Лазаре

                               ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

                                        Эта победа     имела    величайшее

                                   значение для мусульманских  стран,  ибо

                                   до  сих пор грузины всегда осиливали их

                                   и  делали  с  ними  что   хотели.   Они

                                   нападали  на любую часть Адарбадагана и

                                   никогда  не  встречали   сопротивления.

                                   Рукн-эд-Дин   не  смог  помешать  им...

                                   Правда,  в  1125  году  он  вторгся   в

                                   пределы Грузии и взял Арчеш.  Но больше

                                   он   ничего   не   смог.   После   него

                                   царствовал его брат, султан Масуд. И он

                                   был         беспомощен,         подобно

                                   предшественнику.     Вскоре    Ильдегиз

                                   пытался воевать с Грузией,  и хотя силы

                                   его   были  несметны,  он  едва  спасся

                                   бегством.  При   его   сыне   Пахлаване

                                   положение не изменилось.  Все эти вожди

                                   ничего не  могли  поделать  с  Грузией,

                                   хотя  во  время  их царствования страна

                                   была богата и золотом и  людьми.  Тогда

                                   же,   когда   страна   опустошилась  от

                                   набегов грузин, а потом татар, появился

                                   этот султан, — и судьба переменилась.

 

                                                              Ибн-эль-Асир

 

                                        Счастье одного  народа строится на

                                   несчастье другого.

 

                                                        Мохаммед-эн-Несеви

 

     В  то время как жизнь в  Грузии шла своим чередом,  в землях южнее ее

происходили большие события.  Бежавший от монголов сын хорезмшаха,  султан

Джелал-эд-Дин,  прошел через весь  Иран,  достиг Адарбадагана и  вступил в

него.

     Иран  и  Адарбадаган нужны  были  ему  для  того,  чтобы отдохнуть от

беспрерывного бегства,  собраться с силами, выйти навстречу к монголам и в

решительной битве развеять их войска.

     Слава   о   богатствах   Адарбадагана   гремела   по   Востоку.    На

адарбадаганское золото рассчитывал прежде всего султан Джелал-эд-Дин.

     Властитель Адарбадагана Узбег  скрылся в  Гандзу.  Султан  направил к

нему послов.  Условий было поставлено не много:  признать верховную власть

султана,  возносить султану хвалу  в  мечетях,  чеканить деньги  от  имени

султана и вносить в султанскую казну ежегодную дань.

     Узбег  послал  в  ответ  богатые  подарки.   Он  принял  все  условия

сильнейшего,  кроме одного,  самого главного условия:  дани платить он  не

мог,  потому что  казна была  пуста из-за  непрерывных войн  с  грузинами.

Получилось,  что первая обида, нанесенная султану в Адарбадагане, косвенно

легла на грузин.

     Джелал-эд-Дин   и   раньше   слышал   о   существовании   Грузинского

государства.  Но  мало ли  разных царств было во  владениях его отца и  по

соседству с  его  владениями.  Джелал-эд-Дин  так и  прожил бы  жизнь,  не

столкнувшись вплотную с  этими  неведомыми грузинами,  если  бы  судьба не

забросила его на самую окраину обширнейшего царства хорезмийцев.

     А  тут  еще  к  султану пришли  посланники из  города Марга.  Султан,

правда,  их не принял,  он велел своему визирю узнать, что хотят прибывшие

горожане.  Но  горожане преподнесли Джелал-эд-Дину ни  много ни  мало весь

свой город.

     Джелал-эд-Дин немедленно осмотрел подарок.  Местоположение города ему

понравилось, он удивился только, почему разрушена городская крепость.

     Тогда-то  марагцы и  упали в  ноги султану.  Рыдая,  стуча головами о

землю и  бия  себя  по  голове кулаками,  рвя  на  себе  волосы и  одежду,

расцарапывая себе лицо,  они пожаловались султану на  тех же  грузин.  Они

говорили,  что  их  правитель Узбег ничего не  хочет знать,  кроме пиров и

охоты.  У  Адарбадагана нет  хозяина,  нет  единой  твердой руки.  Грузины

охотятся за  мусульманами,  как  орлы за  жалкими лисами.  Ни  войска,  ни

крепости им  не  противостоят.  Как  видит  султан,  стены  города начисто

разрушены ими.

     Джелал-эд-Дин потребовал карту.  Грузины живут далеко на  севере.  Не

может быть,  чтобы они приходили сюда,  в столь далекие для них земли.  Но

марагцы стали убеждать султана,  что  грузины много раз спускались ниже их

города,  что  они осаждали даже Казвин,  что они дошли до  самого Ромгура,

почти половину Ирана обложили данью.

     Найдя на карте Казвин и Ромгур, султан пришел в великое возмущение.

     — Неужели, —  воскликнул он, —  в  столь  великой стране  и  во  всем

мусульманском  мире  не  нашлось  человека,   который  мог  бы  остановить

неверных, остановить и жестоко покарать.

     — Нет у  нас хозяина, —  повторили марагцы. —  Некому защищать нас от

неверных грузин.  Если ты не заступишься за нас, нам придется бросить свои

земли  и  бежать куда-нибудь дальше.  Правда,  есть  один  выход:  принять

ненавистную нам Христову веру, поклониться проклятому их кресту.

     Возмущение султана обратилось в гнев.  Он вошел в мечеть, взял в руки

Коран и  поклялся над  священной книгой предать Грузинское царство мечу  и

огню.  «Клянусь навсегда сокрушить гордыню грузин», — закончил султан свою

гневную, но твердую речь.

     Султан знакомился с  городами Адарбадагана.  В  какой бы  город он ни

вошел, всюду ему говорили одно и то же: грузины сильны, грузины нападают и

обижают, нет никаких сил бороться с грузинами.

     Султан перелистал множество государственных книг.  Он узнал,  что вот

уже сто лет грузины держат верх над соседними странами ислама,  но вопросы

веры волновали султана во вторую очередь.

     Он   подсчитал,   сколько  городов  было   разграблено  грузинами  на

протяжении века,  сколько раз подвергался нападению один и  тот же  город,

сколько  богатств  доставалось  победителям во  время  каждого  нападения,

сложил все  вместе и  понял,  что грузины обладают сказочными,  несметными

богатствами, что, вероятно, это теперь самая богатая страна в досягаемости

его, султана Джелал-эд-Дина, длинного и могучего меча.

     Магометанам он говорил,  что намерен бороться за чистую веру,  а  сам

шел за чистым золотом,  за драгоценными камнями,  за коврами и шелком,  за

грузинской сталью,  незазубривающейся в  жестоких боях.  Он принял решение

одним ударом уничтожить Грузинское царство и  завладеть всем,  что  в  нем

есть.

     Из Адарбадагана Джелал-эд-Дин отправил послов к султанам Рума и Шама.

Он сообщал единоверцам, что дом наконец обрел хозяина. Отныне султан будет

охранять правоверных адарбадаганцев от засилия нечестивых грузин,  а  сами

грузины будут жестоко,  беспощадно наказаны.  Султан для  того  и  овладел

Адарбадаганом,  чтобы установить добрососедские отношения с султанами Рума

и Шама.

     И  в  Грузию тоже  отправил Джелал-эд-Дин  своих  послов.  Нужно было

выиграть время,  ввести грузин в  заблуждение,  напасть врасплох.  Поэтому

султан  сделал  царице  Грузии  довольно мягкое предупреждение,  что  если

грузины будут и  впредь беспокоить Адарбадаган,  то им придется иметь дело

не  с  адарбадаганцами,  но с  ним,  султаном Хорезма Джелал-эд-Дином.  Но

он-то,  султан,  желает  больше всего  мира  и  добрососедских отношений с

прекрасной Грузией.

     Нужно сказать, что грузины плохо разбирались во всем, что происходило

тогда на Востоке, за пределами их государства.

     Первая  стычка  с  монголами закончилась победой грузин.  Эта  победа

считалась великой  и  доблестной.  Еще  бы!  Монголы завоевали и  разорили

множество могучих  стран,  самого  хорезмшаха они  выбросили на  пустынный

остров среди Каспийского моря,  где он и умер от тоски или с голоду. Никто

не  осмеливался  противостоять  монголам.  Только  от  границ  Грузии  они

вынуждены были повернуть обратно.  Это ли не победа,  это ли не могущество

Грузии, это ли не слава в веках!

     На  самом деле все выглядело немного по-другому.  К  грузинской земле

подошли разведчики монголов,  небольшие отряды,  ведомые Субудаем и Джебе.

Они не  собирались завоевывать Грузию и  вообще Кавказ.  Им предписывалось

разведать Иран,  южные  границы России и  вернуться восвояси по  северному

берегу Каспия. Вот почему монголы не приняли повторного боя с грузинами, а

вовсе не благодаря могуществу Грузии или своей собственной слабости.

     Грузины же  расценили уход монголов как  вынужденное позорное бегство

от грузинского меча, не подозревая, какие черные тучи, какой ураган, какой

смертоносный  ветер  пустыни  движется  вслед  за   первыми,   осторожными

отрядами. Отдаленное дуновение горячего ветерка они приняли за раскаленный

пустынный  смерч,   не   имея  никакого  представления  о   его  подлинной

сокрушающей силе.

     Смерч шел,  сметая на своем пути все:  крепости, города, государства,

целые народы. От этого-то смерча и бежал Джелал-эд-Дин.

     Грузины  рассуждали просто:  если  султан  бежит  от  татар,  которых

разбили мы,  грузины, значит, он слаб, гораздо слабее нас. А если так — не

нужно его  бояться.  Между тем по  следу Джелал-эд-Дина шел сам Чингисхан,

кровавый Чингисхан, при нем были четыре его сына, и каждый купался в крови

не меньше своего жестокого отца.  Они вели войска, которые невозможно было

бы сосчитать.  Бессчетны были пленные,  передвигающиеся вместе с  войском.

Монголы посылали пленных вперед на  штурм  крепостей,  а  сзади выставляли

метких  и  беспощадных лучников.  Впереди  для  пленных  была  хоть  искра

надежды — не каждого убивало во время боя, сзади надежды не было никакой.

     Вся эта орда двигала впереди себя китайские стенобойные машины.  Если

не  было  под  руками достаточно тяжелых камней,  рубили вековые деревья —

шелковицы и чинары. Огромные стволы летели по воздуху легко, как солома по

ветру,  но,  попадая в  крепостные башни,  они рушили своды,  сложенные из

больших камней и скрепленные крепчайшим раствором.

     Где было возможно, монголы открывали шлюзы каналов и затопляли села и

города.  Было от чего спасаться Джелал-эд-Дину. Только грузины мерили силу

Чингисхана  по  его  передовым  разведывательным  отрядам,   действительно

побежденным  грузинами,   действительно  повернувшим  обратно  от   границ

Грузинского царства.  Грузинские военачальники не  имели даже  отдаленного

представления о мощи гонителей Джелал-эд-Дина.

     Поэтому предупреждение султана они  сочли хвастовством.  Избалованные

победами  в  течение  целого  века,  грузины  не  испугались  появления  в

Адарбадагане хорезмийского султана.  Еще и еще раз они говорили сами себе:

монголы, которые гонят Джелал-эд-Дина, не могли победить нас, значит, и он

с нами ничего не сможет поделать.

     Однако  от  лазутчиков  из  Адарбадагана шли  вести  одна  неприятнее

другой.  Лазутчики доносили и о многочисленности хорезмийского войска, и о

прекрасном  вооружении  хорезмийцев,   и  о  том,   что  султан  поднимает

правоверных на  священную войну  против христианского Грузинского царства.

Сообщалось и о том, что нападение будет внезапным.

     Тревога  мало-помалу  овладела  правителями  Грузии,   и  они  начали

принимать  ответные  меры.   Прежде  всего,   чтобы  усыпить  бдительность

Джелал-эд-Дина,  они послали ему богатые подарки и заверили в безопасности

Адарбадагана.  В  то  же  время во  все  концы страны были посланы царские

скороходы: спешно собирались войска.

 

 

     К  походу  на  Грузию  Джелал-эд-Дин  готовился в  строгой тайне.  Он

притворился,   что  занят  делами  Адарбадагана.   И  действительно,   ему

показалось мало  одной покорности Узбега,  сидящего в  укрепленном городе.

Султан неожиданно поднял войска и окружил столицу Узбега.

