Он  высказал султану свою затаенную

мечту — дождаться дня и отомстить грузинам.

     Джелал-эд-Дин и сам подливал масла в огонь.

     — Грузины  собрали  много  золота.  Они  хотят  выкупить у  нас  всех

пленных.

     Ахалцихели насторожился после этих слов.  Он почувствовал, что султан

расставляет сети.

     — Самый   большой  выкуп   я   надеялся  получить  за   тебя,   Шалва

Ахалцихели, —  продолжал султан плетение сетей. —  Но  я  удивился,  я  не

поверил своим глазам,  когда прочитал список, присланный нам от грузинской

царицы.  Очень длинный список.  В  нем не пропущен ни один самый захудалый

князек,   и  только  царского  визиря,  первейшего  военачальника,  нашего

драгоценного пленника,  я  не нашел в  этом длинном списке.  Конечно,  это

простая ошибка.  Забыли внести в  списки Шалву Ахалцихели.  Но я удивляюсь

такой забывчивости.  Разве я,  султан, мог бы забыть своего лучшего эмира?

Или, может быть, царица пожалела динаров на выкуп своего верного слуги?

     Шалва исподлобья смотрел на  говорившего.  Глаза его налились кровью.

Но  ведь неизвестно было,  на  что он  злится:  на забывчивость грузин,  в

которую,  допустим,  поверил,  или на коварство султана, недостойное столь

могущественного человека.

     Джелал-эд-Дин старался угадать,  что происходит в  душе Шалвы,  какая

буря,  какая там боль.  Шалва же  разгадал замысел султана,  но прикинулся

ничего не понявшим.

     — Того,  кто  продался  врагу,  можно  выкупить только  затем,  чтобы

отрубить  голову.   Видимо,  они  считают,  что  получат  слишком  дорогое

удовольствие.  Но зря они жалеют золото.  И если бог не оставит меня своей

милостью, они узнают, что такое месть Шалвы Ахалцихели.

     — Хотел бы ты отомстить, хотел бы сразиться с Мхаргрдзели?

     — Я  живу только надеждой на  тот  день,  когда смогу поднять меч  на

предавших меня,  меня и все мое войско.  Только б мне дождаться этого дня,

великий мой государь.  Я  приду как смерч,  не оставлю камня на камне,  не

буду различать ни великих, ни малых. Они пожалеют, они ответят мне за свою

измену.

     — Этот день придет скорее,  чем  ты  думаешь, —  провозгласил султан,

весьма довольный настроением своего пленника. — Да, этот день придет очень

скоро. В ближайшее время я собираюсь покорить те горы, где скрывается ваша

царица Русудан.  Ты, конечно, знаешь и подходы к горам, и каждую тропинку.

Если ты исполнишь роль хорошего проводника, милости наши будут выше твоего

воображения.

     Ахалцихели пал ниц перед султаном и облобызал полу его халата.

     — Войско!  Только  войско в  мое  распоряжение,  великий государь!  Я

приведу тебя в такие горы,  где никогда еще не ступала нога чужеземца.  Во

всей Грузии не будет и клочка земли,  который не осенялся бы развевающимся

знаменем твоего могущества и великолепия.

     — Если в  войне против своих соотечественников ты  сохранишь верность

нам,  мы отдадим всю покоренную Грузию тебе в подчинение,  мы сделаем тебя

первым человеком во всей стране. Помни, мы не бросаем слов на ветер.

     Ахалцихели снова  упал  на  колени,  снова  потянулся губами  к  поле

халата.

     Наконец Джелал-эд-Дин  устроил настоящее испытание грузинскому воину.

Он  послал Орхана с  подчиненным ему  войском взять город Гандзу.  В  этот

поход отправился и  Шалва Ахалцихели.  Сам Орхан,  ближайший эмир султана,

должен был наблюдать за Шалвой, за его искренностью и верностью султану.

     В походе Орхан относился к Шалве как к равному. Постоянно советовался

с ним. Войска оказывали ему такой же почет, как своему предводителю. Шалва

понимал,  что этот поход есть решительное для него испытание и  что каждый

его  шаг  будет  известен потом Джелал-эд-Дину,  как  если  бы  султан сам

находился все время рядом,  сам слышал и видел,  что делает, как поступает

Шалва.

     Ахалцихели старался.  При  каждом  удобном случае он  хвалил султана,

хвастался его доверием, восторгался его великодушием.

     В прежние времена Шалва неоднократно брал город Гандзу.  Он прекрасно

знал все удобные подходы к крепости,  все ее слабые места. И теперь, когда

дело  дошло до  штурма,  Шалва проявил поистине сказочную отвагу,  показал

хорезмийцам,  что  такое  настоящая рубка,  и  в  довершение всего  первым

ворвался в ворота крепости.

     Бросающих оружие и  сдающихся или уже сдавшихся в плен он кромсал без

нужды,  так  что  даже  жестокие  хорезмийцы  содрогались  перед  неуемной

жестокостью  грузина.  Но  Орхану  все  это  нравилось,  и  он  поверил  в

искренность служения Шалвы новому покровителю.

     Конечно,  Орхан рассказал потом султану о поведении Шалвы Ахалцихели.

Рассказ эмира  совпадал с  донесением шпионов.  Султан  вполне  убедился в

верности грузинского вельможи.

 

 

                 Повесть о глухонемом и его красивой жене

 

     У  атабека Узбега был  один-единственный сын,  и  он  был  несчастен,

потому что родился глухонемым. Звали его Камуш.

     До пяти лет атабек надеялся на какое-нибудь чудо.  Ждал,  что ребенок

услышит или  заговорит.  Но  время шло,  и  надежды развеялись.  Наследник

остался обреченным на вечную немоту и глухоту.  Мир звуков, песен, музыки,

щебетанье птиц,  мир человеческих слов,  а  значит,  и мыслей был для него

недоступен, его не существовало.

     В  свою очередь,  мир  чувств и  понятий мальчика был непроницаем для

окружающих, для отца в том числе. Только один человек понимал Камуша — его

воспитатель.  Бог вразумил его, и вот жестами, движениями лица, выражением

глаз он мог разговаривать с  наследником на этом нечеловеческом и для всех

остальных загадочном языке.

     Узбег  жалел  своего  убогого сына,  хотя,  будучи  постоянно пьян  и

рассеян  иными  развлечениями  и   наслаждениями,   не  испытывал  чувства

отцовства по  отношению к  своему сыну так  же,  как не  испытывал чувства

ответственности и каких-либо обязанностей по отношению к стране, к народу,

к многочисленным женам.

     Глядя на  Камуша,  Узбег чувствовал все  свое бессилие и  еще  больше

убеждался в  тщете человеческих потуг при достижении могущества и  власти.

Какое  же  это  могущество и  какая же  эта  власть,  если  нельзя сделать

счастливым единственного сына и к тому же наследника?

     Почему-то Узбег чувствовал себя виноватым в убожестве сына. Он не мог

смотреть сыну  в  глаза,  особенно в  минуты,  когда глаза эти  были полны

невыразимой печали  и  тоски.  Сердце Узбега готово было  разорваться либо

остановиться от сострадания, переполняющего его.

     Когда не  помогли ни молитвы,  ни паломничество по святым местам,  ни

огромные пожертвования в мечети,  Узбег возроптал и отвернулся от веры. От

горечи и  сердечной боли Узбег начал пить еще больше.  Он боялся мгновений

трезвости,  ибо в  это время он  должен был снова смотреть на  несчастного

сына и думать о нем.

     Стараясь хоть как-нибудь загладить перед сыном мнимую,  впрочем, вину

и чем-нибудь украсить жизнь ребенка, лишенную радостей нормального общения

с  людьми,  атабек окружил его сказочной роскошью и красотой.  Он построил

для  наследника  большой  дворец.  Двор  Камуша  своей  многочисленностью,

богатством и блеском затмевал двор самого атабека.  Но все видели,  что ни

роскошь дворца, ни блеск двора не делают мальчика счастливее.

     Сначала глухого и немого наследника пытались обучить грамоте.  Но все

усилия были напрасны.  Узбег решил в конце концов, что и так слишком много

мучений выпало на долю бедного мальчика,  и  приказал больше не мучить его

никакими уроками.

     Таким   образом,    Камуш   остался   неграмотным,    необразованным,

недоразвитым.  Но  зато более успешно шло  другое воспитание —  воспитание

тела, движений, физической силы. Юноша вырос стройным, сильным и ловким. И

хотя у  этого атлета,  у этого богатыря остались слабенькие детские мозги,

отец решил,  что это не помешает ему в  общении с женщиной,  как не мешает

обращению с конем или луком. Решив так, Узбег занялся поисками невесты.

     Поиски  были  нетрудны,  потому что  кто  бы  отказался породниться с

властителем Адарбадагана,  с  атабеком Узбегом.  В  жены  Камушу досталась

красивейшая девушка Востока, юная внучка властителя Мараги.

     Свадьбу отпраздновали втрое пышнее, чем если бы женился сам Узбег. На

свадьбе   отец   преподнес  сыну   драгоценный  подарок —   золотой   пояс

легендарного царя  Ирана  Кей-Кавуса.  Этот  пояс  после смерти Кей-Кавуса

переходил  по   наследству  от  сыновей  к   внукам  и   наконец  достался

ильдегизидским Пахлаванам. Отныне он становился собственностью Камуша.

     Пояс, сам по себе золотой, украшали драгоценные камни, между которыми

был вставлен огромный,  величиной с  ладонь,  лал.  Это был редчайший лал.

Говорили,  что такого прекрасного лала нет больше не только на Востоке, но

и  на  всей  земле.  На  лале  были  начертаны начальные буквы  имен  всех

предыдущих владетелей пояса, начиная с самого Кей-Кавуса.

     Отрезанный от общения с миром, Камуш получил в безраздельное владенье

две вещи, равных которым, как говорили, нет на Востоке: красивейший пояс и

красивейшую женщину.

     С  первого дня  Камуш завладел женой именно как необыкновенной вещью.

Он  ее  ни  на  минуту не  отпускал от себя,  никого не подпускал к  ней и

старался как можно меньше показывать ее людям.

     Ему  всегда было тягостно присутствие людей,  с  которыми он  не  мог

говорить.  Своим умишком он  все же  понимал,  что они жалеют его,  и  ему

становилось стыдно за  свое убожество.  С  женой он не чувствовал никакого

стыда.  Как самого заветного и  дорогого в жизни,  он ждал захода солнца и

наступления темноты.  Ночью его никто не видел,  и  он не должен был ни на

кого смотреть.  Ночью можно было ничего не  говорить и  не слушать.  Ночью

говорили руки и  губы,  его  необыкновенная сила,  его молодое тело.  Ночь

делала его  равным со  всеми остальными мужчинами или  даже  лучше их.  До

рассвета он был равен со всеми мужчинами на земле.  А потом светало, нужно

было вставать,  одеваться, выходить к людям, вспоминать про свое убожество

и ненавидеть себя.

     Жена Камуша была юна  и  неопытна.  Сначала она  не  очень переживала

недостатки мужа.  Его мощные тяжелые руки, его ласковая сила, все радости,

которые он  приносил ей ночью и  которые были для нее новы,  заставляли на

время забывать дневные заботы и огорчения.

     Но потом, когда прошла новизна и любовные объятия, как бы ни были они

крепки,  сделались привычными,  когда  она  привыкла  также  к  сказочному

богатству и  необыкновенной роскоши,  окружавшей ее во дворце Камуша,  она

понемногу поняла всю  бедственность своего положения и  почувствовала себя

самой несчастной женщиной на земле.

     У ее огромного мужа оказался маленький,  детский ум.  Каждый его шаг,

каждый жест —  все его поведение было ребяческим и  не  соответствовало ни

его росту, ни его силе, ни его хмурому, сердитому виду.

     Слуги и вообще придворные крепились,  чтобы не рассмеяться при каждой

глупой выходке наследника.  Они скрывали свои усмешки не только от Камуша,

но и, конечно, от его молодой жены.

     Да,  только лишь  первое время ночи  казались избавлением от  дневных

мук.  Конечно,  на  супружеском ложе Камуш не казался ребенком и  не видно

было его измученного недугом лица. Но ведь ночью и она могла бы быть менее

красивой. Зачем ночью, в темноте, ее ослепительная красота? Разве она дана

ей для того,  чтобы ее никто не видел, никто ею не наслаждался? Ей надоело

жить  ночной  жизнью,  подобно  нетопырю или  филину.  Ей  хотелось теперь

появляться при  солнце,  показываться людям,  чтобы радовать их  взгляды и

сердца и тем самым радовать свое сердце.

     Ее юность стремилась к  солнечному теплу и  к  людям,  а  муж тянул в

одиночество и  темноту.  И  чем  сильнее была жажда свободы,  тем надежнее

закрывал ее Камуш, тем ревнивее оберегал.

     Потом скончался Узбег, и Камуш осиротел. Почти весь Адарбадаган был к

этому времени завоеван Джелал-эд-Дином. Визирь султана с войском подступил

и  к  владениям Камуша.  Он все разузнал,  расспросил,  выведал и  о самом

Камуше, и о его правах наследника, и о сказочном богатстве его дворца, и о

его жене, небывалой, неописуемой красавице.

     У  визиря  разгорелись глаза.  Он  захотел  тайно  от  Джелал-эд-Дина

захватить и красавицу жену, и все богатство Камуша. Он долго думал, как бы

это  обделать половчее,  когда  вдруг  явился тайный посол  от  красавицы,

которую визирю так хорошо описали.

     Царевна желала добровольно сдаться хорезмийцам,  если  визирь возьмет

ее себе в жены.  Все клятвы, какие только мог выговорить язык визиря, были

переданы ей с  тем же тайным гонцом.  Ночью она бежала из дворца в  лагерь

визиря Шереф-эль-Молка.

     Но у  Джелал-эд-Дина всюду были свои глаза и уши.  Он вовремя узнал о

сговоре визиря с  царевной,  а также и о неправдоподобной красоте ее.  Все

думали,  что  султан теперь далеко,  но  вдруг  заиграли трубы,  застучали

копыта,  и  в лагерь явился Джелал-эд-Дин.  Он появился в ту самую минуту,

когда царевна входила в шатер Шереф-эль-Молка.

     Если  появляется орел,  коршуны уступают ему  свою  жертву и  улетают

прочь,  чтобы  с  завистью издали глядеть,  как  более  сильный терзает их

законную, ими захваченную добычу.

     Всю  ночь Джелал-эд-Дин удивлялся,  как такая женщина могла достаться

идиоту,  который умеет только мычать и вращать глазами.  В свою очередь, и

царевна,  никогда не  слышавшая во  время любовных ласк человеческой речи,

была счастлива.  Она шептала страстные,  ласковые слова и чувствовала, что

ее рыцарь слышит каждое ее слово. Она слушала, впивая в себя, его ответный

шепот,  его  ласковые слова,  и  эти  речи,  казалось,  были для нее слаще

желаний и  самих  ласк.  Она  поняла,  что  такое  ласковые,  нежные слова

мужчины.

     В   то   самое  время,   когда  царевна  ласкала  властителя  страны,

могущественного султана,  ее  законный муж  изнывал в  постели от  тоски и

горя.

     Когда Камуш стал искать жену и  не  нашел ее,  когда он спросил,  где

она, и ему после долгих проволочек сказали, что она убежала к хорезмийцам,

во   дворце  началось  невообразимое.   Камуш   поднял  нечленораздельный,

звероподобный рев. Он разодрал на себе все одежды, потом начал крушить все

вокруг —  роскошную мебель,  драгоценную посуду,  стекла.  В конце концов,

окончательно обезумев,  он с  диким воплем ворвался в лагерь хорезмийцев и

ринулся прямо к  шатру султана.  Стража едва успела остановить и задержать

его.  Он не сдавался и  страже,  отбивался руками и ногами,  кусался,  бил

головой,   несколько  раз   разбрасывал  всех   мамелюков,   но   мамелюки

набрасывались снова и после долгой борьбы кое-как одолели разбушевавшегося

наследника Адарбадагана.  Его отволокли в темницу.  Все это творилось в те

самые   часы,   когда   его   несравненная  жена   упивалась   нежнейшими,

изысканнейшими словами и ласками султана.