     Узбег,  привыкший развлекаться и  пьянствовать,  давно  уж  переложил

управление страной на  свою  жену  Мелике-хатун.  И  теперь,  когда войска

Джелал-эд-Дина обложили Тавриз,  Узбег успел ускользнуть,  а защиту города

пришлось возглавить царице. Мелике-хатун сама стояла на крепостной стене в

рядах сражающихся тавризцев.  Тавризцы,  видя  мужество царицы,  сражались

отважно.  Однако каждый понимал,  что  город  обречен и  рано  или  поздно

придется сдаться.  На  шестой день  осады  царица положила город  к  ногам

султана,  выговорив право  себе  и  своим  приближенным уйти  из  города в

крепость Хой.

     Джелал-эд-Дин выделил для сопровождения царицы большую охрану,  а сам

вступил в  Тавриз.  В  этом городе он  провел несколько дней.  На  эти дни

приходится самая энергичная и  самая тайная подготовка султана к походу на

Грузию. Именно из Тавриза, именно в эти дни он разослал эмиров для полного

сбора  войск.  Он  указал им  тайное место  сбора  всех  войск  на  севере

Адарбадагана,  сам  же  сделал вид,  что  собирается на  юг.  С  особенной

пышностью и торжественностью он отправил на юг страны свой гарем.

     Именно в  эти дни Джелал-эд-Дин через вернейшего человека пригласил к

себе  одного  крупного  иранского  купца  из  каравана,  отправляющегося в

Ширван.  Сам  приход купца был  обставлен строжайшей тайной.  Купец пришел

ночью через потайную дверь.  Даже  при  дворе султана никто не  знал ни  о

приходе  купца,  ни  тем  более  о  содержании длинного ночного  разговора

Джелал-эд-Дина с иранским гостем.

     Наконец,  когда  все  было  готово  и  тайное все  равно  должно было

сделаться явным, султан неожиданно покинул Тавриз и за одну ночь прискакал

к  своим войскам,  собравшимся в  условном месте.  Быстрым маршем повел он

войска в глубь грузинских земель.  Всех встречных и поперечных задерживали

и  отправляли в  тыл,  дабы весть о  передвижении войска не могла дойти до

грузин раньше времени.

     — Отдых  только  в  Тбилиси, —  объявил  султан  Джелал-эд-Дин  своим

военачальникам,  а через них и войскам.  Заодно намекнул на то,  какой это

будет отдых.  Грузинки — красивейшие женщины на земле, грузинское — лучшее

на земле вино,  а  также грузинское золото все будет отдано в руки солдат,

ибо сам Тбилиси будет отдан победителям на три дня и три ночи.

     Каждый  воин  надеялся захватить в  Тбилиси так  много,  чтобы  потом

хватило на всю остальную жизнь.

     Обещанье Джелал-эд-Дина распространилось по мусульманским провинциям.

Войска  начали обрастать,  как  снежный ком,  искателями удачи.  Множество

турок,   персов,   курдов,  арабов,  адарбадаганцев  примкнули  к  войскам

Джелал-эд-Дина уже во время похода.

     Конечно,   никто  не  говорил  вслух  о   золоте  и  серебре,   якобы

награбленных грузинами у  мусульман,  когда еще не было такого вождя,  как

Джелал-эд-Дин,  и якобы спрятанного в горных пещерах Грузии. Говорили не о

золоте, а о вере. Шли именем Магомета против имени Христа.

     Да,  не было у магометан вождя,  и грузины делали что хотели.  Больше

века они  разоряли и  унижали правоверных,  и  все  потому,  что  не  было

сильного вождя.

     Теперь появился Джелал-эд-Дин, великий уж одним своим происхождением,

к тому же сильный,  отважный, мудрый, твердый в вере. Что может остановить

теперь мусульман?  Что может спасти теперь грузин? Им придется ответить за

то, что они держали в страхе и Арзрум, и Адарбадаган, и даже далекий Хлат.

     По пути войска Джелал-эд-Дина разрастались, как обвал в горах. Султан

хорошо понимал,  что  эта  лавина сильна,  пока  незамедлительно двигается

вперед. Если же ее остановят, то она растает и распадется. Поэтому скорее,

скорее,  пока  грузины не  собрались с  духом,  не  вышли  навстречу и  не

заступили пути!

     Когда  султан  подошел к  Араксу,  ему  встретились отряды  разведки,

высланные им самим.  Эмир,  возглавлявший разведку,  был не в духе. Больше

того,  он казался испуганным.  Оказывается,  огромное войско грузин заняло

позиции в неприступных горах.

     — Что значит огромное войско? —  с раздражением переспросил султан. —

Сколько этих грузин? Больше, чем нас?

     — Им нет числа. И нельзя подсчитать. Лагерь их неприступен...

     Джелал-эд-Дин не дал договорить эмиру.  Он ударил его копьем,  и  так

как был опытным воином, то попал в сердце. Остальных разведчиков взяли под

стражу,  чтобы слухи о  могуществе врага не  коснулись войск и  не посеяли

робости или даже страха.

     Сам  Джелал-эд-Дин вел себя так,  как будто ничего не  случилось.  Он

ударил плетью коня,  и  конь прянул в  кипящие волны Аракса.  Лавина войск

перехлынула через Аракс.

     Вскоре впереди показались разведчики грузин.  Отряд  в  семь  человек

стоял на ровном открытом месте и как будто не собирался трогаться.  Лавина

войск растеклась по равнине и двигалась теперь,  как темная грозовая туча.

Когда до грузин оставалось расстояние полета стрелы,  они поворотили коней

и  ускакали,  оставив после себя легкое облачко пыли.  Тотчас это  облачко

было поглощено пыльной бурей, поднятой полчищами Джелал-эд-Дина.

     Неожиданно султан  остановил войска.  Равнина  постепенно сужалась  в

глубокое тесное  ущелье.  Над  входом  в  ущелье нависали отвесные высокие

скалы. Высоко на скалах, называемых Гарниси, расположился лагерь грузин.

     Не  напрасно оробели разведчики Джелал-эд-Дина.  Грузин действительно

было много,  и лагерь их мог показаться неприступным. Вся долина виднелась

грузинам,  как собственная ладонь. Любое движение не то что войск, каждого

всадника нельзя  было  скрыть от  их  глаз.  Укрепления ловко  перекрывали

ущелья,  обойти лагерь было никак нельзя.  Нужно было сокрушить —  другого

пути в Грузию для пришельцев не было.

     Осторожность Джелал-эд-Дина,  все  его тайные приготовления оказались

бесполезными.  Грузинам  стало  известно  все  еще  до  того,  как  султан

поделился  своими  планами  с   ближайшими  помощниками  в   ратном  деле.

Внезапного нападения не получилось.

     По  сведениям разведки,  грузин было от  шестидесяти до  восьмидесяти

тысяч воинов.  Были в грузинском войске леки,  осетины,  джики, дзурдзуки.

То,  что  грузинские военачальники успели собрать их,  еще  раз говорило о

том,  что свои приготовления Джелал-эд-Дину не удалось сохранить в  полной

тайне.

     Взять  укрепление  лобовым  штурмом  было   нельзя.   Оставалось  или

надеяться на чудо, или изобрести способ взорвать крепость изнутри.

     Джедал-эд-Дин так расположил свои войска у подножия гор, что, если бы

грузины осмелились спуститься,  они  были бы  поглощены,  как  горная река

поглощается необъятным морем.

     Да,  грузины не  могли принести вреда Джелал-эд-Дину,  сколько бы  он

здесь ни  стоял.  Судя по всему,  они и  не собирались нападать,  они были

дома,  и торопиться им было некуда. Казалось, они век готовы любоваться со

своих высот на живописный лагерь хорезмийцев.

     Но султан-то пришел не любоваться грузинами, он пришел, чтобы разбить

их и завоевать Грузинское царство.  Нельзя было и уйти назад.  Нельзя было

покрывать себя позором в  глазах воспрянувших духом мусульман.  Мусульмане

возложили на  султана свои надежды,  и  он  должен был их оправдать,  если

хотел оставаться полководцем, повелителем, всемогущим вождем.

     Джелал-эд-Дин объехал свой лагерь.  Ни у кого не спросил он ни одного

совета,  зато распоряжения так и сыпались одно за другим.  Он отдавал свои

распоряжения так,  будто  не  хотел,  чтобы  эмиры  успели их  осмыслить и

обдумать.  Так оно было и  на  самом деле.  Если эмиры поймут,  что высоты

Гарниси неприступны,  и если это их мнение распространится в войсках, то у

многих воинов пропадет охота стоять здесь и  бесцельно ждать,  а тем более

идти   на   штурм   заведомо  неприступных  скал.   Те,   что   беззаботно

присоединились к  войскам султана уже в  походе,  все эти искатели удачи —

турки,  персы,  арабы,  курды —  все  они  разбегутся с  той  же  душевной

легкостью, с какой встали под знамена Джелал-эд-Дина.

     Каждый день неподвижного стояния будет стоить сотен и  тысяч человек.

А  простоять придется не день,  не два,  а  кто знает,  может быть,  целый

месяц.  У  самого султана терпения хватило бы и на год.  Важно было теперь

вооружить таким терпением и всех бойцов.

     А  что же делалось у грузин?  Как только разведчики,  прискакавшие на

взмыленных  лошадях,  донесли,  что  войска  неприятеля  пересекли  Аракс,

грузины приготовились к бою.  Каждый занял свое, заранее намеченное место,

все стали наблюдать за расстилающейся у  подножия скал равниной.  Впрочем,

мало кто верил, что хорезмийцы с ходу полезут на штурм высот.

     Действительно,  войска  султана  замедлили  движение,  растеклись  по

равнине и постепенно образовали лагерь.

     Мхаргрдзели собрал начальников и в сопровождении Варама Гагели, обоих

Ахалцихели,  Сурамели,  Бакурцихели,  обоих  Джакели,  Дадиани,  сванского

эристави Маргвели и  своего  племянника Шамше,  сына  Захарии,  выехал  на

обзорную высоту.

     — Вон их сколько!  Они заполнили всю долину, как саранча, — вырвалось

у Шамше.

     — Твоему  отцу  приходилось видеть  и  больше.  Но  он  не  удивлялся

многочисленности врагов,  он  бесстрашно бросался в  атаку и  разгонял их,

словно овец, — строго сказал ему Иванэ.

     Дело в  том,  что Шамше очень не хотелось в этот поход,  и Иванэ увез

его  почти силой.  Сына  величайшего полководца Грузии,  сына  знаменитого

амирспасалара не  тянуло на  поле  боя.  Жизнь при  дворе царицы,  пиры  и

светские развлечения,  охоты больше привлекали Шамше, нежели свист стрел и

стук мечей о мечи.

     Его поколение,  золотая придворная молодежь,  считало, что достаточно

повоевали их деды и  отцы,  что дедовских и отцовских заслуг перед родиной

хватит и  на  их  долю.  Им,  новому поколению,  можно отдохнуть от боевых

доспехов,  жарких сеч и вообще от обязанностей перед страной и народом. На

их долю досталось пожинать плоды,  посеянные отцами,  и наслаждаться всеми

утехами беззаботной мирной жизни.

     Конечно,  пока  отцы живы и  руки их  не  устали рубить врагов,  этой

молодежи обеспечена сладкая,  беспечная жизнь. Но отцы уйдут (ведь нет уже

амирспасалара Захарии!),  высохнет на земле кровь врагов,  пролитая ими, и

что  будет тогда?  Кто будет защищать такого вот Шамше,  кто обеспечит ему

наслаждение мирной жизнью?

     Да  не  один  Шамше...  Потомки  славных  визирей  и  вельмож  словно

соревнуются друг с другом в роскоши и бездумности, в прожигании жизни. Они

спорят друг  с  другом из-за  красивых наложниц,  но  разучились спорить с

врагами из-за  соседних земель.  Ради объятий случайной женщины они теряют

деньги, именья, честные имена.

     Но  не сами ли отцы виноваты в  том,  что так изнежились дети?  Иванэ

чувствовал теперь и свою вину,  как дядя Шамше,  как отец Авага. Шамше еще

ничего, все-таки он стоит здесь, рядом, приподнявшись на стременах. Своего

же собственного сына Авага так и  не удалось заманить в  поход.  Сбежал по

дороге,  тянет сейчас где-нибудь вино,  посадив на  колени соблазнительную

красотку.

     Возможно,  поздно перевоспитывать детей,  их  может  исправить теперь

только сама жизнь, и, судя по всему, эта жизнь не за горами. Зазубрившиеся

в боях отцовские мечи перестанут разить,  и начнутся кандалы, цепи, ярмо и

плеть. Тогда протрезвеют эти баловни, но будет поздно...

     Конь  Иванэ  остановился перед  обрывом.  Иванэ  очнулся  от  горьких

мыслей.  Привстав на  стременах,  он вглядывался в  расположение вражеских

войск.

     — Если мы  не  сделаем глупости и  не  спустимся к  ним,  им  сюда не

подняться, — сказал с улыбкой сванский эристави.

     — Может,  они и попробуют подняться,  но расшибут себе нос, — добавил

Варам Гагели.

     — Так и  решим.  Если они хотят воевать,  пусть соизволят подняться к

нам.  Это решение я считаю окончательным, —  обратился Иванэ Мхаргрдзели к

военачальникам, столпившимся за его спиной.

     — Мы согласны, — подтвердили военачальники.

     — За султаном гонится орда Чингисхана, он не может вечно стоять перед

нашим лагерем. Или он ринется на нас и погубит все свое войско, или станет

добычей стаи волков, идущих за ним по следу.

     — Нас обрадует и  то и  другое, —  вступил в  разговор Бакурцихели. —

Неужели он  не догадался спросить у  монголов,  стоит ли бежать в  сторону

Грузии?  Спросил бы  у  тех,  кого мы  три года назад прогнали,  как стадо

баранов.  Да,  мы  прогнали тех самых монголов,  которые развеяли по ветру

войска и отца Джелал-эд-Дина,  и его самого.  Зря не посоветовался с ними,

может быть, они отсоветовали бы ему совать свой нос в Грузинское царство?

     — Должно быть, султан совсем ошалел от поражения и бегства, — вставил

Сурамели. —  Вот и  мечется из  стороны в  сторону.  Нет у  него на  земле

пристанища.

     — Бойся человека,  у которого нет больше ни своего места на земле, ни

имени, —  медленно  произнес  Шалва  Ахалцихели,  и  это  прозвучало,  как

изречение из какой-нибудь книги.

     — Бездомная собака становится бешеной,  и  укус  ее  бывает опасен, —

добавил Дадиани.

     — Да,  но  в  грузинском войске не найдется задниц для зубов султана.

Ведь прежде чем укусить за задницу,  нужно ее увидеть, —  сказал,  хохоча,

сванский эристави.

     Все рассмеялись на немудреную шутку добродушного рыцаря-великана.

     — Боюсь,  что  монголы научили его  кусаться как следует.  Сколько уж

времени они гонятся за ним и кусают именно за то самое место.

     — Да. Голову-то он всегда успевает унести, а вот хвост...

     Грузины хохотали,  едва удерживаясь в седлах от смеха. Они знали, что

в эту минуту,  внизу,  в долине, согнанный со своих земель, ожесточившийся

предводитель хорезмийцев думал о  тех же самых монголах.  Он думал о  том,

как  лучше  использовать против  грузин все,  чему  он  научился от  своих

преследователей во время многочисленных и всегда неудачных стычек.  Мудр и

коварен великий воин Чингис.  Неужели Джелал-эд-Дин  ничему не  научился у

него за это время?

     Поведение грузин в первую ночь должно было рассказать о многом.  Если

они  действительно многочисленны и  чувствуют  свою  силу,  вероятно,  они

спустятся,  чтобы напасть.  Уж если нападать,  то именно в первую ночь, не

дав хорезмийцам отдохнуть и  опомниться.  Ринулись бы с гор,  как ястребы,

чтобы разгромить и развеять.

     Внезапное нападение грузин могло бы обернуться им на пользу.  Если бы

их  успех был серьезным,  то хорезмийский лагерь смешался бы,  может быть,

Джелал-эд-Дину пришлось бы уйти.  Но даже в случае решительного отпора все

же  налет грузин внес бы беспокойство в  хорезмийский лагерь,  пришлось бы

торопиться со  штурмом Гарнисских высот.  Но  об них можно разбиться,  как

разбивается морская волна о скалы.

     Как только стемнело,  султан произвел перестроение в войске. В центре

он  расположил конницу.  Это были прекрасно вооруженные хорезмийцы.  Левый

фланг заняли пешие отряды, справа расположились лучники.

     Джелал-эд-Дин долго не мог уснуть. Он все глядел на вражеский лагерь,

стараясь проникнуть в сокровенные мысли грузин, разгадать их намерения.

     Грузины между  тем  разожгли костры.  Они  осветили свои  высоты так,

словно там  был не  военный лагерь,  да  к  тому же  еще и  осажденный,  а

торжественный свадебный стол.

     Огромное зарево  стояло  над  Гарниси.  На  фоне  зарева перемещались

какие-то  черные тени,  и  все  это  походило на  уголок преисподней,  где

грешники жарятся на  огне.  Так  казалось Джелал-эд-Дину,  потому что всех

грузин он считал неверными,  то есть грешниками, достойными самой жестокой

казни.

     Однако голоса грузин не  были похожи на  стоны и  вопли поджариваемых

мучеников.  В  небо возносились возбужденные голоса и радостные крики;  по

шуму грузинского лагеря султан понял,  что  грузины ни  во  что не  ставят

близость его, Джелал-эд-Дина, многочисленных войск и ведут себя так, точно

они не на поле боя, а на храмовом празднике.

     Эта  беззаботность врагов  сказала  опытному  полководцу больше,  чем

сказали  бы  все  разведки.  Было  очевидно,  что  грузины и  не  подумают

спуститься вниз,  чтобы обеспокоить себя ночной битвой. Они считают себя в

такой  безопасности,   что,  по-видимому,  утратили  самую  необходимую  в

условиях войны бдительность.

     Но действительно ли неприступно Гарнисское укрепление?  Разве не брал

Чингисхан,   разве  не  брал  сам  Джелал-эд-Дин  еще  более  неприступных

крепостей? Да и какое значение имеет неприступность тупых и холодных скал,

если люди, сидящие на скалах, недостаточно осторожны и бдительны?

     И второй день прошел спокойно.  Как только стемнело,  султан приказал

потушить огни, чтобы воины успели хорошенько выспаться.

     В грузинском лагере,  напротив,  так же как и вчера, долго не смолкал

шум. Но понемногу затихло и на горе. Один за другим погасли костры. Только

кое-где,  на  самой  передовой линии,  мерцали отблески небольших костров.

Чувствовалось,  что только здесь,  на передовой, не спят караульные, тогда

как  весь  остальной лагерь спит  мертвым сном.  В  тишине настороженности

наступил рассвет третьего дня.

     В  войсках  хорезмийцев появились недовольные.  Многим  не  нравилось

бесцельное стояние  посреди пустынной равнины на  глазах  у  грузин.  Иные

нетерпеливо  ратовали  за   немедленный  штурм  высот,   иные   втихомолку

подумывали,  как бы  сбежать домой.  Уход из лагеря хотя бы незначительной

части  воинов  поколебал  бы  уверенность  и  стойкость  духа  оставшегося

большинства.  Джелал-эд-Дин  знал обо  всем этом и  думал,  чем бы  занять

бездействующие войска.

     Лагерь стоял  неподалеку от  богатого и  неукрепленного города Двина.

Было известно,  что грузинского гарнизона в Двине нет.  Можно напустить на

Двин жадных до добычи адарбадаганцев или туркменов. Недовольство в войсках

затихнет,  появится богатая добыча.  Кроме того,  разорением Двина,  может

быть, удастся выманить из Гарнисских скал грузинские войска.

     Грузинский амирспасалар собрал  в  своем  шатре  военный  совет.  Все

подтвердили согласие с  первоначальным решением —  не  ступать ни  шагу  с

укрепленных высот и ждать врага здесь,  на высоте. Военный совет мог бы на

этом и  закончиться.  Но  неожиданно слово попросил Иванэ Ахалцихели.  Это

было  тем  более  неожиданно,  что  именно он  ратовал с  самого начала за

неподвижное  сиденье  в   укрепленном  лагере.   Слово   Иванэ   разрушило

единогласие совета.

     — Мы рассуждаем как будто правильно, Гарниси — неприступная крепость,

и  взять ее очень трудно.  Нам выгоднее сидеть и  ожидать,  что предпримет

враг. Мы у себя дома, а они пришли издалека. Мы никуда не торопимся, а они

спешат и  нервничают.  Они не могут стоять без конца,  они будут вынуждены

атаковать нас.  Дождавшись подходящего момента,  Джелал-эд-Дин обязательно

пойдет на  приступ.  Численность войск султана во много раз превышает наши

войска. Известно, что Джелал-эд-Дин ожидает подхода свежих войск.

     Мы должны подумать о том,  что совершенно неприступных крепостей нет,

Гарниси взять очень трудно,  но возможно. В конце концов султан пожертвует

сотней  тысяч  бойцов,  положит  их  на  наших  высотах,  но  откроет путь

остальным сотням тысяч.

     Что  для  него потеря ста тысяч человек?  Ради покорения Грузии можно

пойти и на большие жертвы.

     Так  это  будет  или  не  так,   но  война  для  нас  уже  неизбежна.

Джелал-эд-Дин не  уйдет.  Значит,  можем ли мы надеяться на неприступность

нашего лагеря и сидеть сложа руки? По сравнению с пришельцами, наше войско

малочисленное и слабее.

     Мхаргрдзели давно уже  сидел насупив брови.  Речь Иванэ Ахалцихели не

нравилась ему с самого начала.  Он хмурился все больше и больше и наконец,

когда  было  упомянуто о  сравнительной слабости  Грузии,  не  сдержался и

воскликнул:

     — Как  будто здесь еще  ни  разу не  говорили о  слабости грузинского

войска!  А  из  такой  крепости,  как  наша,  десять тысяч  могут отразить

нашествие всех мусульман, вместе взятых.

     — Мы не  должны надеяться только на  героизм грузинских воинов.  Пока

есть время, нужно собрать дополнительные войска, и тогда наше сердце будет

спокойно.

     — Не знаю,  у  кого как,  а  у  меня и  сейчас спокойно на  сердце, —

отпарировал Мхаргрдзели и высокомерно улыбнулся.

     Иванэ Ахалцихели ничего не  ответил на последние слова амирспасалара.

Он продолжал говорить свое:

     — В  ожидании новых войск нужно расположить обозы по  гребням гор  на

большом расстоянии друг от друга.  Будем жечь костры. Султан подумает, что

нас больше, чем на самом деле.

     — Это придумано неплохо, — одобрил Дадиани.

     — Время от  времени нужно делать небольшие вылазки,  тревожить врага,

заставить его  держать все  войска здесь,  чтобы он  не  разорил остальную

часть страны, оставшуюся беззащитной.

     — Кто это  говорит,  Иванэ или  его  брат Шалва? —  ядовито улыбнулся

Мхаргрдзели.

     — У  брата Иванэ Ахалцихели есть  своя голова на  плечах и  есть свой

язык, — вспыхнул Шалва. — Я сам скажу, когда у меня будет что сказать.

     Но Мхаргрдзели не унимался. Он все больше мрачнел и смотрел теперь на

Шалву совсем исподлобья.

     — Под  остальной,  незащищенной частью  страны  Иванэ  подразумевает,

конечно,  Двин. Еще бы! Двин — владение Шалвы. А своя рубашка всегда ближе

к  телу.  Что  ж  советует нам  почтенный военачальник?  Ради одного Двина

погубить всю страну? Я тоже печалюсь о владениях дорогого Шалвы. Но любовь

к  царице и  ко всей Грузии не велит мне жертвовать интересами государства

ради чьих-нибудь личных интересов, даже моих собственных.

     — Пусть покарает бог того, кто меньше тебя любит и Грузию и царицу! —

вскричал Шалва и вскочил на ноги.

     Немедленно вскочил и Мхаргрдзели. Оба схватились за мечи.

     — Если  не  хватает  терпения выслушивать других  людей,  зачем  было

собирать военный совет?  Зачем позвал нас к себе в шатер,  амирспасалар? —

вспылил Иванэ Ахалцихели.

     — Больше я  сюда не  ходок!  Война впереди!  Она покажет,  кто из нас

больше любит и трон и родину! —  Прокричав это, Шалва широко откинул полог

и вышел из палатки командующего.

     Иванэ молча последовал за братом.

     Мхаргрдзели долго  не  мог  успокоиться,  пальцы  его  еще  судорожно

сжимали рукоять меча, когда в шатер ворвался гонец.

     — Хорезмийцы напали на Двин.  И сам город, и прилегающие к нему земли

преданы огню и мечу! — выкрикнул гонец, преклонив колена.

     Амирспасалар,   улыбнувшись,  окинул  взглядом  оставшихся  на  месте

военачальников.