     Через  несколько  дней  султану  доложили,  что  глухонемой наследник

атабека не  прикасается к  еде  и  питью  и  просит  свидания с  султаном.

Джелал-эд-Дин,  признаться,  забыл о существовании Камуша.  С него хватало

существования  его  жены.  Он  приказал  вывести  царевича  из  темницы  и

доставить к нему, он встретил его в тронном зале, с почестями, подобающими

высокому происхождению наследника.

     Камуш упал  на  пол,  подполз к  ногам Джелал-эд-Дина,  снял  с  себя

золотой диковинный пояс, скрывавшийся под халатом, и протянул его сидящему

на троне, что-то мыча и плача. Султан ничего не понял из этого мычания, но

золото говорило на языке, понятном для всех. При виде огромного массивного

пояса,  усеянного драгоценными камнями, у султана разгорелись глаза. Кроме

того, он понимал толк в красоте изделий.

     Видя,  что  султан  ничего не  понимает,  Камуш  повернулся к  своему

воспитателю и долго что-то ему объяснял,  двигая руками, глазами, головой.

Воспитатель доложил:

     — Сын  атабека  Узбега,  его  единственный  наследник,  последний  из

династии Пахлаванов,  припадает к столам всемогущего султана, молит аллаха

о  его долголетии и объявляет себя рабом султана.  Сын Узбега отказывается

от всех своих наследных прав, от всех наследственных владений, от дворцов,

имущества и других богатств, принадлежащих ему по наследству, приносит это

в дар султану и,  кроме того,  преподносит бесценный золотой пояс, который

принадлежал впервые  персидскому царю  Кей-Кавусу,  а  затем  переходил по

наследству от  одного персидского царя  к  другому.  Человеческие руки  не

создавали еще  ничего,  подобного этому  поясу.  Ничто  в  мире  не  может

сравниться с  ним  ни  ценой драгоценных камней,  ни  по  искусной работе.

Взамен всех владений и прав, взамен всех богатств и этого бесценного пояса

наследник атабека просит только одно:  отдать обратно жену.  У доблестного

султана  Джелал-эд-Дина  много  жен  и  много  еще  других  благ,  которые

ниспосланы  ему  в  этом  мире  и  которыми  он  наслаждается.   У  Камуша

одна-единственная  женщина,  одна-единственная  услада,  одна-единственная

надежда и радость жизни. Все остальное — несчастье, мученье, мрак.

     Джелал-эд-Дин  пожалел  убогого  человека.  Действительно,  лишь  эта

единственная женщина могла заменить Камушу весь мир,  для султана же с его

огромными государственными интересами, с его богатой, разнообразной жизнью

и  в  особенности после проведенных уже с нею ночей она была ничем,  кроме

как еще одной лишней наложницей в его и без того переполненном гареме.

     Как странно устроен этот мир,  мелькнуло в голове у султана.  Женщина

бежит от  человека,  для которого она единственная радость и  единственный

смысл жизни,  бежит и стремится к тому, который наслаждается ею между дел,

между прочим, и в конечном счете не ставит ни во что.

     Женщина и судьба. И та и другая одинаково неблагодарны и непостоянны,

и та и другая изменяют нам чаще всего. Мы, мужчины, настоящие мужчины, для

того  и  существуем на  свете,  чтобы  укрощать изменчивых женщин и  чтобы

бороться с превратностями судьбы.

     Последнюю фразу Джелал-эд-Дин  произнес вслух.  Он  встал,  поднял на

ноги распростертого ниц  Камуша и  посадил его около себя.  Потом приказал

визирю  возвратить  сыну  Узбега  все  его  удельные  владения,  дворец  и

немедленно привести и  отдать законному мужу  тайно сбежавшую жену.  Отдав

приказ,  Джелал-эд-Дин  торопливо опоясался подаренным поясом и  вышел  из

тронного зала.  Ему не хотелось встречаться взглядом с прекраснейшей, но и

презреннейшей из женщин. Он знал, что ее взгляд будет полон не только горя

и  муки,  не только мольбы и  отчаянья,  но также недоуменья и укора,  что

меньше всего выносил Джелал-эд-Дин.

     Утром султану доложили,  что и  Камуш,  и  его жена найдены в постели

мертвыми.  Их лица покойны,  как у  мирно спящих людей.  Никаких признаков

насилия не обнаружено.  Около постели валялся пустой флакон из-под яда. Но

кто  кого  отравил  и  как  было  дело,  для  всех  и  навсегда  останется

непроницаемой тайной.

 

 

     Пояс  легендарного  персидского  царя,   так  неожиданно  доставшийся

султану,  он  решил украсить еще  и  своими камнями.  Причем самый главный

камень, лал, он велел переставить на середину пояса. Ювелир, когда возился

с поясом,  обнаружил надпись мелкими буквами. Очевидно, это было завещание

царя Кей-Кавуса.  Оно  гласило:  «Всякий,  кто незаконно опояшется мной, —

умрет».

     Ювелир сообщил о  своей находке визирю.  Султан приказал узнать,  что

можно,  о судьбе предыдущих обладателей пояса и доложить.  Оказалось,  что

этот пояс почти всегда находился в руках законных наследников трона.  Если

же  по  какой-нибудь  случайности поясом перепоясывался человек,  в  жилах

которого не было и капли благородной крови Кей-Кавуса, то предостереженье,

начертанное на поясе,  неминуемо исполнялось.  Человек, завладевший поясом

незаконным путем, вскоре погибал, после чего пояс возвращался кому-либо из

законных наследников царя Кей-Кавуса.

     Джелал-эд-Дин  усмехнулся  недоброй  усмешкой.   Но   иначе  как  они

сговорились запугать меня,  надеясь,  что я  откажусь от такой драгоценной

вещи.  Уж  не  думает ли визирь,  что пояс каким-нибудь образом достанется

ему.

     Визирь  Шереф-эль-Молк,   коленопреклоненно  докладывавший  о  поясе,

хорошо знал,  что означает та  или иная усмешка султана.  Он  согнулся еще

ниже в своем поклоне, но все же осмелился дать совет:

     — Пусть  султан  не  опоясывает своего  стана.  Спрячем этот  пояс  в

государственной кладовой.  Тем  самым  султан  останется владетелем пояса,

завещание не будет нарушено и, значит, проклятье Кей-Кавуса потеряет силу.

     Такая чрезмерная забота визиря о здоровье и благополучии государя еще

больше  насторожила  Джелал-эд-Дина.  Теперь  он  был  почти  уверен,  что

Шереф-эль-Молк и ювелир устроили заговор. Усмешка на лице султана исчезла.

Он поглядел на визиря грозным, проницательным взглядом. Что означает такой

взгляд,  визирь тоже  знал  лучше кого-нибудь другого,  поэтому он  умолк,

чтобы только слушать.

     — Камуш был последним звеном длинной цепочки рода царя Кей-Кавуса. Но

теперь  нет  и  этого  звена.   После  Камуша  не  осталось  даже  дальних

родственников. Род окончил свое существование, свой длинный путь по земле.

Но если кто-нибудь по своему благородству и  по своему историческому долгу

имеет  право  считать  себя  наследником трона  и  законным  хозяином этой

страны,  то  это я.  Значит,  я  первый из всех других имею законное право

опоясаться этим поясом.  Хотел бы я посмотреть, исполнится ли над султаном

Джелал-эд-Дином, покровителем Адарбадагана, проклятье царя Кей-Кавуса! — С

этими словами султан дал  знак слуге,  чтобы тот  приступил к  опоясыванию

государева стана.

     — Да  будет  воля  твоя, —  шептал визирь,  не  поднимаясь с  колен и

отползая от трона.

 

 

     Мохаммед-эн-Несеви внимательно читал все,  что  писал по  его приказу

грузинский поэт Торели.

     Впервые он услышал о грузинах,  когда войска султана вступили в Иран.

У  него тогда сложилось представление,  что грузины —  это какое-то  дикое

кочевое племя,  обитающее на севере.  Как и  всякие кочевники,  это племя,

должно быть,  не имеет ни записанной истории,  ни просвещенной религии, ни

книг, ни письменности вообще.

     Как же был удивлен Несеви теперь,  когда вдруг открылось, что история

Грузии  восходит  к  началу  мира,   что  письменность  грузин —  одна  из

древнейших на  земле,  а  литература обширна  и  богата.  Грузинские цари,

оказывается,  вовсе  не  предводители кочевых племен,  как  представлялось

Несеви, но ведут свою родословную от царя Давида, предшественника Соломона

Мудрого,  и  во всей Передней Азии признаются таковыми,  а добрая половина

всех святых мест в Палестине находится в собственности грузин.

     Оказывается, вот уже сто лет — во времена славных царствований Давида

Строителя,  Деметре,  Георгия Третьего,  Тамар, Лаша и Русудан — Грузия по

величию и по богатству ничуть не отстает от великого Хорезма.

     Торели называл многие имена философов, богословов, зодчих, чеканщиков

по золоту,  живописцев, поэтов, о которых не слышал Мохаммед-эн-Несеви, но

имена которых знает весь просвещенный Ближний Восток и, конечно, Византия.

     Особенно много Торели написал о  великом поэте Грузии Шота Руставели.

Он  пересказывал содержание целых глав его поэмы,  а  некоторые места даже

пытался перевести.

     Несеви знал  наизусть очень  много  стихов.  Он  держал в  памяти все

лучшие образцы восточной поэзии, и ему не было равных среди всех любителей

поэзии в Хорезме. Несеви по мудрой скромности не любил этим хвастаться, но

про себя гордился все же тем,  что при желании может вспомнить и прочитать

не меньше ста тысяч стихов.

     Такой тонкий и  наблюдательный знаток не мог хотя бы и по отрывкам не

распознать в  Шота  Руставели великого поэта.  Он  позвал к  себе  Торели,

горячо  похвалил  его  за  усердные  труды  и   вдруг  сделал  неожиданное

предложение:

     — Моему сердцу,  уму  и  слуху весьма любезны стихи главнейшего поэта

Грузии Руставели. Похвальны твои попытки перевести его стихи на персидский

язык.  Но одному тебе не справиться с  такой задачей,  ибо персидский язык

все же для тебя чужой.  Было бы жалко, если бы такие мудрые, сладкозвучные

стихи читали одни грузины,  а для других народов они были бы недоступны. Я

с  радостью взялся бы  за перевод поэмы,  но я  не знаю грузинского языка.

Если мы  возьмемся за дело вместе,  если ты будешь толковать и  разъяснять

мне каждое слово и все его различные значения, а также символику некоторых

слов,  их оттенки,  а я буду все это перекладывать на персидский язык,  то

вдвоем мы сможем перевести замечательное творение вашего поэта,  которому,

я убежден, суждено бессмертие в грядущих веках.

     — Вы  не  могли дать мне  поручения более приятного!  Что  может быть

радостнее и  почетнее!  Я не буду спать ночей,  я разъясню и растолкую вам

каждое слово в  отдельности,  я  донесу до вашего слуха особенное звучание

каждого слова и  их  музыку,  когда они  соседствуют и  сочетаются одно  с

другим.  Для этого я буду читать вам поэму по-грузински и даже петь ее.  Я

употреблю все  свои способности,  приложу все усилия,  чтобы облегчить ваш

благородный труд.  Поверьте, для меня нет и не может быть более радостного

поручения.

     Несеви растрогался, ему передалось волнение поэта.

     — Лучше бы не читать мне историю,  которую ты написал.  Я считал тебя

варваром  и  представителем варваров,  этаким  народным  сказителем  диких

скотоводов.  Теперь же,  когда по твоим запискам я наконец узнал Грузию, я

понял,  что мы напали на просвещенное и  прекрасное государство.  Я понял,

что беда обрушилась не  на  кочевников,  не  знающих своей истории,  а  на

культурный народ, и мне стало больно за его судьбу.

     Я снова вспомнил свою родину, разоренную варварами-монголами. Пожалев

себя,  я  теперь не могу не жалеть и  тебя,  поэта Торели.  Как поэт,  ты,

вероятно,  острее  и  больнее  других  переживаешь унижение и  оскорбление

родины.

     Торели закрыл глаза.

     — Но крепись.  Ваш поэт,  которого мы собираемся переводить,  сказал,

что в несчастье надо крепиться. Ты должен привыкнуть к тому, с чем труднее

всего  свыкнуться, —  к  падению и,  может быть,  даже  уничтожению родной

страны.  Постоянно,  как я  уже однажды говорил,  вращается колесо судьбы.

Теперь восходит солнце Хорезма,  солнце его величия,  наше солнце.  Судьба

столкнула две наши страны. Одна из них должна погибнуть — таков закон. Так

установлено творцом:  человек пожирает человека,  зверь —  зверя и птица —

птицу.  Дерево и то не дает расти вокруг себя слабеньким молодым деревцам.

Оно топит их в своей тени, заглушает и губит.

     Человек угнетает другого человека, а народ угнетает народ. Побеждает,

остается жить и процветать сильный, а погибает и уходит с арены жизни тот,

кто слаб.

     — За что же такое несчастье моей стране? Главное несчастье в том, что

теперь,  когда Восток закипел и огненные бури налетели на Грузию, во главе

нашего  народа  стоит  не  сильный и  смелый  воин,  не  твердый и  мудрый

государь, но слабая, воспитанная в неге и холе женщина. Она не в состоянии

укротить раздор вельмож, она не может собрать все силы Грузии в один кулак

и привести их в действие против захватчиков.

     — И  это  судьба,  дорогой Турман Торели.  Когда бог  отказывается от

какого-нибудь человека и  хочет его наказать,  он  отнимает у  него разум.

Когда бог отказывается от целого народа и  хочет его наказать,  он сначала

посылает ему робкого и безвольного венценосца.

     Так же получилось и  с  Хорезмом.  Ни в  какие времена Хорезму так не

нужен был решительный, сильный и смелый государь, как во времена нашествия

Чингисхана.  Но бог устроил так, что именно в это время, как раз к моменту

нашествия,  нами правил самый изнеженный,  самый утонченный,  но  и  самый

безвольный венценосец из всех, которые когда-либо правили в Хорезме.

     Хорезмшах Мухаммед,  отец нашего доблестного Джелал-эд-Дина,  не  мог

сравниться со стремительным,  как молния, мудрым, как змея, и сильным, как

орел, Чингисханом. Он не мог противостоять ему, не смог поднять весь народ

и сплотить его, не смог возглавить даже те войска, которые у него были. Он

безропотно покорился приговору судьбы в лице монголов,  бросил на произвол

судьбы богатую и могущественную страну, а сам где-то на пустынном острове,

среди Каспийского моря, отдал богу смятенную душу.

     Бог,  наградив нас  таким  государем в  самое  роковое время,  вложил

победу в руки Чингисхана.  Он захотел наказать нас за наши грехи,  за наше

маловерие и наказал.

     Это  он  же  устроил,  чтобы Мухаммед завещал свое правление наиболее

слабому и  безвольному из  своих  сыновей.  Несчастный хорезмшах выбрал  в

наследники ничтожного Оглазхана,  отстранив от  государственных дел  и  от

управления народом сильного и отважного Джелал-эд-Дина. Получилось, что он

погубил и себя, и сына, и государство.

     Да,  таков закон.  Он  непреложен.  Сначала наше государство пало его

жертвой,  теперь очередь дошла до  вас,  ибо  непрестанно вращается колесо

судьбы.  Вот и  вам в это тяжелое,  роковое для Грузии время нужен был бы,

как никогда,  мужественный и умный человек. Но, как нарочно, бог дал вам в

царицы  слабую  и  легкомысленную женщину.  Сказано в  Коране:  «Горе  той

стране, которой правит женщина».

     Теперь,  когда  на  арене  истории борются две  железные силы,  когда

схлестнулись такие мужи,  как Чингисхан и Джелал-эд-Дин, куда годится ваша

царица, что хорошего от нее можно ждать?

     — Осмелюсь  возразить,  господин  мой  Мохаммед  Несеви.  Еще  совсем

недавно Грузией правила милостью божьей царица Тамар, тоже женщина. Но как

раз  во   время  ее  правления  Грузия  достигла  величайшего  расцвета  и

могущества. Это был наш золотой век.

     — Ты же сам пишешь, что царица Тамар не только была нежна, женственна

и  красива,  но  в  то  же время она была рассудительна,  разумна,  мудра.