     — Теперь  вы  видите,  что  беспокоило  братьев  Ахалцихели.  Я  тоже

опечален судьбой Двина,  но  война есть война.  Вы думаете,  Джелал-эд-Дин

ради добычи разорил наш город?  Нет,  он  хочет выманить нас с  Гарнисских

высот.  Но  мы  не  клюнем  на  приманку  султана.  Поскольку ваше  мнение

совпадает с  моим,  мы не тронемся с укрепленных позиций и терпеливо будем

ждать дальнейших действий врага. Совет окончен, можете идти.

 

 

     Добыча Джелал-эд-Дина оказалась богатой.  Он разорил один из цветущих

уголков Грузинского царства.  Он разорил его на глазах у грузинской армии,

и  та  не  сдвинулась с  места.  Сомнений быть  не  могло:  грузины боятся

открытого боя на ровном месте.  Их меньше,  они слабее.  Значит,  третьего

выхода нет,  нужно  либо  штурмовать Гарнисские скалы,  либо  уходить.  Но

уходить тоже нельзя.  Значит,  остается одно... Султан приказал отодвинуть

далеко назад гарем,  стада и  обозы.  Пусть грузины подумают,  что  султан

удовольствовался разорением Двина и снимает осаду.

     Из  Тбилиси в  стан  амирспасалара пришла радостная весть:  у  царицы

Русудан родился наследник.

     Весть  о   здоровье  царицы  и   о   рождении  наследника  обрадовала

Мхаргрдзели.  Он приказал выстроить войска. В сопровождении военачальников

он  объехал все отряды и  поздравил воинов с  радостной вестью.  Огромного

роста, он ехал на крупном белом жеребце и громовым голосом провозглашал:

     — Да здравствует царица! Да здравствует наследник!

     Войска отвечали перекатывающимся «ваша!».  Гул все нарастал, ширился,

наполняя окрестные горы.

     Войсковые командиры сразу заметили,  что в  свите командующего нет ни

Иванэ,  ни  Шалвы  Ахалцихели,  самых любимых полководцев.  Шалва и  Иванэ

стояли  перед  отрядами,  подчиненными непосредственно им.  Они  встретили

командующего в  строю.  Но  когда амирспасалар проехал мимо  них,  они  по

уставу войск должны были следовать за  командующим,  и  они последовали за

ним. Мхаргрдзели обернулся к братьям и сказал:

     — В такой день нехорошо оставаться в ссоре, — и первый протянул руку.

     Оба брата по очереди молча пожали ее.

     Торжественный  шум   в   грузинском  лагере  Джелал-эд-Дин   расценил

по-своему.  Он  подумал,  что удалась его хитрость и  что грузины объявили

боевую тревогу.  В  сопровождении эмиров он объехал свой лагерь.  Его жены

уже   были  посажены  на   коней.   Их   везли  с   шумом,   с   нарочитой

торжественностью,  можно  было  подумать,  что  сдвинулось с  места  целое

царство,  а не один лагерь. Бесчисленные стада сначала разогнали по степи,

а  потом начали собирать.  Пастухи разъехались в  разные стороны и подняли

беспорядочный шум. Заскрипели арбы обоза, нагруженные провиантом, женами и

детьми хорезмийцев.

     Вместе с вестью о том,  что лагерь Джелал-эд-Дина снимается и уходит,

в грузинском стане распространился слух, что монголы подступили к Тавризу.

Этот слух оправдывал поспешность,  с которой уходили войска султана. Никто

не  знал,  как распространился этот слух.  На самом деле ложное известие о

близости монголов распространили караванщики Хаджи  Джихана,  того  самого

купца,   с   которым  Джелал-эд-Дин   имел  тайное  свидание  перед  самым

выступлением.

     Вслед за слухами в гарнисский лагерь грузин неожиданно заявился и сам

Хаджи Джихан.  Он пожелал видеть главнокомандующего наедине,  и его тотчас

же проводили в шатер амирспасалара.

     Мхаргрдзели был  наслышан о  Хаджи Джихане как  о  честном и  богатом

купце.  После  взаимных  приветствий  иранский  купец  открыл  шкатулку  и

преподнес  амирспасалару гигантскую жемчужину.  Она  была  едва  ли  не  с

голубиное яйцо.  Мхаргрдзели хорошо разбирался в драгоценных камнях.  Знал

он  цену и  жемчугу.  Как только жемчужина перекатилась на его ладони,  он

сразу же понял,  что у  него в руках знаменитая на всем Востоке жемчужина,

которую называют «безродной».

     Но  вообще-то  Мхаргрдзели не  очень  удивился жесту иранского купца.

Приходилось  и  раньше,  во  время  торговых  сделок  или  государственных

договоров, принимать драгоценные подарки от купцов или иноземных послов.

     — Весть,   которую  я  принес,  дороже  этой  жемчужины, —  заговорил

иранец. — Приехавшие из Гандзы купцы уверяют, что монголы окружили Тавриз.

Надо ждать с минуты на минуту, что султан Джелал-эд-Дин снимется с места и

побежит.

     — Пускай  стоит   сколько  угодно  его   душе, —   засмеялся  грузин,

самодовольно поглаживая белую выхоленную бороду.

     В  этот  момент полотнище шатра приподнялось,  и  сразу две  головы —

юного Шамше и великана сванского эристави просунулись в шатер.

     — Выходи, дядя, хорезмийцы бегут! — крикнул юноша.

     — Атабек! Враг оставляет лагерь и бежит, — подтвердил и эристави.

     Командующий схватил меч  и,  не  забыв  сунуть за  пазуху драгоценную

жемчужину, выскочил из шатра. Все военачальники уже были в сборе. Все были

радостны, говорили возбужденно, перебивая друг друга:

     — Недолго простояли хорезмийцы.

     — Собирают палатки.

     — Уже погнали стада.

     Вскочив на коней, предводители грузинского войска выехали на обзорную

высоту.  С  удивлением смотрели они на раскинувшуюся внизу равнину.  Пыль,

поднятая оживленным движением во  вражеском стане,  растекалась желтоватым

облаком.   Обоз  и  стада  растянулись  так,  что  передовые  скрылись  за

горизонтом,  а  хвост еще находился в  лагере и  не  распрямился сообразно

дороге. В самом лагере тушили костры и складывали палатки.

     — Неужели и вправду уходят? — усомнился вслух амирспасалар.

     — Скатертью дорога! Скорее бы домой да помыться в бане, а то зудит от

грязи и там и тут, — вслух же помечтал Шамше.

     Ивакэ бросил на племянника недовольный взгляд.

     — Почему не трогаются войска?

     — Боятся нашей погони.

     — Войска снимутся ночью в темноте.

     — Нужно решить — преследовать нам их или нет.

     — А зачем?  Богатства у  них немного,  ни с  чем пришли,  ни с  чем и

уходят восвояси.

     — Уж очень многочисленны и хороши стада.

     — Но войска еще многочисленнее,  не нужно об этом забывать.  А стад у

тебя,  эристави,  и без того хватает. Береги их, вместо того чтобы ставить

на карту жизнь.

     — Верно,  стоит  ли  из-за  баранов и  лошадей затевать войну?  Нужно

радоваться, что они уходят без боя.

     — Приглашаю всех в мой шатер, —  возгласил командующий. —  Выпьем еще

раз  за  здоровье царицы и  наследника.  Один иранский купец преподнес мне

большой бочонок вина, разопьем его вместе.

     Братья  Ахалцихели поговорили между  собой,  и  старший  обратился  к

командующему:

     — Если разрешите, амирспасалар, мы останемся здесь. Нужно посмотреть,

что будут делать вражеские войска.

     — Следить за вражескими войсками есть кому,  кроме вас. Но если вы не

желаете пировать вместе со всеми, оставайтесь, неволить не собираюсь.

     Командующий  круто  повернул  коня   и   поскакал  к   своему  шатру.

Военачальники,  все еще радостные и возбужденные, поскакали за ним. Высоту

не оставили только братья Ахалцихели,  сомневающиеся в  истинном намерении

врага снять осаду.

 

 

     Стемнело.

     Темная душноватая ночь разлилась вокруг.  Братья Ахалцихели до боли в

глазах  вглядывались  в   безлунную  черноту,   стараясь  хоть  что-нибудь

разглядеть или угадать во мраке.  Но темнота была плотной и  непроглядной.

Не  скрывала  ночь  только  шума.  По  ржанью  коней,  по  гулкому  топоту

бесчисленных копыт было похоже,  что  лагерь не  убывает,  а  пополняется.

Более того,  шум приближался как будто из глубины долины, ближе к высотам,

к  передовой линии расположения войск.  Шалва приказал потушить все  огни,

проверил караулы. В тишине и темноте тихо переговаривались братья:

     — Не верю я, что Джелал-эд-Дин собрался уходить.

     — Да,  он ушел бы тихо. А если бы и был какой-нибудь шум, он удалялся

бы, а не приближался к нам.

     — Может быть, все это лишь военная хитрость?

     — От султана всего можно ждать.

     — Если наши догадки верны,  на рассвете пойдут на штурм. Ну да ладно.

Утро вечера мудренее.  Нужно хоть выспаться до  утра.  Если бы командующий

доверил,  я  завтра сам напал бы  на  них и  разметал бы  их по степи.  Но

Мхаргрдзели опять начнет говорить,  что все это ради моего Двина. Да разве

в  Двине все  дело.  Своим бездействием мы  воодушевляем хорезмийцев.  Они

убеждены, что мы боимся их, и, вот посмотришь, утром пойдут на штурм.

     — Караулы не спят?

     — Усталых я подменил.

     — Командующий обиделся, может быть, сходить нам к нему в шатер?

     — Не  беда.  Утро вечера мудренее.  Нужно выспаться.  Спокойной ночи,

Шалва.

     — Доброй ночи, брат Иванэ.

     И братья заснули.

 

 

     Джелал-эд-Дин   расстанавливал   войска,    а    сам   прислушивался,

прислушивался к  чужому  лагерю.  Сначала в  главной ставке  грузин горели

огни.  Отблески костров трепетали высоко в небе. Вместе с ними возносились

кверху  многоголосые песни,  хлопанье в  ладоши,  заздравные кличи  и  все

остальные звуки и шумы, говорящие о беззаботном и разгульном веселье.

     Должно  быть,  действует его  верный Хаджи  Джихан,  лукавый иранский

купец.  Должно быть,  грузины поверили,  что хорезмийцы уходят, не попытав

боевого  счастья.  Должно  быть,  крепким оказалось вино  в  бочонке Хаджи

Джихана.

     Итак,  мы  бежим,  а  грузины торжествуют по  этому  поводу.  Хорошо.

Подождем до завтра, увидим, кто побежит, а кто будет праздновать победу.

     Постепенно затих грузинский стан,  погасли костры,  замолкли песни. К

этому времени султан закончил все приготовления к бою.  Он приказал эмирам

идти отдыхать, помолился и уснул сам.

     Спал он недолго.  Поднялся,  едва начался рассвет.  Эмиры тоже все на

ногах. Ждут у входа в шатер. Джелал-эд-Дин вышел и произнес боевую речь.

     «Враг не хочет войны,  потому что боится нас. Промедление выгодно для

грузин,  потому что они у себя дома.  А у нас много еще дел впереди, кроме

этих неверных гурджи. Мы не может стоять без дела.

     Мы используем самый удобный час.  Они думают,  что мы ушли,  и  спят,

напившись,  в своих шатрах.  Воспользовавшись их беззаботностью, обрушимся

на них как гром, засыплем дождем железных стрел.

     Помните  слова  Магомета:   двадцать  сильных  мужей  одолеют  двести

неверных.  Сто обратят в бегство тысячу, ибо аллах дал нам неверных, чтобы

было кого сокрушать. Так вперед же, на них, аллах все видит, он с нами, мы

победим».

     Небо  стало  сизым,  как  перья  голубя,  потянуло  холодным  ветром.

Хорезмийцы пошли.

     Торели проснулся,  потому что стало зябко.  Он  потянулся так сладко,

что чуть не  захрустела поясница.  И  тут же услышал грохот обваливающихся

камней и  лязг металла.  В  следующее мгновение шум барабанов заглушил все

остальные звуки.  Около  своей  палатки Иванэ Ахалцихели садился на  коня,

отдавая какие-то распоряжения. Его брат Шалва скакал, размахивая саблей, и

что-то громко кричал.  Не прошло и минуты,  как авангард грузинской армии,

предводительствуемый братьями Ахалцихели, был на ногах.

     Но  близко уж со всех сторон неслись истерические крики:  «Аллах!  Ил

аллах!»  С боевыми криками хорезмийцы карабкались на скалы.  Они хватались

за  кусты,  за  камни,  умудряясь угрожающе размахивать саблями.  Пока  их

заметили, они проделали большую часть пути.

     — Аллах! Ил аллах!

     Хорезмийцы  карабкались  под  прикрытием  града  стрел,   извергаемых

отрядами лучников,  которые тоже успели в темноте и тишине подойти почти к

самым вершинам.

     — Аллах! Ил аллах!

     Словно отары овец,  плотной однородной массой заполнили атакующие все

склоны гор.  Левое крыло хорезмийцев,  под предводительством брата султана

Киас-эд-Дина и  Орхана,  ожесточенно напирало на  только что проснувшихся,

как  следует не  опомнившихся грузин.  Правое  крыло  осыпало грузин таким

дождем стрел, что не оставалось в воздухе ни одной непронзенной точки.

     Грузины тоже отстреливались,  но дождь их стрел был пореже, тогда как

стрелы  атакующих  создавали  непроходимое  пространство,  благодаря  чему

беспрепятственно продвигались вперед пешие отряды Киас-эд-Дина и Орхана.

     На  этот  опасный фланг  прежде  всего  поспешили братья  Ахалцихели.

Увидев  вождей,  грузины  вдохновились и  бросились  на  атакующего врага.

Завязалась рукопашная схватка.  Войска  хорезмийцев скатились  к  подножию

горы.   То,  что  враг  дрогнул,  не  укрылось  от  опытного  глаза  Шалвы

Ахалцихели.

     — Бей их,  громи,  гони! —  воскликнул Шалва и сам обрушился на стену

врагов.  Стена  дрогнула и  прогнулась.  Но  в  то  время как  один  фланг

хорезмийцев постепенно сползал со склона к  подножию,  другой фланг достиг

высот и  начал разворачиваться на  них.  Фактически атакующие зашли в  тыл

отрядам  Ахалцихели.  Тогда  старший брат  перекинулся на  высоты,  и  там

закипела  такая  сеча,   такая  резня,  что  сначала  ничего  нельзя  было

разобрать.  Все же у грузин было некоторое преимущество в позиции, хотя их

было гораздо меньше. Вероятно, им удалось бы в конце концов отбить высоты,

если  бы  в  это  время Джелал-эд-Дин  не  двинул свои  центральные,  свои

основные войска.  Железная конница султана с  оглушительным шумом и дикими

воплями двинулась на грузин.

     Шалва,  увидев  надвигающуюся железную лавину,  еще  раз  оглянулся в

сторону главного грузинского стана:  ведет ли  наконец командующий главную

армию  грузин  на  помощь истекающему кровью авангарду?  Но  было  тихо  в

стороне главной ставки,  на помощь никто не шел. Уж восемь гонцов отправил

Шалва  к  Мхаргрдзели с  просьбой немедленно слать подкрепления.  Ни  один

гонец не возвратился назад,  как будто вся армия грузин или перебита,  или

ушла.

     Нельзя было допустить, чтобы конница ворвалась на высоты. Это была бы

полная  и  окончательная гибель  авангарда.  Лучших  воинов  из  тех,  что

оставались в  живых,  Шалва расположил в  центре неудержимой конной атаки.

Рушили скалы,  засыпали конницу тучами стрел и  добились того,  что  центр

отхлынул.  Но фланги конницы продвигались вперед.  Там некому было с  ними

биться,  и Шалва понял,  что нужно отходить,  пока еще не замкнулось сзади

намертво стальное кольцо.

     Появился откуда-то с фланга разъяренный Иванэ.

     — Где же  наши?  Что они собираются с  нами сделать?!  Шесть гонцов я

послал к амирспасалару, а от него ни слова.

     — Я тоже посылаю гонца за гонцом.

     — Значит, нас обрекли на смерть?

     — Не жалко наших голов, но если враг укрепится на высотах — проиграна

вся война, проиграна Грузия!

     — Я сам поскачу к Мхаргрдзели и либо зарублю его, либо пусть он ведет

войска в атаку!

     Иванэ повернул коня и ускакал в сторону главного стана.

     Высоты между  тем  затопляла понемногу кипящая масса рукопашного боя.

Горстка грузин тонула,  захлебывалась в  этой вязкой ужасной массе.  Шалва

Ахалцихели пока еще  не  падал духом.  Опоздание грузин он  считал военной

хитростью  Мхаргрдзели.  Вероятно,  амирспасалар хочет  как  можно  больше

хорезмийцев заманить на высоты,  а потом ударить на них,  сшибить с высот,

чтобы они покатились,  как камни.  Разве не  так же  поступили грузины при

царице  Тамар  в  знаменитом  Шамхорском бою?  Тогда  враги  почти  совсем

уничтожили грузинский авангард.  Судьба сражения висела на волоске, но тут

навалилась основная армия и повернула дело.

     Может быть, на это рассчитывает и Мхаргрдзели, но слишком долго уж он

раскачивается.

     Хорезмийцы окончательно затопили высоты.  Бьются до последнего вздоха

и  падают отборные рыцари Грузинского царства.  Копьем в пах пронзили коня

под  Шалвой,  конь  едва  не  придавил хозяина,  когда упал  на  скользкую

кровавую землю.  Шалва и пеший не оставил меча.  Он,  правда, не видел уж,

кого поражает меч.  Как пьяный,  махал он направо и  налево,  и там,  куда

поворачивался Шалва,  редели ряды врагов, образовывалась брешь, потому что

падало сразу несколько человек. Но стена пружинила, возвращалась на старое

место,  когда Шалва поворачивался в  другую сторону.  Руки делали одно,  а

голова думала о другом.

     Неужели командующий принес  нас  в  жертву,  неужели из-за  зависти к

братьям  Ахалцихели он  губит  и  армию  и  страну?  А  другие  грузинские

полководцы?  Двоюродный брат  Шалвы Варам Гагели,  старый боевой соратник,

неужели и он оставил друга в беде?  Где Бакурцихели,  верный рыцарь двора,

где  благородный  доблестный  Цотнэ  Дадиани?  Где...  В  глазах  у  Шалвы

зарябило.  Верно,  дотянулся  до  его  шлема  саблей  какой-нибудь  жалкий

хорезмиец. Но не так-то просто сокрушить богатыря Шалву.

     — Шалва! —  услышал он  сквозь шум  в  ушах  голос  придворного поэта

Торели. — Лети в ставку. Или заруби атабека, или заставь поднять войска.

     Но и в главную ставку нельзя ускакать Шалве. Догонит стрела, вонзится

в  спину,  и  скажут,  что  Шалва бежал с  поля боя.  Никогда еще Шалва не

показывал врагам спины.

     — Шалва, спасайся, беги! — в каком-то отчаянии крикнул Турман Торели,

отбиваясь от четверых сразу.

     После   этого  обреченного  крика  оставшаяся  горстка  грузин  вдруг

повернулась к врагам спиной, чтобы прорваться из окружения. Враги увидели,

что знамя Грузии дрогнуло и  двинулось к  тылу.  С  новым ожесточением они

бросились вдогонку за  знаменем.  Знамя  закачалось,  на  мгновение высоко

взметнулось над сечей и рухнуло в кровавую кашу.

     Шалва  схватился за  правое  плечо.  Сквозь  пальцы  брызгала  кровь.

Окровавленной рукой он начал мазать лицо,  и лоб, и щеки. Солоно сделалось

на губах. Торели, обернувшись, увидел кровавую маску вместо лица Шалвы.

     — Мажь и ты, мажь кровью лицо, примут за мертвеца!

     Шалва упал и сразу затерялся среди бесчисленных трупов. Торели окунул

руку в лужу чьей-то чужой (может быть,  хорезмийской) крови и,  разукрасив

себе лицо, тоже упал на сраженных врагов и братьев.

     Бегут  над  Шалвой и  Торели пешие хорезмийцы,  с  улюлюканьем мчится

конница.  Некогда разбирать,  кто жив,  кто мертв.  Вот перепрыгнули через

Торели, вот поднялось копыто, брызнула чья-то кровь, полетели клочья мяса.

Мчатся над поверженными грузинами враги,  зов к  аллаху не  смолкает ни на

секунду:

     — Аллах! Ил аллах!

     Мчатся... Мчатся... Мчатся... Свистят сабли, храпят кони, вопят люди,

стучат копыта, звенит оружие. Мчатся, мчатся, мчатся. Господи, будет ли им

конец.  Их  передовые должны  были  уж  достигнуть главного лагеря грузин.

Отчего же не слышно оттуда шума боя!

     Шалва  знает,  как  шумит  рукопашная схватка и  как  шумит  ничем не

сдерживаемая погоня врага.  Где же наши войска?  Почему не вступают в бой?

Что произошло там,  в главном стане?  Какое непоправимое несчастье,  какая

неслыханная беда!

     Случилось что-то  такое,  за  что Грузия расплатится не  только тремя

тысячами воинов  авангарда,  но  что  явится  началом небывалого страшного

бедствия.

     Солнце  поднялось  высоко,  на  самую  середину  неба.  Печет,  калит

августовское солнце Грузии. Хочется открыть глаза, разжать веки, склеенные

чужой запекшейся кровью.  Шум утих в отдалении. Остались только хрипенье и

стоны раненых.

     — Зачем мы спаслись, Шалва? Нужна ли нам теперь жизнь?

     — О нет,  теперь мне хочется выжить, как не хотелось никогда в жизни.

Можно ли умереть,  не узнав, кем и почему мы принесены в жертву, ради чего

нас всех погубили? Господи, спаси меня от смерти и плена! И тогда... Пусть

тогда изменник прячется,  где захочет. Если он залезет в середину земли, я

и  там  найду  его,  растерзаю  собственными зубами.  Кто  б  он  ни  был,

Мхаргрдзели или кто другой...

     Ахалцихели заскрипел зубами  и  вздохнул так  тяжко,  словно  с  этим

вздохом избавлялся от тяжелой, давившей его и душившей злости.

     Прорубившись сквозь  передние  отряды,  хорезмийцы атаковали  главный

лагерь  грузин.  У  атакующих был  уже  неудержимый разгон.  Сопротивление

передней линии послужило как бы  тетивой,  пружиной,  задержавшей на время

движение Джелалэддиновой тяжелой стрелы.  Но  тем  легче  и  стремительнее

рванулись  они  вперед.  Грузинские войска  дрогнули,  смешались  и  скоро

повернулись к врагу спиной.  Военачальники напрасно старались остановить и

организовать бегущих.

     Бежали  в  панике,  как  наперегонки,  падая  в  трещины,  расселины,

пропасти.   Конники  султана  настигали  бегущих,   рубили  их  на  скаку,

сталкивали  в   овраги,   захватывали  в   плен.   Джелал-эд-Дин  приказал

преследовать бегущих до  тех пор,  пока не останется ни одного живого либо

не плененного.

     Четыре тысячи грузин легло на  поле боя.  Зарубленным во время погони

не  было счета.  Не меньше того оказалось в  плену.  Джелал-эд-Дин объехал

побоище, оглядел укрепления грузин и покачал головой.

     — Такую  победу  могло  даровать  лишь  провидение.  Сокрушить  такую

крепость,  развеять столь  многочисленных и  могучих врагов  казалось выше

человеческих сил. Слава аллаху, даровавшему нам победу!

     Султан  приказал поставить большой  шатер  на  самой  высокой горе  и

приготовился к приему добычи и пленных.

     Солнце перевалило за полдень,  но, кажется, стало еще горячее. Торели

слышит,  как мухи облепили его лицо. Они ползают, щекочут, кусают. Вот они

ползут по усам,  заползают на губы, на глаза. Что стоит шевельнуть рукой и

прогнать их?  Но шевелиться нельзя,  по всему побоищу рыщут мародеры.  Они

шарят по  карманам павших,  снимают с  них  оружие,  а  тех,  кто еще жив,

утаскивают в плен.  Стоит пошевелиться, как тут же налетят мародеры. И сам

погибнешь, и погубишь Шалву.

     Ахалцихели страдал не меньше Торели.  И его облепили мухи,  словно он

весь намазан медом.  Страшная пытка, но Шалва терпеливо переносит муки, не

шевелится,  не подает признаков жизни.  Точно срубленный дуб среди молодых

деревьев, лежит богатырь среди мертвых бойцов. Сам вытянулся, как мертвец,

и даже дышит затаившись, чтобы ничем не выдать себя.