Женскую нежность она сочетала в себе с мужской отвагой и волей.  Но, самое

главное,  мир  во  время царицы Тамар был  спокоен.  Не  было этой великой

смуты,  этого бурления народов,  когда народ поднимается на  народ,  чтобы

уничтожить его или пасть самому.  Тогда не было в  мире такого жестокого и

могучего хищника,  как Чингисхан,  а  также самоотверженно противостоящего

ему   нашего  доблестного  Джелал-эд-Дина.   Следует  помнить:   ничто  не

повторяется в жизни народа, нельзя достичь вечного благоденствия в расчете

на счастливое стечение обстоятельств или на редкое исключение.

     Торели ничего не мог ответить на это,  и разговор прекратился. Каждый

был  занят  своими мыслями.  После  долгого молчания Мохаммед Несеви снова

заговорил:

     — Мне сейчас в голову пришла одна мысль. Да. По-моему, это интересная

мысль.   И   если   только   султан  послушает  моего   совета,   а   твои

соотечественники,  грузины,  будут  благоразумны,  то  ваша  страна  может

избежать полного разгрома, опустошения и окончательного уничтожения. Сразу

прекратится война,  перестанет  литься  кровь,  Джедал-эд-Дин  станет  еще

сильнее, а жизнь Грузии войдет в мирные цветущие берега.

     Торели удивленно посмотрел на  своего хозяина,  не  понимая,  что это

может быть  за  мысль,  осуществление которой принесет благо обеим воюющим

сторонам.

     — Царица Грузии, как я слыхал, молода и прекрасна. А наш султан, хотя

и  не  так  уж  молод,  но  полон  сил.  Оба  они  высокого,  благородного

происхождения.  Что,  если бы  султан возымел намерение жениться на  вашей

царице?  У  вашей страны появился бы умный и  сильный покровитель.  Вместо

того  чтобы воевать друг против друга,  грузины и  хорезмийцы соединили бы

свои войска и вместе заступили бы дорогу монголам.

     — Красиво сказано.  Но  разве мой господин не понимает,  что этому не

бывать?

     — Но  почему?  Если  я  тихим  спокойным  советом  подготовлю  сердце

султана,  если у  него как  бы  сама собой зародится мысль...  Для султана

невозможного нет.

     — Да.  Но  супругом грузинской царицы может  быть  только христианин.

Султан  же  не  только  исповедует  веру  Магомета,   но  и  считает  себя

покровителем и  защитником всех на  земле магометан.  Так как же  он может

изменить своей вере даже ради царицы Грузии?

     Несеви помрачнел, нахмурился.

     — Если великий благородный султан пожелает осчастливить вашу  царицу,

а  вместе с  ней  и  Грузию,  она должна возрадоваться и,  принеся молитвы

единому творцу,  уйти с тропы заблуждения на широкую дорогу истинной веры.

Неужели  она  будет  настолько  глупа  или  упряма,   что  не  перейдет  в

магометанство ради спасения и благополучия своего народа?

     — Этого никогда не будет! — горячо и твердо сказал Торели. — Этого не

может быть никогда.

     Несеви  удивился  запальчивому  неблагоразумию грузина,  которого  он

считал рассудительным и умным.

     — Но  ты  понимаешь,  что  только  это  и  может  спасти Грузию?  Эта

счастливая мысль пришла в  голову мне.  Я  постараюсь ее  внушить султану.

Правду говоря,  она должна была родиться в головах ваших правителей.  Если

они разумны,  они должны бы умолять нашего султана, чтобы он пошел на этот

шаг. И при чем тут вера царицы!

     — Я  думаю,  что  именно разумность правителей Грузии не  позволит им

сделать такого  шага.  Наш  народ  численно невелик.  У  нас  нет  в  мире

родственных племен.  Мы  одни.  Нас,  горстку христиан,  окружает со  всех

сторон мусульманское море.  Мы утонем в нем,  если не твердо будем править

рулем и собьемся с верного курса.  Как раз наоборот,  грузины заботятся об

обращении в  христианскую веру соседствующих с нами магометан.  Как же они

могут помыслить, чтобы на их христианском троне восседал царь-магометанин,

а богоположенная царица христиан обратилась в магометанство?

     Дело не только в  одной царице.  Нам пришлось бы отказаться от всего,

что  делает нас грузинами.  Нам пришлось бы  отказаться от  грузинства как

исторического понятия.  Вслед  за  этим  произошло  бы  слияние  грузин  с

мусульманским морем и полное растворение в нем.

     — Даже если так.  Неужели нельзя предпочесть признание веры Магомета,

к тому же единственной истинной веры на земле,  истреблению и исчезновению

с лица земли!

     — Этого не будет никогда,  мой господин.  Я знаю свой народ.  Грузины

скорее  предпочтут быть  полностью уничтоженными,  нежели  по  своей  воле

откажутся от  Христа,  от  родного языка и  от  земли,  на которой жить им

завещано предками и самим богом.

 

 

     Торели не  разубедил Мохаммеда Несеви.  Напротив,  мысль  о  женитьбе

султана и царицы Грузии занимала его все больше. В Грузию не так-то просто

проникнуть полчищам врага.  Вся  эта страна,  окруженная горами, —  как бы

возведенная природой крепость.  Если  бы  даже  соединенные силы султана и

грузин  не  одолели монголов в  открытом бою,  в  Грузии  удобно  было  бы

отсидеться и  отдохнуть.  Это  лучше,  чем  метаться из  конца в  конец по

иранским степям.  Джелал-эд-Дин,  потерявший свою родную землю, давно ищет

удобного пристанища, и вот оно наконец нашлось.

     В  горах  Грузии можно  было  бы  не  только отсидеться от  нашествия

монголов и дождаться,  когда они отхлынут, там можно было бы спокойно жить

до  тех пор,  пока они вообще не  исчезнут и  не  рассеются по лицу земли.

Грузия  богата  и  изобильна,  ее  сокровища обеспечили бы  Джелал-эд-Дина

навсегда.  Но  все  это  было  бы  хорошо только в  том  случае,  если  бы

воссоединение с Грузией произошло мирно, по желанию грузин, с их согласия.

     Ведь Грузия еще  сильна.  Она  может собрать новое войско,  тогда кто

знает,  как повернется то самое колесо судьбы.  Конечно,  Джелал-эд-Дин их

разгромит.  Но  даже в  этом случае он не сможет завладеть их сокровищами,

потому что они прячут их в  неприступных скалах и  там же скрываются сами.

Придется все время тратить усилия,  чтобы понемногу выкуривать их  из гор.

Это выкуривание затянется на  десятилетия.  А  если махнуть на них рукой и

оставить их в горах,  то не будет уверенности,  что завтра они не ударят в

спину.  Придется постоянно опасаться неожиданного удара,  и опять не будет

желанного покоя.

     Грузины тоже не смогут отсиживаться в убежищах,  потеряв свою страну.

Так  что  самое  лучшее  для  обеих  сторон —  мир  на  основе полюбовного

бракосочетания царицы с султаном.

     Горячность Торели,  с которой он заявил,  что этого не будет никогда,

Несеви отнес за  счет поэтичности его натуры,  а  не  разумного взгляда на

вещи.

     Поражение в битве под Гарниси,  должно быть, не могло не сломить духа

грузин.   А  раз  они  сломлены,  то  должны  быть  рады  облобызать  руку

победоносного султана, которую тот протянет им с желанием тишины и мира.

     Обдумав свое предложение со всех сторон, секретарь явился к государю.

Он вооружился всем:  и  блестящим красноречием,  и  холодными неотразимыми

доводами, и той искусностью, которая одна могла задеть сердечные струны. В

короткой,  но  энергичной речи он  раскрыл перед султаном все благотворные

последствия этого шага, если бы он был сделан.

     Джелал-эд-Дин  молча выслушал своего секретаря,  поблагодарил его  за

верную  службу  и  тотчас  приказал ему  сочинить письмо  к  царице Грузии

Русудан.

     Джелал-эд-Дин повел двойную игру.  В то время как его послы с письмом

скакали ко двору грузинской царицы,  сам он со своей армией снялся с места

и двинулся к границам Грузии.

     В письме султан предлагал грузинам породниться. Он высказал сожаление

о  том,  что затеял эту войну,  что уже пролито много крови и грузинской и

хорезмийской, и заверял, что больше не поднимет меча против грузин.

     Письмо,  если бы  не  достигло первой цели и  не склонило бы царицу к

браку,  достигло бы  цели второй —  оно  должно было ослабить бдительность

грузин,  вселить в их сердца беспечность и уверенность в том,  что большой

войны не будет и незачем напрягать силы для сбора войск и обороны страны.

     Надвигаясь,  как туча,  на Грузию,  Джелал-эд-Дин рассуждал так: если

царица согласится на  брак,  мне  ближе  будет ехать к  царице.  Если  она

откажется — я быстрее смогу напасть, чтобы утвердиться в Грузии силой.

     В  грузинский поход  султан взял  и  Шалву Ахалцихели.  Шалва казался

таким веселым,  будто ехал на свадебный пир, а не на войну против своей же

родины.  Он  то  и  дело  клялся отомстить грузинам,  громко проклинал их,

грозился не  оставить камня на камне во владениях Мхаргрдзели,  а  также и

вероломной и неблагодарной царицы.

     Он  должен  был  провести армию  султана в  самые  недоступные уголки

Грузинского царства.  Новоиспеченный властелин Маранда  и  Урмийского края

давно уж был на короткой ноге с султаном.  Джелал-эд-Дин полностью доверял

грузинскому вельможе и  возлагал на  него  большие  надежды в  предстоящей

войне.

     Но  случилось так,  что  у  султана открылись глаза  на  хитрую  игру

Ахалцихели,  и  султан вынужден был пресечь ее,  пока она не зашла слишком

далеко.

 

 

     Письмо  Джелал-эд-Дина   возбудило  умы   грузинского  правительства,

взбудоражило двор царицы. Немедленно собрался дарбази.

     Всех  больше  смутилась сама  царица.  Не  то  чтобы  ей  жалко  было

разводиться со  своим мужем Могас-эд-Дином.  Она  и  без  того  собиралась

расторгнуть брак,  и вот почему. В Тбилиси жил заложником единственный сын

ширванхана,  мужественный и  красивый  Султаншах.  Царица  давно  полюбила

статного,  сильного,  прекрасно воспитанного юношу.  Более того, она давно

заручилась согласием дарбази на развод со своим мужем,  чтобы обручиться с

Султаншахом,   и   только  неожиданное  нашествие  хорезмийцев,   да   еще

беременность,  да  еще  болезнь  после  освобождения от  бремени  помешали

желаемому обручению.

     Теперь,  когда  дарбази  изучает  письмо  Джелал-эд-Дина,  все  летит

кувырком.  Царица ломала пальцы и  кусала губки.  Зачем ей в мужья пожилой

мужичонка,  этот сморчок Джелал-эд-Дин, когда рядом живет ее возлюбленный,

который подобен солнцу?  Но государство переживает тяжелые времена,  будет

ли дарбази считаться с  сердечными склонностями и  с  любовными мечтаниями

молодой женщины?  Они будут решать в  пользу государства,  а  не в  пользу

царицы,  они будут думать о мирных радостях целого народа, а не о любовных

утехах Русудан.

     Джелал-эд-Дин —  победитель.  Если он  сам протягивает руку и  желает

помириться,  дарбази ни за что не оттолкнет его руки.  Да, вопрос решается

сам собой:  счастье царицы или счастье целого царства.  К  тому же счастье

царицы скоротечно,  как и  ее жизнь,  а  у  царства есть будущее,  которое

решается сегодня.  Так рассуждала Русудан,  и слезы вот уже третий день не

высыхали на  ее глазах.  Но случилось то,  чего не ожидали ни Русудан,  ни

даже Джелал-эд-Дин.

     Русудан была права,  когда думала,  что  от  ее  вынужденного брака с

султаном  зависит  будущее  страны.  Однако  грузинские вельможи  смотрели

дальше.

     И  раньше  грузинские царицы  брали  в  мужья  царевичей сопредельных

стран.  Но  одно  дело —  не  имеющий своих  войск  и  даже  своей дружины

безвольный и  безвластный Могас-эд-Дин или добродетельный Давид Сослан,  а

другое дело —  Джелал-эд-Дин.  Разве он поступится своей властью? Разве он

согласится управлять страной по указке и велению какого-то там грузинского

дарбази?  Даже  первый  муж  царицы  Тамар —  Георгий  Руси —  не  захотел

ограничиться только ролью мужа и  потянулся за скипетром,  хотя у  Георгия

тогда не было войск.

     Можно  ли  предполагать,   что  Джелал-эд-Дин,  победоносный  султан,

располагающий бесчисленным войском,  будет спрашивать советов у грузинских

вельмож?  Он немедленно захватит в  свои руки всю власть,  он и пикнуть не

даст никому из царедворцев,  он их сделает стремянными,  он сделает с ними

вообще все,  что  захочет,  потому что он  будет самовластен в  грузинской

стране.

     Для своевольных вельмож,  избалованных слабой,  нерешительной царицей

Русудан, отказаться от власти, от управления страной было бы очень тяжело.

     Другая,   более   решительная  часть  дарбази  думала  еще   шире   и

государственнее.  Эти люди меньше заботились о том, произойдет ли умаление

их собственной власти,  они думали о народе и о Грузии в целом. Они видели

в приходе Джелал-эд-Дина великое несчастье,  может быть,  еще большее, чем

сама война.  Султан придет не один, он приведет триста или четыреста тысяч

воинов  со  своими  семьями.  Расселение  такого  количества иноземцев  на

грузинской земле  тотчас разбавит нацию  и  может  послужить толчком к  ее

вырождению.  Не говоря уж о том, что султан, вероятно, потребует обращения

народа  в  магометанскую  веру.  Он  никогда  еще  не  высказывал  желания

обратиться в  христианство,  зато  не  раз  объявлял себя  защитником всех

мусульман.   Такого  человека  не   огрузинишь,   не  заставишь  ходить  в

православный храм,  не заставишь почитать обычаи и обряды Грузии.  Он сам,

сев на  трон,  омусульманит всю Грузию до последнего человека,  и  начнет,

конечно, с царицы.

     Дарбази единодушно решил  посоветовать царице  отвергнуть предложение

Джелал-эд-Дина.  С послами попрощались сухо и холодно, и они уехали, увозя

отказ.

 

 

     Появление Джелал-эд-Дина в Адарбадагане и его укоренение там сразу же

взбудоражили соседние мусульманские страны. Султан, не успев обосноваться,

первым  делом  отправил  посольство в  Иконийское и  Хлатское царства.  Он

обещал им добрососедство, поддержку, дружбу. Во всеуслышанье Джелал-эд-Дин

объявил себя покровителем всех мусульман и провозгласил, как основное дело

своей  жизни,   защиту  от  неверных  грузин,  притесняющих  и  разоряющих

поклонников Магомета.

     Обещание укротить грузин, подрезать им крылья понравилось властителям

Хлата,  Иконии и  Арзрума.  Но все же они о  своих собственных судьбах,  о

своих коронах и о будущем этих корон думали больше, чем о сурах Корана и о

защите магометанской веры.

     Еще  неизвестно,  какими  последствиями грозит  им  всем  то,  что  в

Адарбадагане утвердился Джелал-эд-Дин, властолюбивый, решительный, быстрый

в  своих решениях,  беспощадный в гневе,  ищущий войн и по натуре своей не

переносящий спокойной сидячей жизни и  располагающий к  тому  же  огромной

армией.

     Джелал-эд-Дин объявил всем,  что он  наследует царство отца и  власть

отца.  Правда, из всех обширных владений Мухаммеда султану достался теперь

только один  этот  уголок,  самая  далекая провинция,  глухая окраина,  до

которой у хорезмшаха никогда не доходили руки. Поэтому каждый понимал, что

вряд  ли  султан  ограничится  одним  Адарбадаганом.   Утерянные  обширные

владения он  постарается возместить за  счет новых завоеваний.  А  что  же

завоевывать, если не страны, соседствующие с Адарбадаганом? А если так, то

в  первую очередь это будут Икония и  Хлат,  тогда их властителям придется

разделить участь атабека Узбега.

     Чтобы обезопасить себя  от  возможного нашествия Джелал-эд-Дина,  все

мусульманские страны,  простирающиеся в  общей сложности до самого Египта,

начали  тайные переговоры друг  с  другом.  По  общему решению они  начали

приготовляться к войне. При этом вели себя так, будто султан Джелал-эд-Дин

спаситель и  благодетель,  то и  дело посылали ему караваны с  подарками и

послов.  Но  и  послы и  дароносители имели одну главную цель —  разузнать

намерения Джелал-эд-Дина относительно своих ближайших единоверных соседей.

     Когда  султан стоял  лагерем у  Аракса,  к  нему  пожаловала в  гости

хлатская царица Тамта. Она явилась с большой свитой и караваном, в котором

верблюды гнулись под тяжестью царских даров.

     Но  не только одними подарками рассчитывала действовать царица Хлата.

Она понимала,  что у  султана немало своих сокровищ,  и  если его жестокое

мужское сердце — крепость, то подарки — плохие войска.

     Больше чем на золото и драгоценные камни, царица рассчитывала на свою

особенную, обольстительную красоту. Пока еще не было крепости, которую она

хотела  бы  взять  и  не  взяла  при  помощи  этого  безотказного  оружия.

Попадались хладнокровные,  твердокаменные мужчины,  но  и  они сдавались в

конце концов в розовый плен на милость столь искусной победительницы.

     Тамта,  как известно, была дочерью грузинского царедворца. Поэтому ее

волновала не  столько судьба  Хлата —  ее  второй  родины,  сколько судьбы

горячо  любимой,  незабываемой Грузии.  Переговоры  о  судьбах  Грузии,  о

возможном мире с  ней  входили в  расчеты царицы Тамты.  Была и  еще  одна

тайная  цель.  Царица  хотела  напасть на  следы  своего первого,  еще  до

замужества,  еще до  Хлата,  возлюбленного,  доблестного Шалвы Ахалцихели,

который,  по слухам,  томится в плену у Джелал-эд-Дина. У нее было твердое

намерение выручить Шалву Ахалцихели во что бы то ни стало.

     Джелал-эд-Дин выехал навстречу царице и встретил ее далеко от лагеря.

Увидев  Тамту,  он  смутился.  Он  слышал о  ее  красоте,  но  все  же  не

предполагал, что она столь прекрасна.

     В  этот же день он устроил в честь царицы великий пир.  Царица сидела

рядом с султаном,  он сам подавал ей кушанья и напитки. Царица вела себя с

редким достоинством.  Она  говорила с  султаном как с  равным и  проявляла

учтивость,  изысканность речи и мыслей,  утонченность в понимании мыслей и

поведения Джелал-эд-Дина.  Не  забывала она и  улыбаться время от времени,

хотя нужно сказать, что на этот раз она дарила свои улыбки более сдержанно

и осмотрительно.

     На  другой день  Тамта пригласила султана в  свой  шатер на  ответный

ужин.  Бесстрашный  и  жестокосердый  султан  не  узнавал  сам  себя.  Он,

повидавший на  своем веку  бесчисленное множество женщин,  в  том  числе и

цариц,  чувствовал в  себе какую-то  странную робость,  он смотрел на лицо

Тамты как на нечто божественное, что можно только созерцать издали, но что

нельзя осквернять прикосновением и  даже  черными мыслями.  Тамта была так

близко, что можно было дотронуться рукой, и в то же время она была страшно

далека, отдаленна, будто стояла на недоступной для смертного высоте.

     Он  понимал,  что это идет от  совершенного воспитания царицы,  от ее

искусства держать себя  и  строить свои  отношения с  людьми,  но  не  мог

преодолеть расстояния, установленного ею, и довольствовался тем, что сидит

рядом.

     Тамта как будто нарочно ничего не  говорила о  государственных делах.

Она умела поддерживать беседу так, что беседа не прерывалась ни на минуту,

но  и  течение  ее  направляла  сама  Тамта.  Постепенно у  Джелал-эд-Дина

создалось впечатление,  что у  царицы вовсе нет государственных интересов,

что  она приехала поразвлечься,  познакомиться с  султаном и,  может быть,

если удастся, завоевать его сердце.

     Тамта отпустила своих людей.  Султану невольно пришлось сделать то же

самое.  И  вот  они  остались в  шатре одни.  Если у  нее  и  есть ко  мне

какие-нибудь интересы, то она заговорит о них в эту минуту. Более удачного

момента не будет. Но царица по-прежнему оставалась беспечной собеседницей,

как будто ничто практическое, суетное не касалось ее. Речь ее, в сочетании

с взглядом,  странно одурманивала султана,  он пьянел от каких-то смутных,

неуловимых намеков, а душу охватывало сладким желанием самозабвения.

     Но  удивительнее всего  было  то,  что,  несмотря на  столь  интимное

уединение в шатре и на столь обольстительное лепетание царицы,  расстояние

между ней и  султаном не  уменьшалось.  Чем дольше они сидели,  чем больше

говорила Тамта,  чем  ближе она наклонялась в  сторону собеседника в  пылу

беседы, тем дальше и недоступнее она становилась.

     Султан почувствовал,  что он никогда не осмелится прикоснуться к этой

прекрасной,  но  странной женщине.  Он внезапно поднялся,  пожелал хозяйке

шатра спокойной ночи и решительно вышел.

 

 

     В  поход  на  Грузию  Джелал-эд-Дин,   как  известно,  взял  и  Шалву

Ахалцихели.

     Шалва был  опытный полководец.  Этот опыт ему  теперь пригодился.  Он

внимательно приглядывался ко всему, что делалось в войсках Джелал-эд-Дина,

и  вскоре понял,  что  султан не  доверяет полностью ни  одному человеку в

своем стане и что замысел напасть на Грузию всячески маскируется.  Видимо,

султан все еще опасается грузин,  если рассчитывает на внезапное вторжение

в   сердцевинные  земли  Грузинского  царства  и   на  молниеносный  штурм

грузинской столицы —  Тбилиси.  Только  так  надеется султан  окончательно

сломить сопротивление грузин, окончательно разгромить их, чтобы больше они

не поднялись.

     Джелал-эд-Дин все еще боялся, что если грузины узнают о вторжении его

главной армии,  то они напрягут все силы,  успеют собрать войска,  укрепят

столицу и заступят дорогу нашествию хорезмийцев.

     Шалва понимал,  что немного времени еще есть в  запасе и  что грузины

обязательно как  можно  скорее  должны  узнать о  походе султана.  Все,  и

позорный  плен,   и  видимая  измена  родине,   и  унизительная  дорога  к

султанскому доверию, и гнетущее бремя этого завоеванного теперь доверия, —

все это были лишь средства, которые настала пора использовать.

     Да,   султан  вполне  доверяет  Шалве  Ахалцихели.  Быть  проводником

вражеских войск в  родной стране,  разве это не великое доверие?  Конечно,

воспользовавшись этим доверием, можно завести хорезмийцев в такие места, в

такие  ущелья  и  скалы,  где  грузинам  не  составит  большого  труда  их

разгромить.  Но  для этого нужно,  чтобы грузины заранее знали не только о

самом вторжении вражеских войск,  но и о пути их следования,  нужно, чтобы

грузины успели перевести в  удобное место,  в  какое-нибудь узкое  ущелье,

свои  войска,  расположить их  наилучшим образом,  а  потом уж  захлопнуть

западню, когда Шалва заведет в нее отборные части Джелал-эд-Дина.

     Шалва понимал,  что  все  сейчас зависит от  его ловкости и  быстроты

действий.   Если  удалось  бы  найти  верного  человека,  который  мог  бы

предупредить грузин,  все  было бы  хорошо.  Грузины,  конечно,  не  будут

медлить,  они воспользуются случаем,  окружат, нападут, уничтожат, и тогда

Шалва вновь обретет свою бесценную родину.

     Да,  султан вполне доверяет Шалве Ахалцихели. Его теперешние владения

превосходят то,  что он имел в своей Грузии. У него больше теперь и земли,

и  золота,  и рабов,  чего ж ему еще?  Кроме того,  Шалва думает,  что его

предали во  время Гарнисского сражения и  что  его воинская честь поругана

при содействии своих же  грузин,  соотечественников.  Он  жаждет отомстить

изменникам и чистолюбцам.  Вот почему можно доверить Шалве Ахалцихели даже

такое дело, как быть проводником целой армии. Шалва хочет, чтобы отомстила

за него беспощадная хорезмийская сабля.

     Джелал-эд-Дин был вспыльчив и слеп во внутреннем ожесточении. Видимо,

и  других людей он  мерил по  себе.  Но  султан просчитался.  Не такой уже

мелочный человек Шалва Ахалцихели, чтобы на утоление личной обиды, в угоду

минутной  озлобленности променять судьбу  и  благоденствие родной  страны.

Шалва действительно хочет разобраться во всем, что произошло у Гарниси. Он

действительно  хочет  встретиться  с  Мхаргрдзели  и,  если  тот  виноват,

отомстить ему.  Но это должно случиться потом.  Сначала все грузины сообща

должны  избавиться  от  своего  главного  врага —   хорезмийского  султана

Джелал-эд-Дина.   Когда  Джелал-эд-Дин  будет  разбит,  когда  его  войска

отхлынут  от  границ  Грузии,  тогда  можно  будет  поговорить  по-мужски,

по-рыцарски  со  всеми  врагами  внутри  страны.  Именно  такое  поведение

пристало его честному имени и положению.

     Но никогда не возвратится потерянная родина,  никогда не настанет час

справедливости и  отмщения,  если  теперь,  сегодня,  сию  минуту потерять

самообладание и  предусмотрительность.  С другой стороны,  вот час,  когда

промедление подобно смерти. Каждый жест, каждое слово, каждая минута имеют

значение не только для Шалвы, но и для целого Грузинского царства, для его

настоящего и будущего.

     Немало  послужил Шалва  Грузии  своим  мужеством,  немало  славы  для

отечества   стяжал   его   меч.    Теперь   Грузия   потребовала   полного

самопожертвования,  а  раз  так,  оно  должно свершиться.  Все  повисло на

волоске,  и могущество Грузии, и ее судьба, и даже ее существование, а без

Грузии не может быть жизни и для него.

     Шалва не спал уже несколько ночей.  А если засыпал ненадолго,  то все

равно и  во  сне не оставляла его одна жгучая пронзительная мысль:  настал

миг,  когда ценой своей жизни нужно спасти свою царицу,  свой народ.  Он и

погиб бы сию минуту,  если бы знал, что гибель принесет желаемое спасение.

Но не было никаких видимых средств.

     Мысли Шалвы метались из стороны в  сторону,  но всюду он видел вокруг

себя шпионов,  соглядатаев,  чувствовал, что за каждым его шагом следят, в

его шатер никого не допускают.  Даже его самого не отпускают ни на шаг без

того,  чтобы не  сопровождали телохранители.  Султан,  словно предугадывая

тягостность такой опеки,  однажды сказал:  «Мы  не  можем рисковать жизнью

доблестного грузинского эмира, мы взялись оберегать его жизнь, его судьбу,

и мы исполним это».

     Между тем достигли Аракса.  Отсюда начиналась грузинская земля. Время

истекало,  надежды гасли.  Но султан не сразу перешел через Аракс. Видимо,

он решил,  как барс,  присесть перед прыжком,  роковым для грузин.  Но тем

самым он как бы предоставлял Шалве Ахалцихели последнюю возможность помочь

родине.

     Но как,  как?  Что можно придумать и совершить? Готовый на все, Шалва

мучился от сознания полного бессилия.

     И в эту ночь ему не спалось, хотя было далеко за полночь. Он лежал на

спине,   глядя  в  темное  возвышение  шатра,  и  положение  казалось  ему

безвыходным.  Вдруг зашелестела пола  шатра.  Шалва приподнялся,  а  потом

вскочил с постели.  У входа в шатер появился,  словно сам по себе,  словно

возник из  ночной тьмы,  человек,  завернутый в  черное.  Думая,  что  это

убийца, подосланный султаном, Шалва схватился за саблю.

     — Тише.  Никто не  должен слышать,  что  я  пришел сюда, —  торопливо

прошептал пришелец по-грузински.

     Испугать  Шалву  было  нельзя,   но   грузинская  речь  его  поразила

настолько, что он так и сел на постели, словно его ударили по голове. Сама

собой опустилась рука с занесенной саблей.

     — Я от царицы Тамты, —  продолжал незнакомец, — я ее раб, грузин, вот

мое лицо. —  Посланец царицы откинул черную завесу,  и  Шалва увидел перед

собой молодого,  еще  даже безусого,  человека.  В  том,  что  он  грузин,

сомневаться было нельзя.

     — Где Тамта и зачем она тебя сюда прислала?

     — Владычица Хлата гостит у Джелал-эд-Дина. Она узнала, что доблестный

Шалва Ахалцихели в  плену у султана.  Она приехала к султану только затем,

чтобы вызволить Ахалцихели из плена,  и обязательно вызволит, нужно только

немножко потерпеть.  Чтобы передать все это,  я  и  оказался здесь в такой

час.

     — Никакой помощи я не хочу,  и вызволять меня не надо. Но слушай меня

внимательно.  Если ты грузин и любишь свою царицу,  ты должен помочь мне в

одном большом деле.  Но  дело такое,  что,  может быть,  мы  оба погибнем,

исполняя его. Но мы будем знать, что погибнем за нашу Грузию. Ты еще очень

молод,  и,  конечно,  тебе не хочется умирать.  Но смерть за родину —  это

смерть героев.  Неизвестно еще,  представится ли случай умереть с  большей

доблестью и с большей пользой для отечества.

     — Для меня,  простого раба,  нет выше чести,  чем умереть за Грузию и

вместе... вместе с Ахалцихели.

     — Так вышло,  что для нас нет другого пути, мы должны исполнить то, к

чему подвела нас  судьба.  У  нас  в  руках спасение Грузии,  так  неужели

дрогнут наши сердца и мы ради наших жалких жизней, ради нашего пресмыкания

в рабстве не попытаемся ее спасти!

     Юноша смотрел во все глаза на знаменитого грузинского полководца и не

говорил ни слова. Но Шалва понял, что он слушает и что он готов на все.

     — Нужно  сообщить  царице  Грузии  и   нашим  войскам  о   том,   что

Джелал-эд-Дин уже выступил в поход.  Мне не дают сделать и шагу, тем более

меня не выпустят из лагеря.  Но ты —  другое дело. Ты сопровождаешь гостью

султана,  и  приказ уехать может исходить от  нее.  Ты должен лететь,  как

птица, скакать, как волк, плыть, как рыба, чтобы отвезти грузинской царице

мое письмо.

     — Да я сейчас же сяду на коня и помчусь. — Юноша как будто был даже в

восторге от столь неожиданного и столь важного поручения.

     Шалва начал быстро писать.  Пока он писал, у него промелькнула мысль,

не шпион ли этот молодой грузин.  Не испытывают ли Шалву перед вступлением

в  Грузию?  Но тут же Шалва подумал,  что все равно иного выхода нет,  все

равно все погибнет и этой погибели не избежать.

     Если юноша действительно слуга царицы Тамты, он исполнит поручение, и

это  поможет Грузии,  может  быть,  даже  спасет ее.  Если  юноша —  шпион

Джелал-эд-Дина, то... то хуже, чем есть, все равно уже не будет. А второго

такого случая не представится.  Этот юноша появился в шатре словно в ответ

на  все  мольбы и  заклинания Шалвы.  Можно  ли  пропустить эту  последнюю

возможность?

     Шалва сложил письмо и резко повернулся к юноше.

     — Клянись, что не предашь ни родину, ни меня и отвезешь это письмо.

     — Клянусь матерью, отцом и гориджварским святым Георгием, — прошептал

юноша, опускаясь на колени и возводя руки к небу.

     — Ты гориец? Из какой семьи, из какого рода?

     — Гелашвили. —  Юноша поцеловал письмо и спрятал его на груди.  Шалва

обнял грузина, проводил к выходу из шатра, приподнял полог.

     — Помни: судьба всей Грузии, всего нашего народа, а также жизнь нашей

царицы зависят от этого письма.

     Большие,  медового цвета  глаза  юноши блеснули последний раз,  и  он

пропал в темноте.