     Мародеры прошли  мимо,  потом  вернулись,  с  кого-то  сняли  кинжал,

кого-то раздели и разули.  Еще секунда,  и они ушли бы, но тут один из них

споткнулся  и  упал  как  раз  на  Шалву.   Его  щека  лишь  на  мгновение

прикоснулась к  необъятной груди  Ахалцихели,  но  и  того  мгновения было

достаточно,  чтобы  упавший услышал гулкое  и  частое  сердцебиение живого

воина.

     Мародер был  молодой безусый парнишка.  Торели видел,  как  он  жадно

приложил ухо к груди Ахадцихели и как замахал руками своим друзьям,  чтобы

те скорее подошли.

     — Зачем звал?

     — Что, попался живой? Матерый зверь. Наверно, грузинский вельможа.

     — Жив, — подтвердил безусый, а сам все пристальнее вглядывался в лицо

Шалвы. —  Где-то  я  встречал этого человека и  шрам  на  левой щеке  тоже

помню. —  Полой одежды начал вытирать кровь с лица Ахалцихели.  Разглядел,

вскочил,  как ужаленный змей. —  Да  это же  Шалва Ахалцихели,  о  великий

аллах! Это он, это он, величайший полководец Грузии, правая рука их царя.

     — Не ошибаешься ли ты, парень?

     — Как я  могу ошибиться,  если он  на моих глазах надвое рассек моего

отца. Это было в Нахичеване, когда грузины брали Нахичеванскую крепость.

     — Ты разве там был?

     — Вся наша семья была там.  Грузины напали внезапно,  и нас не успели

вывезти.  Я своими глазами видел,  как мой отец замахнулся саблей,  но эта

грузинская  собака  опередила,  и  мой  отец  упал,  перерубленный на  две

половины.

     — Кушак дорогой,  а  ножны пустые, —  по-хозяйски оглядывал хорезмиец

свою находку. —  Наверное,  это  его  меч валяется рядом,  переломленный у

рукоятки.  Рассказывают, что во время битвы он ломал по нескольку сабель и

мечей.

     Нахичеванец долго совещался со своими друзьями. Друзья убеждали парня

убить воина и снять с него дорогую одежду. Нахичеванец доказывал, что если

привести  к  султану  живого  Ахалцихели,  то  награда  превысит стоимость

одежды, как бы хороша она ни была.

     Ахалцихели начали  связывать.  Когда  веревка  коснулась рук,  у него

появилось желание вскочить и раскидать мародеров,  как щенков, и он мог бы

это  сделать,  но  благоразумие  взяло верх.  Все равно никуда не уйдешь с

этого поля боя,  с этих роковых Гарнисских  высот.  От  бессильной  ярости

застонал и заскрежетал зубами Торели.

     — Э, да тут еще один. Поведем к султану и этого.

     Вскоре  и   придворного  поэта  грузинской  царицы,   и   ее  лучшего

военачальника и  советчика со связанными руками повели по тропинке к шатру

Джелал-эд-Дина.

     День клонился к  вечеру,  а  пленники все  шли  и  шли мимо султанова

шатра.  С  пленными вельможами султан  заговаривал,  спрашивал,  кто  они,

откуда,  каковы их  заслуги перед Грузией.  Вельможи отходили направо,  их

ждала темница.

     Простых воинов,  без  роду без  племени,  отводили налево.  Ими будут

торговать  на  базарах  Адарбадагана,  дабы  пополнилась  отощавшая  казна

хорезмийского предводителя.

     К  султану сзади подошел его брат Киас-эд-Дин,  он наклонился к  нему

через плечо и тихо сказал:

     — Сын моей кормилицы взял в плен величайшего вельможу Грузии,  правую

руку царицы...

     — Кто таков?

     — Шалва Ахалцихели, визирь, крупнейший полководец.

     Как ни тихо говорил Киас-эд-Дин,  в свите султана услышали имя Шалвы.

Эмиры воздели руки к небесам и дружно заголосили:

     — Слава аллаху!

     — Велик аллах!

     — О, торжествующая справедливость!

     — Вот судьба всех неверных!

     Один эмир, из бывших приближенных атабека Узбега, не удовольствовался

восклицаниями, он упал перед султаном на колени и протянул к нему руки.

     — Государь,  покарай Ахалцихели.  Среди всех  неверных он  был  самым

жестоким притеснителем мусульман.

     — Что-то слишком вы обрадовались его позору.  Должно быть, это был не

последний воин?

     — Это  был   первый  воин, —   подтвердил  коленопреклоненный  бывший

визирь. — Но он был опасен и жесток не только на поле брани. Однажды Узбег

послал меня послом к  грузинам.  К  царю меня не  пустили,  а  принял меня

царский визирь Шалва.  Узбег просил грузинского царя  прекратить набеги на

Адарбадаган.  Тот,  о котором мы теперь говорим,  не дал мне докончить мою

смиренную речь,  он схватил меня за бороду и зарычал,  как свирепый зверь:

«Знай,  что, если бы сам Али попался мне в руки, я и ему выдрал бы бороду,

как тебе!»

     Джелал-эд-Дин нахмурился. Рассказ бывшего визиря рассердил его.

     — Ведут!

     — Ведут! — закричали в толпе.

     Султан все  еще  исподлобья,  все еще с  гримасой на  лице взглянул в

сторону криков. Морщины его вдруг разгладились, и что-то похожее на улыбку

пробежало по  тонким  губам.  Безусый  щупленький паренек вел  на  веревке

великана.  Приотстав от  них,  другой хорезмиец тащил за  собой связанного

Торели.  Хорезмиец так  вцепился в  плечо поэта,  будто это  был не  живой

человек,  а тяжелый кошель с деньгами,  тот самый кошель, который можно за

этого человека получить. Ахалцихели остановился перед лицом султана.

     — Ну где твоя непобедимость, о которой ходит столько легенд и которой

ты  сам  кичился?  Где твоя сабля,  которая высекает огонь,  где твой меч,

разрушающий скалы?

     Улыбка снова промелькнула по  лицу султана.  Он  был достаточно умен,

чтобы не  глумиться над побежденным героем.  Он  смотрел глубже.  Он видел

тщету человеческих усилий и человеческой славы. Величие? Пустой звук. Ведь

и сам Джелал-эд-Дин не раз уже мог оказаться в таком же положении. Сколько

раз он бывал на волосок от плена, унижения или даже смерти.

     — Война похожа на игру в нарды,  государь, — спокойно, с достоинством

ответил Шалва. —  То выиграл,  то проиграл.  Вчера еще на небосклоне сияла

моя звезда. Сегодня она померкла в лучах твоей победы.

     Султану понравились слова Ахалцихели, понравилось и то, что в роковую

для  себя  минуту Шалва не  потерял самообладания и  спокойствия,  что  не

написано у него на лице лихорадочного желания поправить то,  что поправить

уже невозможно.

     Тот  же  самый  твердый характер помогал и  Джелал-эд-Дину.  Когда он

чудом выскользнул из рук врага у Инда,  разве не могло показаться, что все

потеряно, и разве так казалось один только раз? Но он снова перепоясывался

мечом,  снова  обретал силу,  и  вот  еще  одна  победа  на  его,  аллахом

предначертанном, жизненном пути.

     Султан задумался. Это ведь только первый бой с грузинами. Конечно, он

основательно их потрепал,  и дерево глубоко надрублено.  Однако до столицы

Грузинского царства Тбилиси — длинный путь. Грузия могущественна и богата.

Соберется новое  войско,  снова придется сходиться с  ним  в  каком-нибудь

узком ущелье в горах.  Война же,  как правильно сказал этот грузин, похожа

на игру в нарды: нынче выиграл, завтра проиграл. Нужны не только острота и

крепость сабли,  не  только  меч,  осененный благословением аллаха,  но  и

хитрость дьявола.  Вот если бы привлечь этого первейшего человека в Грузии

на свою службу...

     — Развяжите ему руки.

     Сразу же несколько человек бросились исполнять приказ султана.  Шалва

размял онемевшие кисти рук.

     — Ответь, князь, приходилось ли воевать с монголами?

     — Дважды  я   участвовал  в   сече  с  ними.   И  был  даже  ранен  в

кровопролитном бою.

     — Ну и что? Каковы монголы? Можно ли их победить?

     — Победить можно любого врага, если бог дарует победу, государь.

     — Правильно,  князь, побеждаем не мы, но бог. В руках аллаха и победа

и поражение.  Отныне будешь эмиром хорезмийского султана. Земель и рабов у

тебя будет больше,  чем было в Грузии. А будешь верно служить, и впредь не

оставим нашей милостью.  Тогда ты сам убедишься, что велик аллах, велика и

милость его для тех, кто сворачивает с неверного пути на путь истины.

     Ахалцихели опустился на колени и поклонился султану.

     — Отведите его в шатер, как достойного эмира, приставьте рабов и слуг

в соответствии с его благородством.

     Султан приблизился и сам поднял Шалву с колен.

     Шалва ступил три шага по дороге к шатру и вдруг резко обернулся,  как

будто его толкнули в спину.  Перед султаном стоял Торели. Шалва второй раз

опустился на колени, во второй раз поклонился султану:

     — Государь,  будь милостив,  подари жизнь и  этому человеку.  Он  мой

двоюродный брат,  он никогда не вмешивался в государственные дела, никогда

не делал плохого мусульманам, он всего лишь придворный поэт Торели.

     У  султана по  лицу  пробежала жестокая судорога.  Шалва  понял  свою

неудачу  и  покорно опустил голову,  потом  медленно поднялся и  побрел  к

шатру, едва переставляя ноги.

     Джелал-эд-Дин  между тем  поднял глаза на  пленника.  Перед ним стоял

красавец с  широкими плечами и узкой талией.  Несмотря на ширину плеч,  он

казался изнеженным и слабым.

     — Развяжите руки.

     Пленник долго сжимал и разжимал пальцы,  так они затекли и онемели от

веревки.  Султан загляделся на его руки.  Такие пальцы и такие руки бывают

только у людей,  имеющих дело с книгой и пером. Руки воинов, ремесленников

и  крестьян черны от  солнца и  грубы от работы.  Плохи дела у  грузинской

царицы, если она посылает в бой придворных поэтов.

     — Снимите с него пояс и кинжал, —  велел султан,  усмехнувшись, — для

него это лишняя ноша.

     Когда с  поэта снимали боевые доспехи,  из-за  пазухи у  него  выпала

небольшая  книга.   Сидевший  позади  султана  худой  седобородый  человек

привстал,  чтобы  разглядеть,  что  написано  на  обложке.  Вышел  вперед,

поклонился султану  и  попросил  разрешения поднять  книгу.  Он  начал  ее

листать,  и  постепенно на лице его появлялось выражение удивления и  даже

восторга.

     — Что там написано, Мохаммед?

     — Это сборник арабских и персидских поэтов.  Стихи отобраны с великим

знанием и вкусом.

     Мохаммед-эн-Несеви —  начальник придворного дивана —  передал султану

книгу.  Султан  небрежно  полистал  ее,  заглянул в  конец,  в  середину и

возвратил ее.  Видно было, что пленник интересует его больше, чем арабские

и персидские поэты, хотя бы отобранные с любовью и тщанием.

     — Персидский язык знаешь?

     — Знаю, государь.

     — Арабский?

     — Читаю и понимаю, что говорят.

     — Но если ты знаешь по-арабски, почему не читал Корана?

     — Читал, и не один раз, государь.

     — Странно,  почему же  ты,  читавший Коран,  не  принял веры  пророка

Магомета? И как же ты, читавший Коран, поднял руку на правоверных?

     Торели вздохнул и замолчал. Несеви, как был на коленях, приблизился к

султану и что-то начал шептать.

     — Турецкий знаешь?

     — Нет, турецкого не знаю совсем.

     — На каком же языке ты пишешь стихи, на персидском или на арабском?

     — Я грузин и пишу только по-грузински.

     — Как?  Разве можно писать стихи на  других языках?!  Кто же их будет

читать?

     — Мои стихи читают грузины.

     — О аллах!  Сколько же вас,  грузин,  жалкая горсточка, капля в море.

Стоит ли тратить силы и писать стихи для маленькой кучки людей. Море — это

Восток.  И  если бы  ты  был  умнее,  ты  писал бы  стихи по-персидски или

по-арабски, и тогда весь Восток читал бы и знал тебя.

     — Пусть по-персидски пишут персы,  а по-арабски —  арабы.  Я грузин и

люблю свой родной язык.

     — Ну ладно,  хватит!  Счастье твое, что Мохаммед Несеви, для которого

нет  ничего  дороже  стихов,  но  верную службу которого мы  очень  ценим,

заступился за тебя. Мы оставляем тебя в живых.

     Несеви поцеловал подол Джелалэддинова халата,  еще  раз поклонился до

земли,  потом отвел Торели в  сторону и позвал слугу.  Он приказал отвести

поэта в свой шатер.

 

 

     С рождением наследника престола у златокузнеца Мамуки появилось много

хлопот.  Вельможи,  богатеи,  рыцари осаждали его мастерскую. Каждый хотел

обзавестись подарком, достойным царицы Русудан.

     Мастер работал не разгибая спины, не выходя за порог своего дома. Что

делалось в городе, он не знал.

     А в городе продолжались торжества. Царица благополучно разрешилась от

бремени и  подарила народу  наследника.  Радость радостей наполнила сердца

грузин.  Перед дворцом все время толклись люди. Они приходили справиться о

здоровье царицы.  На улицах и  площадях было шумно и весело.  Мастерские и

торговые ряды,  базары и лавки —  все было закрыто. В столице прекратилась

на время всякая деловая жизнь, о ней, казалось, забыли. Только в духанах и

церквах кипело все, как в котле. День и ночь звонили колокола, совершались

молебны во здравие царицы и ее сына. По всей Грузии шел великий пир.

     Празднества кончились бы  не  скоро,  если  бы  однажды под  вечер  в

Тбилиси не  влетел всадник,  изнуренный,  грязный,  на  запаленном коне, —

первый беглец с Гарнисского поля боя,  доскакавший до столицы. Он подъехал

ко дворцу,  и больше его не видели,  но по городу со зловещим приглушенным

шипением как бы поползла огромная черная змея. Сами собой исчезли улыбки с

лиц  пирующих,  прекратились песни,  замолчали колокола.  Город,  кипевший

тысячами разнообразных звуков,  затихал,  будто застывала, останавливалась

постепенно кровь в жилах, как у человека, который умирает.

     Все больше и больше черных всадников подъезжало ко дворцу.  Из дворца

во все стороны скакали гонцы,  и  вскоре весть о гарнисской беде наполнила

всю страну.

     Ни амирспасалар Мхаргрдзели, ни кто-либо другой из военачальников еще

не доскакали до Тбилиси.  Царица и ее приближенные не знали еще полностью,

что за  несчастье обрушилось на  страну.  Никто не  знал,  сколько погибло

людей,  в  каком состоянии уцелевшее войско (и  уцелело ли  оно),  кто  из

военачальников убит или в плену, кто остался в живых и на свободе.

     Царице,  только что разрешившейся от бремени,  нездоровилось. Трогать

ее с места и увозить куда бы то ни было запрещали врачи. Нужно было спешно

собирать новое войско,  укреплять столицу и обороняться до подхода главных

сил, то есть тех войск, которые, предполагалось, уцелели после Гарниси.

     Вновь загудели колокола.  Но это был не торжественный, не праздничный

звон.  Глашатаи мчались по городу, передавая повеление правительства всем,

кто может держать оружие, вооружаться для защиты царицы и родины.

     Ничего   не   знал   златокузнец   Мамука,   старательно  выполнявший

многочисленные заказы вельмож и богачей.  Мастерская работала день и ночь.

Мамука не обратил даже внимания на то, что вдруг замолчали все колокола, а

потом заговорили вновь, но уже другим голосом.

     Мамука не  интересовался ничем,  но  жизнь сама  постучалась к  нему.

Несчастье,  обрушившееся на целое государство, задело и каждого человека в

нем.  Вдруг  в  мастерскую начали приходить заказчики,  те,  что  поручили

кузнецу  приготовить  подарки  для  царицы.  Они  требовали  обратно  свое

серебро,   золото,   драгоценные  камни.   Мамука   пытался  сослаться  на

установленные сроки,  но  никакие сроки  не  интересовали больше  их.  Они

хватали свои сокровища и  спешно уходили из  мастерской,  они  убегали без

оглядки.

     Мамука  возвращал  драгоценности  их   владельцам  и   вечером  вдруг

обнаружил, что у него на руках не осталось ни одного заказа и что завтра с

утра и ему самому, и его мастерам и ученикам нечего будет делать.

     Впрочем,  в  этот же день примчался конный глашатай и от имени царицы

потребовал,  чтобы  Мамука вместе со  всеми  своими помощниками выходил на

площадь.

     На  площади было  полно народу.  Здесь впервые Мамука услышал шепот о

каком-то  большом  несчастье,   о  поражении  и  чуть  ли  не  уничтожении

грузинского войска.  В точности никто ничего не знал,  но у кузнеца заныло

сердце,  и  он  поверил  этому  предчувствию и  понял,  что  действительно

случилась большая беда.

     Прежде всего он подумал о  Торели.  Он хотел тотчас идти к  Цаго,  но

послышался голос царского визиря.

     Визирь стоял на  возвышении.  Вокруг него  толпились другие сановники

двора. Все были взволнованны и бледны.

     Визирь сначала ходил вокруг да около —  говорил о непроверенных будто

бы  сведениях,  о  предполагаемом  (но  еще  не  действительном) поражении

грузинской армии и неправдоподобной многочисленности врага.

     Жители  Тбилиси должны быть  готовы к  самому худшему.  Каждый,  если

понадобится,  должен  сражаться до  конца,  чтобы  не  подпустить врага  к

столице.  Если же  за  маловерие и  грехи бог допустит и  враг подступит к

самому городу, придется закрыть ворота и встать на городских стенах. Лучше

умереть, чем пустить врага в родную столицу.

     Надо  помнить,  что  наша  обожаемая царица  еще  больна и  не  может

покинуть город.  Ее здоровье,  ее жизнь,  ее судьба, а вместе с тем и наши

жизни,  и  наши судьбы,  настоящее и  будущее Грузии зависят теперь от нас

самих, от крепости нашей десницы, от нашего мужества и от нашей любви!

     Площадь ликующе загудела.

     — Долгих дней царице Русудан!

     — Да здравствует царица, да здравствует Грузия!

     — Умрем за родную столицу!

     Кричали, подбрасывали шапки, потрясали кулаками и саблями.

     Мамуку тоже  захватила волна возбуждения.  Он  тоже  кричал и  грозил

кому-то кулаком,  как пьяный,  бегал по площади и  кричал,  кричал.  Толпа

понесла его в  дальний угол площади,  где раздавали оружие.  В  толпе было

много армян. Мамука не удивился этому. Тбилисские армяне почти ничем уж не

отличались от грузин,  по крайней мере в любви к столице.  Но зато кузнецу

не  понравилось,  что тбилисские персы все столпились впереди и  старались

получить оружие даже раньше грузин. Они хватали сабли, щиты, стрелы, луки,

громко клялись в верности Грузии и еще громче проклинали врага.

     Получив оружие и  узнав  о  месте сбора войска,  Мамука заторопился к

Цаго.

 

 

     Накануне был  пир,  и  Ваче  изрядно выпил.  Голова после  вчерашнего

бражничанья слегка гудела.  Ваче лежал на постели, а дочка, очаровательная

девочка  по  имени  Цаго,  ползала  по  отцу,  щебетала  и  все  старалась

ухватиться ручонками за усы. Лела прибирала дом, напевая песенку.

     В дверь громко, нетерпеливо застучали. Лела махнула Ваче рукой, чтобы

тот  накрылся  одеялом,  а  сама  побежала  к  дверям.  Но  Ваче  не  стал

накрываться,  он встал и  быстро надел халат.  Дверь отворилась,  и  в дом

ворвался взволнованный, запыхавшийся Гочи.

     — Извини,  что пришел не вовремя,  но я  пришел не сам,  меня привели

плохие вести. —  Голос у него осекся. — Мы погибли, Ваче, враги уничтожили

нашу армию.

     — Какую армию, о чем ты говоришь?

     — Позавчера у  Гарниси было большое сражение,  наши войска развеяны и

почти полностью истреблены.

     — Но этого не может быть.

     — Я тоже так думал. Но уже прискакали первые очевидцы, первые беглецы

с поля боя.

     — А  как  же  Торели? —  неожиданно для  себя выпалил Ваче и  чуть не

прикусил губу.

     — Торели и  братья Ахалцихели находились в  авангарде войск и погибли

первыми.

     У  Ваче захватило дыхание.  Сколько раз  он  мечтал,  чтобы случилось

такое,  чтобы Торели убрался с его пути.  Но сейчас, узнав о гибели своего

счастливого соперника, Ваче услышал в себе не радость, но боль и горе.

     — Джелал-эд-Дин со дня на день будет здесь. Пока царица соберет новую

армию,  город от врага будем защищать мы — жители Тбилиси. Все вооружаются

и готовятся к сражению.

     Ваче сорвал со стены щит и саблю своего учителя Деметре.

     — Сразу надевай кольчугу и латы, может быть, не будет времени еще раз

зайти домой.

     Гочи наклонился к девочке. Маленькая Цаго ухватилась обеими руками за

волосы знакомого ей дяди Гочи,  и лицо зодчего,  измененное горем и болью,

разгладилось и успокоилось. Гочи улыбнулся.

     Ваче тем временем облачился в  кольчугу,  перепоясался мечом и  опять

неожиданно для себя спросил:

     — Но знает ли Цаго о гибели своего мужа?

     — Зайдем и узнаем.

     — Если враг подходит к столице,  нужно успеть вывезти семьи. Место ли

на войне Леле и ребенку.

     — Городские  ворота  закрыты  наглухо.  Но  что-нибудь  придумаем,  я

помогу.

     Ваче поцеловался с женой, обнял девочку, и мужчины вышли.

     Не сговариваясь,  пошли к дому Торели.  Еще издали заметили: на дворе

полно народу.  Слышится плач, скорбные голоса. У Ваче ноги подкосились, он

попросил своего друга:

     — Ты сходи, узнай, а я тебя подожду.

     Гочи начал пробираться сквозь толпу к  дверям дома,  а Ваче присел на

камень около широких, теперь раскрытых ворот.

     Все,  кто собрался здесь,  пришли, по обычаю, выразить соболезнование

семье  погибшего  человека.  Они  стояли  кружками,  переговариваясь между

собой, и Ваче был слышен их разговор.

     — Пятьсот тысяч было у хорезмийского хана.

     — Преувеличивают.  Более сведущие люди говорят,  что  было не  больше

четырехсот.

     — Хотя бы и  четыреста.  Разве мало?  Наших было в десять раз меньше.

Конечно, их осилили. Разве могло быть иначе.

     Ваче прислушался к другому кружку.

     — Какая женщина овдовела!

     — Как она будет жить?  Много ли  мог оставить ей поэт?  А  ведь нужно

растить ребенка!

     — Горевать нужно о  том,  кто  умер.  Что  горевать о  живой?  Хозяин

найдется.  Такая красавица не останется без присмотра и утешения.  Она еще

молода  и  лучше  многих и  многих незамужних.  Помяните мое  слово,  если

вскорости она снова не пойдет под венец.  И, вероятно, ей будет лучше, чем

за поэтом.

     Лицо Ваче пылало.  Сердце рвалось из  груди.  Неизвестно,  как бы  он

повел себя в следующую минуту, но тут вернулся Мухасдзе.

     — Знает? — только и спросил у него Ваче.

     — Да.  Один из беглецов,  не зная,  что она жена Торели, брякнул, что

никто из авангарда не уцелел.

     — А потом?

     — Потом она упала в  обморок.  Потом распустила волосы и  расцарапала

себе все лицо.

     — Очень заметно на  лице? —  вырвалось у  Ваче.  Тотчас же  ему стало

стыдно собственной глупости.

     — Все лицо в  глубоких царапинах и  в  крови.  Плакать она не  может,

только кричит. — Гочи и сам едва не расплакался.

     — Чем же ей помочь?

     — Никто и ничем ей не поможет.  Главный помощник в этом деле — время.

Ты-то почему не зашел? Сказал бы какое-нибудь слово, ободрил.

     — Не могу, — только и выговорил Ваче.

     Если  бы  после  Гарнисской  битвы  Джелал-эд-Дин  со  своим  войском

двинулся на Тбилиси, он взял бы столицу Грузии без боя. Но султан не знал,

что у Грузии совсем нет больше войск и что столица не защищена. Он верил в

могущество Грузии и  считал взятие Тбилиси делом очень трудным даже  после

тщательных приготовлений.

     После Гарнисской битвы он  послал в  глубь Грузии только часть войска

под командованием своего брата Киас-эд-Дина.  С  братом он  послал эмиров,

мало  отличившихся в  Гарнисском  бою,  дабы  они  рвением  и  жестокостью

искупили свою вину.