 

 

     Джелал-эд-Дин  ушел  от  царицы  Тамты  раздраженный  и   злой.   Его

тщеславие,  его  мужское  достоинство были  ущемлены.  Он  слышал  в  себе

заклинания каких-то  темных сил,  которые нужно было  выплеснуть из  души,

чтобы не  задохнуться самому.  Горе  человеку,  который подвернется в  это

время и на которого выплеснется накипевшая злость.

     Мамелюки ждали султана у  входа в  шатер.  Они как тени сомкнулись за

спиной султана и  пошли за  ним.  Лагерь спал.  Ни  звука,  ни шороха,  ни

движения.  Так шли довольно долго.  Как вдруг султан, обладавший, вдобавок

ко  всем  своим  доблестям  и  качествам воина,  еще  и  кошачьим  слухом,

остановился,  шагнул в сторону и прислушался. Теперь и мамелюки услышали в

одном   из   шатров   приглушенный   неразборчивый   разговор.    Мамелюки

расположились  полукругом  и,   настороженные,  как  собаки,  готовы  были

броситься по первому знаку или слову.

     Полог  шатра,   за   которым  следило  из   темноты  множество  глаз,

приоткинулся, и во тьму выскочил человек. Он тотчас растворился в ночи, но

все же видно было,  что человек выскользнул из шатра, пригибаясь, бежал на

цыпочках и даже временами припадал к земле. Человек проскочил в трех шагах

от  затаившегося Джелал-эд-Дина.  Султан  жестом  руки  приказал мамелюкам

преследовать неизвестного.  Сам  он  схватил у  охранника лук,  положил на

тетиву  тяжелую  стрелу  и  немного  поодаль тоже  пошел  за  незнакомцем.

Преследователи двигались неслышно,  так  что  бегущий ничего  не  замечал.

Шатры уже кончились. Беглец перестал остерегаться, распрямился и стремглав

устремился к Араксу. Он подбежал к реке и перекрестился. Еще бы мгновение,

и  он  бросился бы  в  воду.  Но  старый воин Джелал-эд-Дин не  зевал.  Он

отпустил  тетиву,  и  стрела  вонзилась в  ногу  беглеца  повыше  лодыжки.

Послышался  короткий  стон,   потом  всплеск  воды.   Очевидно,   раненый,

превозмогая боль,  все же бросился в волны Аракса. Мамелюки выпустили свои

стрелы в  то  место,  куда  нырнул беглец,  потом  побросали луки  и  тоже

прыгнули в  реку.  Некоторое время слышалась возня,  всплески,  проклятья,

стон,  а  потом преследователи вытащили на  берег обессилевшего,  избитого

Гелашвили. Его отнесли в шатер султана. При обыске нашли письмо. Разбудили

перса, знающего грузинский язык, и привели его под стражей. Тот, спросонья

ничего  не  понимая,  дрожащими руками держал письмо и  переводил слово  в

слово.

     Шалва Ахалцихели доносил грузинам, что султан со своей армией вышел в

поход для полного разорения и окончательного покорения грузин.  Он сообщал

численность войск,  а  также разъяснял свое предыдущее поведение при дворе

султана.  Да,  он  всячески  поносил  грузин  и  всячески  заискивал перед

султаном,  притворяясь беспощадным врагом Грузинского царства,  но все это

для того,  чтобы войти в доверие. Шалва достиг своего, теперь он проводник

всех хорезмийских войск в центральные районы Грузии. Поэтому собирайтесь с

силами, встречайте вражескую армию в ущелье Железных скал, устройте засаду

со  стороны  водопада  и   высоких  пещер.   Ночью  обрушьтесь  на  головы

Джелал-эд-Дина.  Если все исполните в точности, можно полностью уничтожить

армию поработителей, и Грузия будет спасена.

     Джелал-эд-Дин взревел,  как раненый барс. К разъяренности и злости, с

которыми  он  вышел  от  царицы  Тамты,  прибавилась  ярость,  разбуженная

предательством и  неблагодарностью Ахалцихели.  Гнев  хлынул  через  края,

султан метался по  шатру,  он перебил и  переломал все,  что было вокруг и

попалось под руку.  Он рычал и скрежетал зубами,  бил себя по голове, рвал

на себе одежды.  Но буйство его становилось все тише, гнев затихал — он не

ослабевал,  конечно,  в сердце султана, но делался холодным и расчетливым,

то есть еще более страшным!  Последовал приказ немедленно взять под стражу

Ахалцихели и оцепить лагерь высокой гостьи.

     Джелал-эд-Дина бесили не  лукавство Тамты и  не коварство грузинского

вельможи. В конце концов этого от них можно было ждать, потому что никогда

от  кривого дерева  не  будет  прямой  тени,  как  не  будет  прямым  путь

неверного.   Но  сам-то  Джелал-эд-Дин,  умудренный  аллахом,  обогащенный

жизненным опытом,  чаще всего горьким,  как он мог довериться этим гяурам!

Какая наивность со стороны предводителя хорезмийского войска и  обладателя

Адарбадагана поверить этим  лживым  клятвам и  усыпляющей лести  пленника,

доверить ему судьбу своих войск?!

     А  эта царица?  Появилась откуда-то именно в эти дни,  когда решается

судьба Грузинского царства.  И  каково искусство!  Как  она  притягивает к

себе,  обольщает, поит тончайшим ядом своей красоты и женственности и в то

же  время  отстраняет и  держит в  отдаленности,  словно невинная девочка,

словно не знает,  что значит в этом мире женщина для мужчины и мужчина для

женщины.

     Как можно было забыть, что она ведь сама грузинка, а раз так, значит,

и  грузинская шпионка.  Она  проникла в  лагерь,  чтобы  все  разведать и,

возможно,  убить Джелал-эд-Дина,  подобно тому  как  убила Юдифь Олоферна,

которого не могли одолеть никакие враги.

     Чем больше вспоминал султан поведение царицы Тамты,  а вместе с тем и

свое поведение, ее двуличие, а свою доверчивость, тем больше он разъярялся

и свирепел. Под конец он совсем потерял терпение и с трудом дождался утра.

     Совпало так,  что именно этим утром и вернулись послы из Грузии.  Они

привезли султану решительный отказ  от  царицы  Русудан.  Только этого  не

хватало,  чтобы  окончательно переполнить чашу,  из  которой  и  без  того

плескалось через края.  Не  раздумывая больше ни  минута,  султан приказал

казнить и Ахалцихели,  и его гонца. Султан сам отправился на берег Аракса.

Он пожелал, чтобы казнь произошла у него на глазах.

 

 

     Аракс  равнодушно катил  свои  синие холодные волны.  Рассветное небо

тоже было холодным и  синим.  Солнце,  хотя и  поднялось над землей,  было

скрыто еще  более синим,  чем само небо,  облаком.  Все было синим в  этот

рассветный час, кроме ярко-красной рубахи палача.

     Палач,  огромного роста,  неуклюжий на вид человек, ходил по берегу и

время от времени подкручивал и  без того засученные рукава.  Чуть поодаль,

на возвышении,  на троне сидел султан.  Он тоже, подобно палачу, сгорал от

нетерпения и  все  поглядывал в  ту  сторону,  откуда должны были привести

обреченных.  Его лицо,  изможденное бессонницей и  злостью,  заострилось и

потемнело.

     Наконец  копьеносцы  привели  Ахалцихели  и   телохранителя  хлатской

царицы.  Шалва шел спокойно,  с  руками,  связанными за спиной.  Гелашвили

хромал на раненую ногу.  Вели их близко друг от друга, так что юноша успел

пожаловаться перед смертным часом:

     — Умираю несчастным,  потому что не сумел выполнить твоего поручения,

князь.

     Ахалцихели посмотрел на юношу, вздохнул и покачал головой.

     — И я не счастливее тебя.

     — Не моя вина,  князь,  я старался быть осторожным.  Наверное, шпионы

шли за мной по пятам еще до того, как я переступил порог твоего шатра. Они

проследили меня до самой реки и  ранили,  когда я  уже собирался прыгать в

воду.

     Копьеносцы поставили связанных людей на самом берегу реки и  отошли в

стороны.  Подошел палач.  Он обошел вокруг, внимательно и спокойно оглядел

обреченных, повернулся к султану и отвесил поклон.

     — С которого прикажешь начать, великий султан?

     — Сначала этого сопляка, — зло и отрывисто приказал султан.

     — Отсечь голову или изрубить на мелкие части?

     — Рассеки его пополам, —  рыкнул Джелал-эд-Дин, и рука его так широко

и сильно рассекла воздух,  точно хотела показать, как именно нужно рассечь

приговоренного.

     Палач  размахнулся огромным кривым мечом.  Юноша поднял глаза кверху,

следя за  ужасным орудием казни.  Шалва зажмурился,  но  закрыть уши он не

мог,  потому что  руки его были связаны.  Утренний воздух прорезал ужасный

вопль, и что-то мягкое и тяжелое шлепнулось на прибрежные камни.

     Султан тоже следил за мечом,  но, в отличие от юноши, он проследил не

только его взмах,  но  и  путь книзу.  Тело юноши разъялось,  точно спелое

яблоко. Султан успел шепнуть что-то назидательное стоящим вокруг эмирам, а

потом обронил:

     — Молодец!

     Палач склонился в ожидании нового приказа.

     — Ты говорил, Ахалцихели, что война похожа на игру в нарды. Но на что

похожи обманутое доверие, черная неблагодарность, черная измена?!

     Шалва опустил глаза и ничего не ответил.

     — От кривого дерева не может получиться прямой тени, скорпион никогда

не   разучится  кусаться.   Точно  так  же  неверного  христианина  нельзя

исправить, обратив на путь истины. Что молчишь? Знаешь ли, что твоя измена

ляжет кровавым бременем на плечи грузин? За твою измену я отомщу не только

тебе,  но и всем, всем, всем... — Султан задохнулся от гнева, он не мог уж

ничего сказать палачу и только полоснул себя ладонью по горлу.

     Палач  отлично  понял  своего  властелина.  Ахалцихели  не  успел  ни

вздохнуть полной грудью,  ни  взглянуть вокруг себя,  чтобы  попрощаться с

землей, с рекой, с этими камнями, облаком, с этим солнцем.

     Голова глухо ударилась о  землю,  огромное тело  грузинского богатыря

обмякло и повалилось набок.

     — Эй,  вы, —  закричал султан, —  заверните голову изменника в  самый

дорогой шелк и отвезите хлатской царице. Скажите, подарок от султана.

 

 

     Когда  на  золотом  подносе  царице  преподнесли султанский подарок и

когда,  ничего  не  подозревая,  царица небрежной рукой  откинула шелковое

покрывало, она лишилась чувств и упала на руки едва подоспевшей служанки.

     Царицу  уложили  и  опрыскивали холодной водой,  приводя  в  чувство.

Царица  открыла глаза,  но  лежала неподвижно,  глядя  вверх  перед  собой

взглядом, который всем остальным казался бессмысленным.

     На самом же деле перед взглядом царицы стояло то,  что она увидела на

подносе.  В  первое мгновение она не  узнала,  чья это голова,  и  упала в

обморок просто от ужасного зрелища. Теперь она вспоминала черту за чертой,

светлые волосы, перепачкавшиеся в крови, усы, шрам на щеке и снова едва не

лишилась чувств.  Она велела принести мертвую голову и  оставить ее  одну.

Да.  Сомнений быть не  могло.  Это  голова ее  возлюбленного,  ее  тайного

возлюбленного, с которым так и не удалось разделить любви, — голова Шалвы.

Она  погладила  волосы,  поглядела  в  глаза,  уже  не  выражавшие  ничего

человеческого, поглядела на черные губы.

     Сколько раз  в  ночном одиночестве и  в  объятиях другого мужчины она

мечтала о  прикосновении именно этих  губ.  Лежала возле хлатского мелика,

дарила невольные ласки  ему,  а  в  мечтах неотступно стоял  золотоволосый

грузинский богатырь,  человек, наделенный храбростью орла, силой буйвола и

сердцем младенца,  ее  единственный —  Шалва  Ахалцихели.  Царица приникла

дрожащими губами к мертвым холодным губам,  и раздался вопль,  который был

слышен далеко от шатра. Содрогнулись все, кто его слышал.

 

 

     В  злополучном лагере  на  берегу  Аракса султан решил  оставить лишь

маленькую горсть своего войска,  ровно столько, чтобы хватило на окружение

ставки царицы Тамты.  Как раз секретарь султана Несеви слег от  лихорадки,

поэтому  оставшееся  войско  Джелал-эд-Дин   подчинил  ему.   Несеви  было

приказано не  выпускать хлатскую царицу  из  окружения,  пока  не  получит

известий из Тбилиси.

     Отдав  это  распоряжение,  Джелал-эд-Дин  сам  первый  тронул коня  в

холодные воды Аракса.  Войска устремились за ним, и Аракс закипел на много

часов,   потому  что   велика,   неисчислима  была  армия  объединителя  и

покровителя мусульман.

 

 

     Грузины встретили хорезмийцев наспех сформированными войсками.  Самый

передовой отряд  султана  им  удалось даже  смешать и  отбросить.  Это  их

воодушевило.  Они  отошли немного назад  и  начали укрепляться в  ожидании

главной армии Джелал-эд-Дина,  чтобы в этом сражении раз и навсегда решить

судьбу Грузии в ту или другую сторону.

     Но в это время с тыла подошла к грузинам армия Киас-эд-Дина, давно уж

рыскавшая по просторам Грузии и грабившая мирное население.

     Грузины, оказавшись меж двух сдвигающихся камней, успели выскользнуть

и устремились на перевалы Лихского хребта, чтобы укрепиться там и защитить

хотя бы Имерети, если невозможно отстоять всю страну.

     Войска двух  братьев соединились.  Султан и  не  посмотрел в  сторону

удалявшихся грузинских войск. Он быстрым маршем направился прямо к Тбилиси

и  через  несколько  дней  стоял  уже  лагерем  в  окрестностях Соганлуга.

Джелал-эд-Дин  дал  войскам  сутки  на  отдых  и  только  сам  не  захотел

отдохнуть.  В  сопровождении трех тысяч лучших воинов он  выступил,  чтобы

объехать Тбилиси  вокруг,  посмотреть на  него  со  всех  сторон,  оценить

подступы к городу, высмотреть слабые места.

     С  высокой горы смотрел Джелал-эд-Дин на Тбилиси.  Он много слышал об

этом  городе  от  очевидцев,  больше  всего  от  купцов,  немало  читал  о

грузинской столице  в  различных  описаниях.  Но  и  рассказы  и  описания

Джелал-эд-Дин считал преувеличенными и  приукрашенными.  Теперь,  глядя на

город с высоты, он понял, как жалок человеческий язык и как беспомощны его

письмена по  сравнению с  тем,  что можно увидеть своими глазами.  Но  его

сейчас интересовали не  красота города и  не его богатства.  Для него пока

что это была крепость, которую нужно взять.

     Со  всех  сторон  Тбилиси загородили горы.  Кроме  этих  естественных

преград,  столицу опоясывала высокая крепостная стена с еще более высокими

башнями.  Перед самым городом ущелье,  прорезанное Курой,  резко сужалось.

Таким  образом,  столица Грузии была  крепко заперта для  любых непрошеных

гостей.

     В  теснине Куры  нельзя было широко развернуть войска,  а  тем  более

такую армию, какую привел Джелал-эд-Дин. Стенобитных машин у него не было.

Карабкаться на высокие стены под градом стрел невозможно.  Некоторые эмиры

высказали на  совете опасения,  что  взять город не  удастся и  что  нужно

держать его в  осаде до  тех пор,  пока все тбилисцы не  перемрут голодной

смертью.

     Кто-нибудь другой,  может,  и  послушался бы  их совета,  усомнился в

быстрой победе и потерял бы надежду, но в жилах Джелал-эд-Дина текла кровь

тех отважных предков,  тех мужей,  для которых трудности не устрашение, а,

напротив,  ободрение  и  побуждение к  действиям.  Такие  люди  становятся

беспомощными и  медлительными,  когда  видят,  что  желаемое  можно  взять

руками,  только стоит нагнуться,  и, напротив, они сжимаются, как стальная

пружина,  когда наталкиваются на препятствие,  тем более на такое, которое

всем остальным кажется непреодолимым.

     Учитывал султан и то,  что Тбилиси не был сегодня тем,  чем он был до

Гарнисского сражения.  Основной корень цветущего и  могучего дерева Грузии

перерублен,  да еще Киас-эд-Дин основательно пошарил по селам и  небольшим

городам.

     Джелал-эд-Дин был бы,  конечно, еще решительнее, если бы знал, что за

день до  его подхода к  Тбилиси и  грузинская царица,  и  ее визири спешно

покинули столицу  и  обосновались по  другую  сторону  Лихского хребта,  а

именно в Кутаиси.

     Не знал султан и того, что среди властителей Грузии не было единения,

столь необходимого в  военное,  а  тем  более в  роковое для Грузии время.

Многих опытных старых военачальников не было в  живых.  Из оставшихся одни

ушли вместе с царицей за Лихский хребет, другие не пошли с царицей, решили

остаться в своих разрозненных, разбросанных по грузинской земле крепостях,

чтобы в  отдельности защищать свои владения.  Даже командующие грузинскими

войсками,  в  том числе и Аваг Мхаргрдзели,  бросили столицу,  оставив там

лишь небольшой гарнизон, а сами ушли оборонять свои крепости.

     Но  султан ничего этого не знал.  Он ждал стойкой обороны грузин,  он

готовился к кровопролитному сражению у стен Тбилиси.

     Теперь,  в  сопровождении трех  тысяч отборных воинов,  он  выехал на

разведку,  чтобы  объехать грузинскую столицу  вокруг  и  все  разглядеть.

Зрелище,  развернувшееся перед  ним,  увлекло  его.  Обозревая  крепостные

стены, подступы к ним и сам город, султан доехал почти до ворот Тбилиси.

     Грузины между тем с  самого начала следили за  движением отряда.  Они

видели,  как он оторвался от главного лагеря,  удалился от него на далекое

расстояние,  приблизился к крепостным воротам.  Грузины понимали,  что это

разведка,  и  удивлялись не  то храбрости,  не то беспечности хорезмийцев.

Случай был счастливый. Осажденные решили им воспользоваться.

     Защитники грузинской столицы внезапно распахнули ворота,  и наружу из

города  стремительно хлынули войска.  Джелал-эд-Дин  не  успел  поворотить

коня,  как завязалась сеча.  Султан сразу понял,  что нельзя ни  спасаться

бегством,  ни рассчитывать на помощь основных войск.  Он принял бой силами

своего трехтысячного отряда,  чтобы с  боем медленно отходить все  ближе и

ближе к лагерю.

     Грузины атаковали храбро, но хорезмийцы не дрогнули под стремительным

натиском —  ведь  это  были  отборные воины,  лучшие  из  лучших,  гвардия

Джелал-эд-Дина.

     Обе стороны рубились так, точно соскучились по битве, изголодались по

крови. Рубка шла в тишине, только стучала и лязгала сталь о сталь.

     Тбилисцы  не  знали,   что  отрядом  разведки  командует  сам  султан

Джелал-эд-Дин —  их  главный враг.  Догадайся они об этом,  вероятно,  все

жители города ринулись бы в бой,  вероятно, женщины и дети с голыми руками

бросились  бы  в   гущу  сечи,   чтобы  пленить  либо  убить  предводителя

хорезмийцев,  и тогда судьба всей этой войны,  возможно,  была бы решена в

этом случайном бою у городских ворот, на исходе первого дня осады.

     Тбилисцы приготовились к  затяжной войне.  Они  знали,  что  придется

многие дни  и  ночи  оборонять родной город,  отбивая многочисленные атаки

врага.  К затяжной войне были подготовлены не только городские укрепления,

но и сознание воинов.  Думали, что нужно продержаться, пока царица пришлет

подкрепление из-за Лихского хребта.  А для того чтобы продержаться,  нужно

бережно расходовать свои  силы.  Этот  расчет  был  верен,  такая  тактика

хороша,  но именно эта расчетливость и помешала теперь, когда представился

столь неожиданный и  столь счастливый случай.  Если  бы  удалось убить или

захватить  в  плен  султана,  возможно,  войска  хорезмийцев повернули  бы

вспять,  ушли из Грузии.  Страшное нашествие развеялось бы,  как туман,  и

ясное солнце процветания вновь поднялось бы над грузинской землей.

     Но  тбилисцы  экономили  силы.   Из  крепости  видели,   что  грузины

одолевают,  постепенно оттесняют  и  даже  прогоняют  отряд  разведки,  и,

значит, никакого подкрепления посылать не нужно.

     Сеча все  разгоралась.  Джелал-эд-Дин тоже,  как бы  изголодавшись по

битве,  давно не игравший мечом,  метался из конца в конец, появлялся, как

оборотень,  в  самых  опасных,  тяжелых местах,  сшибался сталью с  самыми

опасными и сильными воинами врага.

     Между тем сумерки сгущались,  наступала ночь.  Бой, сначала гремевший

по  всей  долине,  собрался в  одном  месте,  как  собирается вокруг матки

пчелиный рой, перед тем как улететь вдаль. Понимая, что грузины постепенно

одолевают, султан еще раз бросил свой отряд на грузин, оттеснил их к самым

воротам  и  вдруг,  резко  поворотив  коня,  поскакал  прочь.  Весь  отряд

устремился за ним. Грузины преследовали беглецов с победоносными криками и

улюлюканьем.  Кони  падали,  кувыркались через головы,  снова вскакивали и

снова неслись,  словно были крылаты.  Грузины вдогонку кололи,  рубили, но

уходить далеко от крепостных стен было опасно,  особенно в ночной темноте.

Мемна Джакели, руководивший и битвой и погоней, остановил коня. Ускакавшие

хорезмийцы смешались с  темнотой  синеватой ночи.  Победители не  торопясь

возвратились в Тбилиси.

     Спасшийся от  гибели  султан держал совет  со  своими эмирами.  Эмиры

упрекали султана за безрассудную храбрость.  Зачем рисковать собой?  Зачем

вообще вступать в  бой  с  грузинами и  терять людей перед штурмом?  Нужно

обложить город плотным кольцом, подвести стенобитные и камнеметные машины,

не  давать осажденным ни  дня  передышки,  не  допускать,  чтобы  в  город

поступало продовольствие,  и  тогда городские ворота откроются сами собой.

За штурм города не высказался ни один эмир.

     Советы  эмиров  раздражали Джелал-эд-Дина.  Хорошо  им  говорить  про

длительную и  спокойную осаду,  как  будто  султан  восседает на  законном

отцовском троне в своей столице Ургенче и как будто у него нет других дел,

кроме как осаждать столицу Грузии.

     Разве эмиры не знают,  что в  Адарбадагане все дышит непостоянством и

смутой,  разве они  не  знают,  что  в  Гандзе и  Тавризе поднимают головы

заговорщики,   они  только  и  мечтают,   как  бы  Джелал-эд-Дин  подольше

задержался в Грузии, чтобы успеть собраться с духом и поднять мятеж. Разве

эмирам не  известно,  что  хлатский мелик и  султан Рума только на  словах

почитают Джелал-эд-Дина защитником ислама,  а  сами точат ножи и  способны

ударить в спину? Разве не знают эмиры, наконец, что монголы (а это опаснее

всех султанов и меликов, вместе взятых) пододвинулись вплотную к Ирану? Их

передовые отряды, как ищейки, разнюхивают след Джелал-эд-Дина.

     — Да и  грузины не  спят.  И  хоть вся страна по эту сторону Лихского

хребта подвергнута разорению, вторая половина страны не тронута ни саблей,

ни  огнем.  Она  сильна и  богата.  Грузинские войска отступили за  хребет

спокойно,  в  полном порядке.  Они невелики,  отступившие войска.  Но  все

народы  гор  верны  грузинской царице,  а  это  значит,  что  войско может

умножиться, а умножившись, оно выступит на поддержку защитников столицы, и

тогда неизвестно, как повернется дело.

     Знают эмиры и то,  что султан подступил к Тбилиси не для того,  чтобы

играть в войну.  Они в глубине души должны догадываться,  что он подступил

сюда даже не ради наказания неверных, хотя султан сам повсюду провозглашал

это  своей главной,  единственной целью.  Пусть этим  словам султана верят

все, но эмиры, его приближенные эмиры, должны быть умнее толпы. Они должны

понимать,  что главная цель — наполнить казну за счет несметных грузинских

богатств. А это нужно для того, чтобы еще больше укрепить свои войска, еще

лучше приготовиться к встрече с главным и единственно достойным врагом — с

монголами, ведомыми Чингисханом.

     Эмиры знают, должны знать все это, и они же советуют обложить Тбилиси

и  организовать долговременную осаду,  то  есть  сидеть у  ворот Тбилиси и

ждать.  Чего ждать?  Пока в Адарбадагане вспыхнет восстание, пока грузины,

собравшись с  силами,  не  ударят из-за  Лихских гор,  пока не наступят на

хвост монголы? Безмозглые чурбаны!

     Давно не видели Джелал-эд-Дина в таком безудержном гневе. Он кричал:

     — Если бы я слушался ваших глупых советов,  мы до сих пор сидели бы у

Гарнисских скал.  Тогда  вы  тоже  говорили,  что  Гарниси —  неприступная

крепость. Тогда вы тоже говорили, что мы понапрасну погубили свои войска.

     — Пусть не  гневается султан.  В  Гарниси нам помогло только чудо.  В

Гарниси победили не мы, но аллах.

     — И  здесь победит аллах! —  крикнул султан и  поднял руки к  вершине

шатра.

     В  шатер нырнул мамелюк.  Он  подполз к  Джелал-эд-Дину и  что-то ему

шепнул.  Лицо  султана  оживилось и  просветлело.  Борозды  и  тени  гнева

разгладились и ускользнули с его лица.  Он спокойно уселся на трон,  обвел

присутствующих не то презрительным, не то гордым взглядом и повторил:

     — Да, и здесь победит аллах! Ввести!

     Стража ввела человека в разодранной грязной одежде,  мокрого с головы

до  ног.  Но  все равно можно было узнать,  что это перс.  Войдя в  шатер,

мокрый,  дрожащий от холода человек растянулся перед султаном и  пополз по

ковру к  подножию трона.  Султан не двигался.  Перс уткнулся лицом в  ноги

Джелал-эд-Дина. Тогда султан приказал:

     — Встань.

     Перс  поднял  голову,  окинул  взглядом всех,  кто  был  в  шатре,  и

зашептал:

     — Могу говорить только с  глазу на глаз с  султаном,  величием равным

самому аллаху. Я принес великую тайну, она во мне.

     — Говори, у меня нет тайн от моих эмиров.

     — Но если грузины узнают, они сожгут меня на костре.

     — Я покорю и  уничтожу грузин,  и тебе не нужно будет их бояться.  Не

тяни время, говори.

     — Велик аллах! Я пришел к тебе по просьбе всех правоверных, обитающих

в столице неверных грузин. Я нырял, как рыба, в мутных волнах Куры, и Кура

вынесла меня из пределов Тбилиси.  Если бы я хоть один раз высунул голову,

меня настигла бы стрела,  но я  плыл,  не высовывая головы,  и вот я у ног

великого султана, защитника и спасителя всех правоверных мусульман.

     — Но зачем понадобился такой подвиг?  Что ты принес в  своем сердце и

на своем языке?

     — Мусульманское население Тбилиси ждет не дождется вступления султана

в город.  Все думают только о том,  что настал час отмщения, и сами готовы

пойти в бой. Грузинская царица вместе со своими визирями убежала в горы. В

городе очень мало войск.  Поднявшись на ноги,  одни мы, правоверные жители

Тбилиси,  могли бы  перерезать всех грузин.  Но  наш  мудрый имам дал  нам

другой  совет:  громогласно в  мечетях  он  призывал  правоверных помогать

грузинам,  а  тайно —  приготовиться к  восстанию против грузин.  У  них в

гарнизоне мало войска. Они были вынуждены один участок стены доверить нам,

мусульманам. Мы хорошо вооружены. Как только начнется штурм, мы ринемся на

неверных  и  откроем  ворота  войскам  султана,   величием  равного  богу,

защитнику и спасителю мусульман!

     Джелал-эд-Дин  обвел эмиров гордым самодовольным взглядом.  «Ну  что,

разве я  не прав, —  как бы говорил этот взгляд, —  разве я  не прав,  что

аллах всегда со мной и что прав всегда я,  а не вы,  со своими безмозглыми

головами, источающими глупые советы».

     Эмиры удивленно качали головами,  стараясь не встречаться со взглядом

того, в чьих руках сосредоточены нити их жизней.

     Джелал-эд-Дин  глядел сверху на  перса,  по-прежнему распростертого у

ног.

     — Чем ты докажешь, что не подослан врагом? — спросил он.

     Лазутчик размотал кушак, распорол подкладку, развернул грязную тряпку

и  протянул султану кусочек пергамента,  сложенный в  восемь  раз.  Султан

внимательно прочитал все, что было написано на пергаменте.

     — Документ достоверный.  Отсыпьте этому мужественному человеку золота

и оденьте его в сухую одежду. По-настоящему мы наградим его, когда у наших

ног будут лежать дымящиеся развалины Тбилиси.

     Перс задом пополз от подножия трона к выходу из шатра.

     Разговор с лазутчиком-персом происходил в вечерние часы. А рано утром

все   войска  Джелал-эд-Дина  были  выстроены  для  штурма  города.   Свою

многочисленную конницу султан выдвинул вперед —  к самой стене Тбилиси. Во

главе конницы он  поставил брата —  Киас-эд-Дина.  Расчет был на  то,  что

коннице придется отступить.  На путях ее отступления полководец расположил

с  двух сторон свои основные войска,  образовав длинный рукав,  в  который

должны были войти увлеченные успехом и преследованием грузины, но выйти из

которого они не должны.

     В  глубине  рукава,  в  укрытии,  расположились самые  отборные части

хорезмийцев.

     Было  время,  когда  Джелал-эд-Дин  сам  поддался  подобной  хитрости

монголов и положил почти все свое войско.  Теперь он перенял этот коварный

прием.   Теперь  он  должен  играть  роль  монголов,   а   бедные  грузины

удовольствуются его собственной ролью в том далеком и кровавом сражении.

     Тысячу раз прав секретарь Несеви: поворачивается колесо судьбы.

     Тем  временем  Киас-эд-Дин,   исполняя  общий  план  штурма,  подошел

вплотную к стенам Тбилиси.

     Как  и  день  назад,  грузины  внимательно следили  за  передвижением

хорезмийского отряда.  Как  и  день назад,  они увидели,  что отряд далеко

оторвался от  основных сил.  Пример вчерашней победы был нагляден и  свеж.

Если  вчера  удалось  разгромить неосторожных хорезмийцев,  почему  же  не

сделать этого и  сегодня?  Ворота Тбилиси открылись,  и  грузины выбежали,

чтобы сразиться с врагом.

     На  этот раз вылазкой руководил не  Мемна Джакели,  но его брат Боцо.

Как и вчера,  хорезмийцы приняли бой.  Все как будто бы шло, как вчера. Но

по  некоторым признакам можно было бы  понять,  что враг ведет себя совсем

по-другому.  Можно  было  бы  заметить,  что  вылазка  грузин  не  явилась

неожиданностью для  хорезмийцев.  Нет  ни  смятения,  ни  азарта случайной

битвы, во всем сквозит глазомер, расчет и преднамеренный план.

     Киас-эд-Дин бросился на атакующих грузин и  ввязался в  бой.  Но этот

бой продолжался до  тех пор,  пока грузины не распалились и  не ослепли от

ярости и от видимости успеха.  Как только это случилось, Киас-эд-Дин начал

постепенно отходить, затягивая, завлекая опьяненных успехом грузин в узкий

роковой рукав.

     Хорезмийцы  разыгрывали  спектакль  отступления,  а  грузины  рвались

вперед с победным криком «ваша!», и для них это был вовсе не спектакль, но

настоящая битва, настоящая погоня, настоящий успех в бою. Они даже думали,

что если вчера темнота спасла отряд хорезмийцев от полного уничтожения, то

сегодня,  пока еще раннее утро,  ничто не поможет врагу,  ни один не уйдет

живым от священных стен Тбилиси.

     На  узком  повороте из-за  холма  внезапно выскочил на  грузин  отряд

хорезмийцев под командованием Орхана. Грузинские конники рвались вперед, а

между тем сзади их  настигали,  рассекая воздух,  свистящие сабли Орханова

отряда.  Остановиться на  всем  скаку  было  нельзя,  и  грузины попали  в

окружение. Теперь им самим пришлось применить вчерашний прием хорезмийцев.

Боцо в  ожесточении налетел на  стену врагов в  том  месте,  где  она была

потоньше, и не успело еще сомкнуться до конца разорванное кольцо, грузины,

как  несомые ветром,  летели уж  по  дну  лощины к  стенам родного города.

Задним пришлось отбиваться и  пожертвовать собой,  чтобы  остальные успели

доскакать.  На крепостных стенах и башнях увидели, что войска возвращаются

не по-вчерашнему, без победных криков и ликования. Воины мчались, припадая

к  гривам коней и  прикрывая спину щитами.  Было видно,  что они полностью

доверились  быстроте  конских  ног,  только  в  этом  видели  спасение  от

преследующего врага.

     Мемна,  увидев  бегство своего  брата,  побледнел.  Он  решил  тотчас

вывести из ворот подкрепление и  остановить преследователей,  и опрокинуть

их,  и гнать,  и рубить,  как это было вчера. Подав команду, он вскочил на

коня и  поднял над  головой шлем,  чтобы надеть его,  как вдруг воин-перс,

стоявший поблизости,  ударил  его  по  голове  железной палицей с  острыми

зубьями  на  конце.   Мемна  свалился  с  коня.  Все  персы,  находившиеся

поблизости, обнажили сабли и со слепым безрассудством бросились на грузин.

Крики персов и грузин перемешались.

     — Аллах! Ил аллах!

     — Мемна убили. Убили нашего Мемна!

     — Измена! Изменили персы!

     — Бей неверных!

     Затем  все  потонуло  в   общем  неразборчивом  шуме,   в   воплях  и

душераздирающих криках.  Воины,  призванные оборонять крепость от наружных

войск, бросились друг против друга, и по всему городу началась резня.

     Бежавший от  Киас-эд-Дина  отряд  грузин успел вскочить в  город,  но

ворота было закрывать некому:  у  самых ворот и на стенах,  по их сторонам

кипела рукопашная между грузинами и мятежными мусульманами.  Отряд грузин,

прискакавших с поля боя,  тотчас обратился против мятежников и,  вероятно,

расправился бы с ними,  но ворота оставались незакрытыми, и Киас-эд-Дин со

своими конниками ворвался в город.

     Кое-как  отряду  Боцо  удалось пробиться сквозь  неразбериху всеобщей

резни и увести остатки грузинского войска на другой берег Куры, в Исанскую

крепость.  Исанская  крепость оказалась изолированной от  остальных частей

города.

     Но царские сокровища оказались в  руках Джелал-эд-Дина и  вообще весь

Тбилиси оказался фактически в его руках. Теперь султан должен был сдержать

обещание и отдать город на разграбление воинам.  Опьяневшие, озверевшие от

крови,  хорезмийцы с  дикими  криками врывались в  дома,  рубили  вдоль  и

поперек всех, кто попадался под руку, мужчин и детей сразу, женщин — после

осквернения и  надругательств.  Едва  обхватывая  руками,  выволакивали на

улицы бурдюки,  по улице текли ручьи из вина и крови.  Заплясали на стенах

домов отблески пожаров.  Во время этого разгула воины не разбирались,  чей

дом  под  рукой;   неверного  грузина  или  перса-магометанина.  Все  были

одинаковы. Все истекало кровью и горело в огне.

 

 

     Жители Тбилиси приготовились к  длительной осаде родного города.  Они

думали,  что пройдут месяцы,  прежде чем чаша весов войны склонится на  ту

или другую сторону.  Кроме того,  они были уверены,  что придет подмога, а

значит,  врагам придется в  конце  концов снять  осаду  и  отступить.  Вот

почему,  хотя город и  был  осажден,  жизнь шла  своим чередом и  никто не

собирался умирать.

     Внезапное вторжение вражеских полчищ  в  город  повергло  тбилисцев в

ужас. Они не хотели верить своим глазам и ушам, видя разгорающиеся уличные

бои и слыша шум рукопашной схватки под своими окнами.

     Павлиа первый заметил пламя пожара, взметнувшееся на окраине Тбилиси.

Он  забарахтался в  своем кресле,  заметался,  насколько для него это было

возможно.  Шум боя приближался, как шум лавины в горах или шум наводнения,

когда,  опрокинув плотину,  вода мчится по  равнине,  смывая все на  своем

пути.

     Грузины дрались за  каждую улицу  и  за  каждый дом.  Они  устраивали

засады,  стреляли из окон и щелей. Лязг оружия и вопли приближались к дому

Торели.

     Перепуганная насмерть  Цаго,  прижимая к  груди  ребенка,  забилась в

темный угол и  дрожала так,  что стучали зубы.  Павлиа как будто не  терял

присутствия духа,  хотя и не знал,  что делать, чем помочь бедной сестре и

малышу.

     — Спускайся  в  подвал, —   советовал  он, —   да  скорее,  не  теряй

драгоценных секунд.

     — Нет... все равно... найдут и там. Видно, уж нам не спастись.

     — Тогда бегите куда глаза глядят.  Но выбирайтесь отсюда,  сейчас они

будут здесь. Будь проклята моя немощность, моя неподвижность в этот час!

     — Не успеем и  убежать,  догонят. —  И,  вместо того чтобы спасаться,

Цаго разразилась рыданиями.

     Павлиа выставил вперед руки, чтобы показать свою полную беспомощность

и бесполезность.

     — Несчастная,  что же ты стоишь?  Нет ли у  вас в  доме какого-нибудь

тайного убежища или потайного хода?

     — Есть со двора ход, ведущий к Куре.

     — Что же ты молчала?  Что же ты медлишь?  Ход к реке! Что же тебе еще

нужно, если есть ход к реке? Спускайся, пока не поздно.

     — А как же ты? Могу ли оставить тебя одного?

     — Меня затащите под лестницу. Я там останусь, и меня не найдут.

     — Под лестницей заметят, там светло.

     — Не думай обо мне,  когда нужно спасать ребенка.  Какая же  ты мать,

если не хочешь его спасти.

     Цаго  выбежала  из  комнаты.  Павлиа  взгромоздился на  плечи  юноши,

который был и учеником мудрого ученого,  и его слугой одновременно.  Юноша

затащил калеку под  лестницу и  усадил его  в  самое  узкое  темное место.

Павлиа велел принести боевые доспехи,  оставшиеся после Торели: лук, саблю

и щит. Слуга тоже начал устраиваться под лестницей, но Павлиа прогнал его,

сказав:

     — Иди,  помогай слабой женщине, да к тому же с ребенком на руках. А я

мужчина.  Кроме того,  у меня есть лук,  меч и щит — все, что нужно, чтобы

умереть с честью.

     Полулежа  под  узкой  лестницей,  Павлиа  никак  не  мог  отдышаться.

Наружная ограда  наполовину была  разрушена,  и  Павлиа из  своего убежища

видел все,  что  происходит на  улице,  в  то  время как его можно было не

заметить, пройдя в трех шагах.

     Рукопашная схватка все ближе подвигалась к Павлиа.  Около дома Торели

горстку  грузин  теснили со  всех  сторон  хорезмийцы,  запрудившие улицу.

Грузины  не  отступали,   но  то  один,   то  другой  падали  под  ударами

хорезмийцев.  На  место упавшего некому было встать,  и  это место занимал

чужой.  Так,  шаг за  шагом враги продвигались вперед,  наступая на  трупы

павших, перешагивая через них.

     Павлиа натянул лук Торели. Стрела пронзила хорезмийца. Павлиа опустил

лук и захлопал в ладоши как ребенок.  Он выпустил еще три стрелы, и, когда

упал  четвертый  хорезмиец,  часть  сражавшихся кинулись  к  дому  Торели,

правильно угадав,  откуда летят смертоносные стрелы. Они бежали и лопотали

по-своему,  а подбежав к дому, разожгли свои факелы. Дом загорелся со всех

сторон,  и  дым заполнил пространство под лестницей,  в то время как пламя

осветило спрятавшегося калеку.  Но  воины  его  не  увидели,  с  них  было

довольно подпалить дом.

     Стрел больше не было.  Оставались сабля и щит.  Но в руках Павлиа они

были бесполезны.  Если бы  он  мог,  он  выскочил бы  из своего убежища и,

прежде  чем  пасть,  успел  бы  поразить нескольких человек.  Но  никакими

усилиями он не мог не только выскочить сражаться, но и сдвинуться с места.

     Павлиа лег и закрылся руками. Дом разгорался все ярче, дерево трещало

и  рушилось.  Он попробовал ползти,  и уж высунул из-под лестницы голову и

плечо,  но стена в это мгновение рухнула,  и там, где только что был живой

человек, осталась груда дымящихся камней и горящих бревен.

 

 

     К  ночи  затих  шум  боя.  Безмолвно догорали дома.  В  городе  стоял

смешанный  запах  крови,  горелого  мяса  и  загнивающих  трупов.  Цаго  и

юноша-прислужник вылезли из  своего  укрытия и  вновь  оказались на  своем

дворе.  Вместо дома они увидели груду дымящихся обломков.  Всюду,  куда ни

глянь,  зола,  угли, закоптелые камни. В другое время Цаго разрыдалась бы,

увидев,  что осталось от ее дома,  но сейчас ее мысли были заняты тем, как

бы  разыскать брата.  Он  где-то  здесь,  может быть,  уж мертвый или даже

сгоревший,  но  никуда  он  не  мог  деться.  Зачем  бы  стали  утаскивать

хорезмийцы тяжелого, неподвижного калеку?

     Юноша искал то место,  где была лестница, и никак не мог определить —

все смешалось под развалинами.

     — Где  же  лестница, —  почти закричал он, —  я  же  оставил его  под

лестницей?

     — Ты стоишь на лестнице, —  сказала Цаго и  сама бросилась отодвигать

полусгоревшую балку.

     Юноша опомнился и  начал помогать ей.  Вдвоем они торопливо разбирали

обвал стены. От пожарища тянуло теплом. С Цаго и юноши струился пот.

     Кое-как они разобрали обломки бревен и камней и увидели широкую спину

Павлиа,  придавленную огромной балкой. Их усилия утроились. Оказалось, что

балка  упала  наискось и  одним только концом ткнулась в  землю.  Под  ней

образовалась надежная  пустота.  Балка  переломила  Павлиа  одну  лопатку,

камень рассек ему голову,  волосы и борода обгорели,  и руки,  которыми он

вцепился в землю, тоже опалило огнем.

     Балка  не  поддавалась никаким усилиям.  Пришлось подкопать землю под

ней,  чтобы освободить тело калеки.  Юноша приложил ухо к  груди и услышал

тихое, слабое биение сердца. Цаго сбегала за водой. Павлиа окропили водой,

помыли ему раны, перевязали, но и после этого он не пришел в сознание. Так

его  и  перенесли в  соседний дом,  уцелевший от  огня,  где все вчетвером

укрылись в глубоком прохладном подвале.

 

 

     В  шатер к победителю явились отягощенные драгоценными дарами главари

тбилисских мусульман.  Среди них было два особенных гостя.  Первый из них,

бывший муж царицы Русудан, сын арзрумского султана Тогрилшаха. Он давно уж

огрузинился,  принял христианство.  Царица имела от него двоих детей: дочь

Тамар и сына Давида.  Но с первых дней женитьбы Могас-эд-Дин понял, что он

в Грузии не будет играть никаких других ролей, кроме роли мужа и отца. Его

не  допускали к  власти и  даже не  именовали царем.  Постепенно отношения

между супругами охлаждались и  портились.  А  в последнее время фактически

произошел разрыв, Русудан даже собиралась выходить замуж вторично, и жених

был уже привезен в Грузию. Им был наследник ширваншаха юный Султаншах.

     В свое время Русудан чуть не выдали замуж за его отца. Тогда во главе

страны стоял царь Лаша.  Он считал,  что ради благоденствия Грузии следует

породниться с  ширваншахом.  Только внезапная смерть царя избавила Русудан

от этого ужасного для нее замужества, связанного с тем, что ей пришлось бы

расстаться  с  родной  грузинской землей  и  делить  ложе  со  слабомощным

старикашкой.

     Но  этого  не  произошло.  Более того,  Русудан стала царицей Грузии.

Русудан решила взять себе в  мужья юного наследника ширваншаха,  который в

другое время считался бы  ее приемным сыном.  Султаншаха держали при дворе

грузинской  царицы  заложником,  ожидая  часа,  когда  произойдет законный

развод царицы с первым мужем и можно будет сыграть свадьбу.

     Султаншах  обладал  горделивой  осанкой  и  прекрасными манерами.  Он

только еще  вступал в  пору настоящей мужской зрелости.  Его  смуглое лицо

украшали юношеские усики, из-под которых сверкали ослепительно-белые зубы.

Он  всех  очаровал при  дворе Русудан,  и,  конечно,  его  судьба была  бы

окончательно  решена:  он  принял  бы  христианство и  удостоился  редкого

счастья держать в объятиях царицу Грузии.

     Но  черный  ураган  нашествия  спутал  и  перемешал  все  в  пределах

Грузинского царства.  Ураган налетел так неожиданно, что грузины не успели

вывезти из  Тбилиси даже  казну,  даже  золото  и  драгоценные камни.  Все

осталось на месте и попало в руки победителей.  Нужно ли говорить,  что во

время поспешного бегства совсем забыли и о прежнем пока еще супруге царицы

Русудан, и о ее будущем муже, юном Султаншахе.

     Этот-то  Султаншах и  явился теперь в  шатер Джелал-эд-Дина  вместе с

другими представителями тбилисских мусульман и  вместе  с  супругом царицы

Могас-эд-Дином.

     Принц Султаншах с первого взгляда понравился Джелал-эд-Дину. Особенно

обрадовался султан,  узнав,  что принц не успел еще переменить своей веры.

Он  посадил юношу  около себя,  всячески ободрил,  обласкал его,  наобещал

царских щедрот и милостей.

     Для   Могас-эд-Дина  этот  визит  к   султану  обернулся  по-другому.

Джелал-эд-Дин накричал на незадачливого супруга царицы,  все больше за то,

что отрекся от истинной веры ради женщины,  и  сулил Могас-эд-Дину великие

муки  на  том  свете.  Впрочем,  предполагаемые муки  преисподней  султану

показались недостаточными. Он приказал схватить Могас-эд-Дина, бросить его

в темницу вместе с другими захваченными в плен во время дневного боя.

     Тбилисские магометане начали было  заступаться за  Могас-эд-Дина,  но

султан пришел в такой гнев, что накричал и на самих заступников.

     — Кто вас заставляет жить среди неверных,  в государстве неверных и в

самой столице неверных!  Конечно,  вы одумались,  когда я подошел к стенам

Тбилиси,  помогли мне овладеть городом. Но что вы делали раньше? Если бы я

не  пришел сюда,  вы  так и  жили бы  в  мире и  довольстве среди неверных

грузин? Двуличники! Я прикажу своим воинам разорить дотла ваши гнезда.

     Главарь мятежа,  пришедший к  тому  же  с  подарками,  ожидал великих

милостей,  а  попал  под  великий гнев.  Через час  в  мусульманской части

Тбилиси  загорелись  пожары,  и  все,  что  было  недоразграблено сгоряча,

дограбливалось  и   доразорялось  теперь   спокойно,   по   хладнокровному

распоряжению султана.

     На  юг  из  Тбилиси  уже  летели  крылатые  вести  о  великой  победе

Джелал-эд-Дина,  но вдогонку этим вестям устремились и  слухи о разгроме и

ограблении мусульман.  Казалось бы,  что  там  в  сиянии  победы маленькое

черное  пятно,  однако  для  будущей судьбы  Джелал-эд-Дина  слухи  о  его

обращении   с    единоверцами   могли   оказаться   важнее   громогласного

провозглашения победы.

     Соседние с  Грузией мусульманские государства и раньше приглядывались

к  действиям султана с  большим вниманием и осторожностью.  Они и верили в

клятву султана защищать правоверных,  и сомневались в ней, подозревая, что

истинные  намерения  султана —   приумножить  свои   силы  для   борьбы  с

Чингисханом.  Теперь  сомнения  превращались в  уверенность.  Разгромив  и

ограбив тбилисских мусульман,  Джелал-эд-Дин  показал свои  клыки.  И  все

увидели,  что это клыки волка. Правители мусульманских народов узнали, что

под  маской  пастуха  они  впустили в  свои  овчарни беспощадного хищника,

который сегодня льет кровь мусульман в Тбилиси, а завтра доберется до них.

     Хлатский мелик и  султан Иконии начали точить свои  сабли,  готовясь,

если понадобится, защититься от такого покровительства и заступничества.

     Самым первым понял тбилисскую ошибку Джелал-эд-Дина  его  собственный

секретарь,  летописец и  книжник  Мохаммед  Несеви.  Он  болел  и  не  мог

сопровождать  своего  повелителя  в   грузинском  походе.   Ослабевший  от

лихорадки, он лежал на постели, когда ему принесли весть о великой победе.

И  это  была радость.  Но  тут  же  рассказали ему о  судьбе единоверцев в

Тбилиси, и горечь от этой вести затмила первую радостную весть.

     Несеви  понял  глубину ошибки  и,  схватившись за  голову,  сжимая ее

ослабшими руками,  начал  в  тоске  и  скорби  раскачиваться из  стороны в

сторону.  Ничем не оправданная, вдруг просыпавшаяся в султане жестокость и

раньше всегда коробила миролюбивого от природы Мохаммеда.  Конечно,  война

есть  война.  Человеколюбу Несеви волею  судеб пришлось всю  жизнь прожить

среди   невообразимой  жестокости   и   беспримерного  кровопролития.   Но

жестокость жестокости рознь.  Даже в отношениях с врагом снисходительность

и  милосердие,  если  быть  политиком,  могут принести больше пользы,  чем

простое уничтожение врага.  Несеви изучал историю всех времен и  народов и

мог бы найти много примеров мудрого поведения полководцев и  царей.  Очень

часто  случалось так,  что  победители,  которые должны были  возбуждать у

побежденных одну только ненависть,  завоевывали сердца побежденных народов

и даже внушали любовь.  Своих врагов они тем самым превращали в надежных и

верных друзей.

     Если бы  Джелал-эд-Дин  был горячим юнцом,  теряющим голову в  гневе,

если бы он был недальновиден и глуп...  Но не таким знал своего повелителя

Несеви.  Тем  непонятнее было для  летописца теперешнее поведение султана.

Мусульмане Тбилиси, не щадя своих жизней, вступили в бой внутри осажденной

крепости, открыли ворота, помогли Джелал-эд-Дину без потерь овладеть таким

большим и могучим городом,  столицей Грузии, и как же он их отблагодарил?!

Да,  правоверные вели себя самоотверженно.  Если бы  их  мятеж не  удался,

грузины перебили бы их всех до одного с женами и детьми.  И эту жестокость

можно было бы понять и  даже оправдать.  Потому что как же еще поступить с

тем,  кто,  притворяясь другом,  во  время горячего боя ударяет кинжалом в

спину?  Да,  была бы  понятна жестокость грузин,  но необъяснимо поведение

Джелал-эд-Дина.

     Неужели  он  позарился на  богатства?  Неужели  мало  ему  показалось

захваченной грузинской  казны?  Приумножил  ли  он  свою  добычу,  разорив

правоверных союзников своих? Нет, он не приумножил добычу, но потерял все.

Это все —  доверие исламского мира и  близ границ Грузии,  и  вдали от  ее

границ.   Отныне  правоверные,   где  бы   они  ни  жили,   будут  считать

Джелал-эд-Дина не объединителем и защитником мусульман,  но их гонителем и

врагом.  Вместо  оказания помощи  они  повернутся к  нему  спиной.  Вместо

надежды в их глазах султан отныне будет читать недоверие,  опасение и даже

страх.

     В  мыслях  своих  Несеви  сопоставлял  Джелал-эд-Дина  и  Чингисхана.

Конечно,  рыжебородый вождь всех монголов строит свою политику на  страхе,

если можно назвать политикой его обращение с  народами,  уже покоренными и

пока еще не покоренными. А именно на две эти части разделяет Чингисхан все

народы  земли.   Жестокостью,   которой  не  знал  доселе  мир,  Чингисхан

принуждает и  свой народ,  и все остальные народы к повиновению,  вселяя в

них безграничный, не то животный, не то священный ужас.

     Но  даже Чингисхан ни  разу не поступил безрассудно.  Он знает,  кого

нужно запугать,  а  кого привлечь к себе милостью,  снисходительностью или

даже лаской.

     Да,  конечно,  Чингисхан безжалостен и  жесток.  Покоряя  города,  он

убивает и  безвинных,  детей он  рубит на  глазах родителей,  родителей на

глазах  детей.   Он  затопляет  в  крови  целые  города  и  сжигает  целые

государства.  Пожары и наводнения предшествуют его продвижению вперед.  Но

еще впереди пожаров и наводнений несется по земле черный страх.  Он мчится

быстрее монгольской конницы,  быстрее птиц, распространяясь во все стороны

белого  света.  От  этой  черной  волны  сами  собой  раскрываются ворота,

распахиваются двери,  рушатся города, а люди падают ниц в ожидании пощады,

но, увы, не находят ее.

     Иные  спасаются бегством.  Иные покорно подставляют шею  под  рабское

ярмо.  Но бегущих настигают монголы,  а на шею, ожидающую ярма, опускается

сабля.  Всем,  на  кого шел  или  идет Чингисхан,  как бы  заранее вынесен

смертный приговор, и выполнение его не подлежит отсрочке.

     Тот  страх,  тот ужас,  который летит по  земле впереди Чингисхановых

орд,  заранее отнимает у народов всякую надежду на спасение. Они побеждены

задолго до появления монголов у своих границ или у стен своих городов. Они

убеждены,  что от татар не защитит ни сабля,  ни мужество,  ни мольба,  ни

бегство. Вот почему в нашествии татар они видят божью кару, ниспосланную в

наказание за грехи,  а от божьей кары какое же может быть спасение?  Перед

божьей  карой  остается только  смириться и  покорно ждать  своей  участи,

какова бы  она  ни  была.  Вот  какая сила заключена в  страхе,  посеянном

Чингисханом на земле.

     Но что же удерживает около Чингисхана самих монголов?  Неужели тот же

самый безотчетный страх,  и ничего больше? Неужели только один страх гонит

их несметные полчища с одного края света на другой?

     Да,  конечно, Чингисхан во время штурма городов в тылу своих же войск

располагает лучников,  чтобы штурмующие не вздумали отступить. Оробевших и

дрогнувших засыпают градом стрел.  Чингисхан не  жалеет народа.  На  месте

полегшей тысячи встают новых три. У штурмующих нет пути назад, поэтому они

каждый штурм доводят до конца.  Сзади — верная смерть от своих, впереди, в

случае удачного штурма,  может быть, еще и не смерть, а напротив — добыча,

золото, женщины и девы.

     Чингисхан умерщвляет своих  подчиненных не  только  за  трусость  или

измену, но и за любое невыполнение его законов, его верховной воли. Всякий

уклонившийся  от   исполнения  этой   воли  должен  умереть,   и   никакие

случайности,  никакие смягчающие обстоятельства не  спасают провинившегося

от неизбежной смерти.

     Страх  перед  собой,  перед  своей личностью Чингисхан возвел в  ранг

священного трепета.  Безотчетный страх незаметно превратился в безотчетное

преклонение, великий страх незаметно преобразовался в великую любовь!

     Чингисхан равен богу.  Чингисхан ниспослан на  землю для того,  чтобы

утвердить господство монголов  на  всей  земле.  Его  законы  продиктованы

богом,  его  суд  есть  суд  божий,  он  не  подлежит ни  обдумыванию,  ни

обсуждению.  Всякий приговор хана монголы принимают безраздумно и  как  бы

даже  с  великой  радостью и  ликованием.  В  сердцах близких людей  казнь

человека не только не зарождает неприязни,  ненависти или чувства мести по

отношению к  казнителю,  но  они  сами  убили  бы  кого  угодно,  если  бы

кто-нибудь вздумал помешать предрешенной казни.

     Но сила законов Чингисхана еще и  в  том,  что эти законы обязательны

как  для  самого последнего воина,  так и  для самого любимого сына вождя.

Вместе со страхом Чингисхан вселил в  сердца подчиненных и  любовь к себе.

Он обещает своему народу безраздельное господство над миром.  Покоряя одно

царство за другим,  разрешая грабить и  убивать,  он позволяет обогащаться

своему  народу.   Сокрушая  крепость  за  крепостью,   город  за  городом,

государство за государством,  Чингисхан внушает воинам веру в божественную

непобедимость и даже неуязвимость самого себя.  Ни стрелы, ни сталь врагов

не смеют прикоснуться к богоравному предводителю монголов.

     Монголы  считают  Чингисхана  даже  бесплотным,   хоть  и  видят  его

восседающим  на  коне  или  во  время  трапезы.   Нерушимая  вера  в   его

особенность, в его божественность, в его незыблемость на земле внушается с

детства  и   одна  безраздельно  царствует  в  сердцах  и  умах  монголов.

Чингисхана боятся и любят одновременно.

     Джелал-эд-Дин не  мог внушить своим подчиненным ни любви,  ни страха.

Правда,  у  него  были  действительно великие  предки,  гордившиеся  своим

божественным происхождением.  Но никто не говорил всерьез и  с достаточной

верой в  свои слова о  божественности Джелал-эд-Дина.  Он  не  мог внушить

людям этой идеи ни проявлением силы и жестокости, ни разумным поведением и

мудростью хладнокровного властелина.

     Вождю,  который побеждает всегда,  верят не раздумывая, верят, что он

может все,  даже если это свыше человеческих сил.  Вождю,  которого всегда

побеждают, не верят даже в легких и возможных предприятиях.

     Чингисхан не знает поражений.  Не нашлось народа,  который мог бы его

остановить.  Поэтому все верят в  то,  что он богоподобен и что всякое его

дело от бога.  Джелал-эд-Дин бежит от Чингисхана,  терпя одно поражение за

другим.  Как же после этого уверять людей в  необыкновенности своей миссии

или в божественности своего происхождения?

     У  Джелал-эд-Дина твердая воля,  но он отходчив и может изменять свои

же решения.  Он вспыльчив и страшен в гневе,  но,  успокоившись,  забывает

обиду и старается смягчить приговор,  вынесенный в минуту гнева. А если не

успевает,   то  искренне  раскаивается  и   долго  жалеет  о   совершенной

несправедливости.  Он все-таки слишком человек для того, чтобы играть роль

покорителя мира.

     Покоритель мира должен иметь железное сердце,  а  еще лучше не  иметь

его вовсе.  Слово покорителя мира должно быть законом,  от которого нельзя

отступать никому, даже произнесшему это слово.

     Как  видно,  размышлял Несеви,  у  Джелал-эд-Дина  не  хватает многих

качеств,   чтобы  стать  если  не   покорителем  мира,   то   покровителем

мусульманских народов.  Значит,  нужно,  чтобы он  окружил себя  верными и

мудрыми советниками,  чтобы советники воспитывали в  нем  идею объединения

всего мусульманского Востока,  а также идею о божественности происхождения

власти  султана,   идею,   что   сам   Магомет  остановил  свой  выбор  на

Джелал-эд-Дине и на него возложил великую миссию спасения человека.  Нужно

каждодневно воспитывать в султане любовь и уважение к единоверцам, в каком

бы государстве они ни жили.

     Несеви и делал это.  Окольными путями, в беседах о постороннем Несеви

всегда старался внушить султану свои мысли и думал,  что многого достиг, и

радовалось сердце Несеви,  но вот поступок Джелал-эд-Дина в  Тбилиси разом

опрокинул с  таким  трудом,  с  такой  кропотливостью воздвигаемое здание.

Разбитого кувшина не  сделаешь целым.  Теперь нужно заботиться хотя  бы  о

том,  чтобы  проклятая весть  не  распространилась дальше и  чтобы  султан

впредь не повторял столь необдуманных шагов.

 

 

     Боцо  Джакели,  которому удалось увести остатки тбилисского гарнизона

за Куру и закрыться в Исанской крепости, оказался в бедственном положении.

Он посылал за Лихский хребет к царице одного гонца за другим, он требовал,

просил,  умолял прислать ему на помощь войска.  Он убеждал двор,  что если

грузины ударят на Тбилиси снаружи,  то и гарнизон,  затворившийся в Исани,

вступит в бой,  и таким образом получится атака с двух сторон. Он старался

внушить царице и командованию, что Джелал-эд-Дин не непобедим, что в одном

из боев грузины одержали победу,  а это значит,  что все дело в количестве

войска и если послать к Тбилиси, собрав все, что можно, то столицу удастся

освободить.

     Из-за Лихского хребта,  вместо войск или хотя бы обещания помощи, шли

советы  прекратить бессмысленное сопротивление и  сдать  султану  Исанскую

крепость.  Сначала это были советы, а потом поступил приказ. Исполняя его,

Боцо Джакели вступил в  переговоры с Джелал-эд-Дином.  Он соглашался сдать

Исани и выговаривал у султана одно лишь условие:  выпустить из крепости, а

затем  из  Тбилиси остаток грузинских войск.  Джелал-эд-Дин  согласился на

условия защитников Исани, и крепость прекратила сопротивление.

     Теперь нужно было поделить добычу, ведь в руках победителей оказалась

сокровищница  грузинских  царей.   Все   султанские  секретари   оказались

бессильными и заявили,  что они должны считать целый год, чтобы учесть все

до  последней золотой монеты.  Джелал-эд-Дин собрал эмиров.  Он сказал им,

чтобы они  забыли на  время про  сабли,  а  взялись за  перья и  наравне с

секретарями и  писцами  занялись кропотливым счетным делом.  Джелал-эд-Дин

слышал и  раньше о  богатствах Грузии,  но  он  не  предполагал,  что  ему

достанутся такие несметные сокровища. Да, недаром слух о богатствах Грузии

разнесся так далеко.

     «Если бы цель моей жизни состояла в  обогащении,  то сегодня она была

бы  достигнута, —  подумал  султан. —  Обладая  этим,  не  к  чему  больше

стремиться в  жизни.  Но  я  должен  это  золото и  эти  драгоценные камни

обратить в мечи,  стрелы,  копья,  в горячих боевых коней, молодых сильных

воинов.  Эти груды золота должны обратиться в стальные войска,  и тогда мы

встретимся с полчищами Чингисхана,  и тогда посмотрим, чей будет верх. Где

и когда произойдет эта встреча?»

     Когда Джелал-эд-Дин отправлялся в Грузию, он приказал Несеви окружить

лагерь хлатской царицы Тамты надежной стражей и ждать вестей из Тбилиси. И

вот весть о  взятии и  разорении грузинской столицы пришла.  Несеви удалил

стражу и  сообщил царице,  что  она  теперь свободна и  может ехать,  куда

захочет.

     Униженная и  оскорбленная,  обманутая в  своих  замыслах и  надеждах,

убитая  горем,  царица тотчас выступила в  путь.  Она  распустила волосы и

закрыла лицо в знак траура.

     Она  собиралась выручить из  плена  своего  верного рыцаря,  а  везет

теперь его мертвую голову.

     У  Шалвы была раньше одна сокровенная мечта:  чтобы,  когда он  будет

умирать,   его  глаза  закрыли  руки  обожаемой  им  женщины,  его  тайной

возлюбленной —  царицы Хлата.  Конечно,  он  не  думал,  что  умрет  таким

образом,  но  мечта его  исполнилась,  пальцы Тамты касались его  мертвых,

бесчувственных глаз.

     Царица ехала в  Хлат,  и  пути,  казалось,  не  будет конца.  Сухими,

бесслезными глазами глядела она  на  все вокруг,  на  пустынный извилистый

путь,  на  выжженные бесплодные и  безлюдные степи,  но глаза ее не видели

ничего.  В  глазах все время стояли почерневшие губы,  с запекшейся на них

кровью и  угасший взор.  Царица ехала в Хлат.  Она везла с собой бесценный

подарок Джелал-эд-Дина —  отрубленную голову  своего  единственно любимого

человека —  сказочного воина,  благородного рыцаря, великого грузина Шалвы

Ахалцихели.

(0 Голосов)