     Сам султан с основной частью войска временно повернул к Тавризу. Дело

в  том,  что  еще  до  Гарнисской  битвы  Джелал-эд-Дин  узнал  о  большой

неприятности.  Правитель города Тавриза,  один  из  влиятельнейших людей в

Адарбадагане,  Эт-Торгай  устроил заговор против султана.  Целью  заговора

было  изгнание Джелал-эд-Дина  и  передача Тавриза  вновь  атабеку Узбегу.

Заговорщики уговорили  Узбега  выступить против  султана,  находившегося в

походе на  Грузию.  Они надеялись,  что султан не  сможет бороться сразу с

двумя противниками и покинет Адарбадаган.

     Все  это  Джелал-эд-Дин знал еще до  Гарнисской битвы.  Но  никому не

выдал тайны.  Действовал,  как будто ничего не произошло.  После победы он

мог позволить себе разобраться в  делах в Тавризе.  Он даже счел наказание

заговорщиков более неотложным делом,  чем взятие и разгром Тбилиси. Но тем

самым он дал возможность грузинам прийти в себя.

     Царские гонцы  всполошили всю  Грузию.  Со  всех  сторон потянулись в

Тбилиси отряды воинов.  Правда, это были наспех сколоченные отряды, но все

же  приход  каждого отряда  прибавлял воодушевления и  бодрости защитникам

города.   Первым   вошел   в   столицу  двухтысячный  отряд   месхов   под

предводительством братьев Джакели.

     Добрались до  Тбилиси и  военачальники,  уцелевшие под  Гарниси.  Они

постепенно  пришли  в  себя,   возглавили  новобранцев  и  даже  выступили

навстречу Киас-эд-Дину.  Во  время этой же  передышки царские послы начали

переговоры с визирем Джелал-эд-Дина о выкупе пленных грузин, в особенности

вельмож и военачальников.

     Визирь Джелал-эд-Дина,  алчный,  как, вероятно, все восточные визири,

передал через посланников длинный список грузин,  плененных в  тот  черный

для Грузии день. Против каждого имени стояла выкупная цена.

     Проставляя  эти  цены,   визирь  не   скупился  на  цифры.   Огромным

количеством золота,  которое надеялся получить,  он  не только заслужил бы

милость Джелал-эд-Дина, но и набил бы свои карманы.

     Правители  Грузни  изучили  списки.  Выкуп  Шалвы  Ахалцихели  и  еще

нескольких  вельмож  поручили  государственной  казне.   Выкуп   остальных

предоставили родным и близким.

 

 

     Узнав о  том,  что муж ее  не убит и  даже не ранен,  а  всего лишь в

плену, Цаго возрадовалась великой радостью. Радость ее сейчас была острее,

чем когда она была вместе с Торели.

     Она  сняла  траур,   разоделась,  как  невеста,  похорошела.  Она  уж

представляла себе Турмана возле себя,  и все его ласки,  и все игры с ним,

она  прыгала от  радости,  как ребенок,  только не  хлопала в  ладоши.  Но

постепенно до нее дошло истинное положение вещей: выкупить мужа было не на

что.

     В списках визиря против имени Торели стояло — тридцать тысяч золотом.

Раздобыть столько золота было бы трудно не только бедной семье поэта, но и

богатым  вельможам  и   даже  крупным  купцам.   Озабоченная  Цаго  тотчас

обратилась к брату, златокузнецу Мамуке.

     — Совсем ничего нет в дому? —  спросил Мамука, хотя знал заранее, что

у беззаботного поэта ничего не припасено на черный день.

     — Обручальное кольцо да еще вот серьги, подарок Турмана.

     — А! Очень уж мало!

     — Продадим дом.  Если Турман не  вернется,  он мне не нужен,  а  если

вернется, построим новый.

     — Кто его купит!  Столица ждет нашествия хорезмийцев.  Не  такие дома

бросают теперь на произвол судьбы.

     — Что же мне делать? — простонала Цаго, глядя на брата с мольбой.

     — Все,  что у меня есть, — твое. Но этого мало. Надо сообщить Павлиа,

друзьям Торели. —  Мамука  вышел  в  другую  комнату и  принес оттуда свою

кубышку —  старинный резной ларец.  Он открыл свою сокровищницу и  высыпал

золото на  стол.  Здесь было все,  что он накопил за долгую жизнь,  полную

труда и  бережливости.  Он  берег деньги для  женитьбы и  для нового дома.

Раньше, пока не была устроена Цаго, он все откладывал этот шаг. Нужно было

содержать семью,  оставшуюся без отца.  Но когда Цаго вышла замуж,  притом

так счастливо, Мамука все чаще думал о том, что пора устраивать свой очаг.

На  Гарнисском поле,  вместе с  грузинским войском,  погибла и  эта  мечта

Мамуки.  Мог ли он думать о себе,  если его родная сестра в таком горе,  а

зять в плену.

     Цаго,  увидев кучу золота,  просияла,  упала на  колени перед братом,

припала к нему плача.

     — Какой ты добрый, мой брат, неужели отдашь все это золото, и тебе не

жалко?

     — Ведь этого мало.

     — Как, эта куча золота мала, нужно больше?

     — Гораздо больше, глупенькая моя сестра.

     — Значит, Турман погиб!

     За  эти дни Цаго столько уж  раз кидалась от отчаяния к  радости,  от

радости снова к отчаянию.

     — Попросим у Павлиа, будем собирать.

     На  другой день пришел к  Цаго Гочи Мухасдзе.  Он  вывернул перед ней

кошелек и извинился, что нет больше.

     — Как я могу взять у тебя это золото, если нет надежды его вернуть?

     — Не об  этом речь.  Для Турмана не  жалко не только золота,  если бы

подвернулся дьявол,  заложил бы и душу.  Беда в том,  что негде взять.  Но

есть надежда:  вернулся Аваг, сын Иванэ Мхаргрдзели. Он любит Турмана и, я

думаю,   не  пожалеет  денег.  Кроме  того,  есть  у  меня  хороший  друг,

художник... Да он ведь из ваших краев. Я говорю о Ваче Грдзелидзе.

     — Ваче!..

     — Ну да, наверное, у него есть деньги. Правда, он Турмана не знал так

близко, но мне он друг и ни за что не откажет.

     Вскоре Павлиа прислал с  монахом свою долю.  Он тоже вывернул кошелок

наизнанку,  не оставил себе даже на черный день.  Он писал:  «Поручаю богу

судьбу твоего мужа,  а моего зятя Турмана.  Меня же пусть бог простит, что

не могу быть около любимой сестры в столь тяжелый для нас час».

     Покупателей на  дом и  правда не  оказалось.  Люди побогаче бежали из

Тбилиси,  бросая собственные дома.  К тому же,  по поручению царицы, уехал

куда-то  Гочи Мухасдзе.  Со  дня на день должны были отправиться к  визирю

Джелал-эд-Дина послы с  выкупным грузинским золотом.  А  у  Цаго не было и

половины того, что нужно.

     Помощи ждать было  неоткуда.  Цаго  день  и  ночь ломала голову и  не

знала,  что  предпринять.  Правда,  у  нее  из  головы не  выходила фраза,

брошенная Гочи Мухасдзе насчет Ваче.  Что  из  того,  что он  не  близок с

Торели.  С Цаго-то они друзья детства. Как жаль, что они не виделись с тех

пор,  как  расстались в  Ахалдабе.  Все его хвалят,  и  сам Турман не  раз

восторженно отзывался об искусстве Ваче.  Цаго мучила совесть:  ни разу не

пригласила к  себе  друга детства и  юности.  Ни  разу  не  попыталась она

взглянуть на живопись Ваче,  о которой все говорят. И стар и мал знают имя

живописца Ваче Грдзелидзе.  Царица Русудан щедро наградила его за  роспись

дворца (потому-то и  должны быть у  Ваче деньги),  и только Цаго,  подруга

юности, не удосужилась побывать в расписанных им палатах.

     Получается очень нехорошо.  Пока все  было благополучно,  Ваче был не

нужен. А когда обрушилось несчастье, приходится идти к нему за помощью, да

еще за какой!

     В  другое время самолюбивая Цаго ни  за  что не  пошла бы к  Ваче,  а

теперь ей было не до самолюбия.  Жизнь Торели висела на волоске. Все равно

у  кого-нибудь  нужно  просить  денег,  так  не  лучше  ли  у  земляка,  у

сверстника, чем у вовсе чужого, незнакомого человека.

     Ободренная этими мыслями, Цаго пришла в дом Ваче. Увидев ее на пороге

своего дома,  Ваче побледнел и  как будто даже онемел,  потому что надо бы

пригласить в  дом словом или хотя бы жестом,  но Ваче стоял,  молчал и  не

двигался.

     Цаго сама поздоровалась с  Ваче,  прошла в  комнаты,  познакомилась с

Лелой, приласкала девочку. Она окинула взглядом внутренние комнаты, и было

видно, что они ей понравились.

     — Вот как хорошо, оказывается, ты живешь.

     Лела  глаз не  могла оторвать от  гостьи.  Она  даже не  думала,  что

женщина может быть настолько красива и обворожительна.  Взглядывала Лела и

на своего покрасневшего,  вконец растерявшегося мужа. Она и сама терялась,

глядя на эту незнакомку,  вместе с которой — она чувствовала — в дом вошла

какая-то  тайна,  но все же гостеприимно предложила гостье стул.  Впрочем,

едва  гостья  присела,  как  хозяйка  подхватила ребеночка и  выбежала  из

комнаты. Ваче и Цаго остались одни.

     — Ну, садись, Ваче. Ты не сердишься, что я пришла к тебе в гости?

     Цаго улыбалась, улыбался и Ваче, усевшись против нее.

     — Ты уж слышал, наверное, о несчастье, свалившемся на меня.

     — Слышал и очень беспокоюсь о Торели.

     — Хорезмийцы требуют слишком большой выкуп, наверное, знаешь.

     — Нет, о выкупе никто мне не говорил.

     Цаго начала рассказывать по порядку:  как она горевала о потере мужа,

как обрадовалась, узнав, что он жив. Плавно лился ее рассказ. Но, дойдя до

главного места,  Цаго все  же  запнулась.  Она покраснела,  язык ее  начал

заплетаться, униженная гордыня ее заставила выдумать почти что небылицы.

     — У Турмана денег много, —  говорила она, —  но все в долгах.  А я не

знаю,  с  кого  собирать.  Павлиа далеко,  когда-то  он  узнает,  когда-то

пришлет.  Мамука дал все,  что мог... Конечно, мы с тобой не родня и ты не

обязан. Но все же я решилась... побеспокоить. Если разобраться, ближе тебя

у меня теперь в городе никого нет.

     Цаго говорила и смотрела прямо в глаза.  Ваче не выдержал ее взгляда,

опустил голову,  начал смотреть в  пол,  по  углам,  на  свои  руки.  Цаго

испугалась: сейчас откажет. Потому и опустил взгляд — собирается отказать,

и неловко.

     А Ваче между тем был по-детски счастлив.  Жизнь подарила ему еще один

случай,  редкую  возможность  выполнить  просьбу  Цаго!  Он  вдруг  светло

улыбнулся и поднял голову.

     — Как много лишних слов. Сколько требуется?

     — Пятнадцать тысяч, —  выпалила Цаго и почувствовала облегчение,  так

как говорить теперь больше ничего не нужно. Теперь, что бы ни было, что бы

ни говорил Ваче, осталось молчать и ждать.

     Не говоря ни слова,  Ваче вышел в  другую комнату.  Цаго вдруг поняла

всю нелепость своей просьбы. Пятнадцать тысяч золотом. Отдать ни за что ни

про  что.  Ради  почти  незнакомого  человека.  А  завтра  к  нему  придет

кто-нибудь еще:  мало ли грузин осталось в плену.  У него своя семья, свой

дом,  свои заботы.  Пятнадцать тысяч —  не  горсть серебра...  Но тут Цаго

снова   вспомнила  доброго,   избалованного  Турмана  Торели  у   жестоких

хорезмийцев в руках.  Представила,  как его бьют,  как ему отрежут голову,

если не  придет своевременно выкуп.  Настроение ее изменилось.  Теперь она

волновалась не о том, как и чем будет расплачиваться, а о том, что вдруг у

Ваче не окажется пятнадцати тысяч или он не захочет их отдать.

     В комнату вбежала дочурка Ваче. Остановилась в дверях и уставилась на

Цаго.

     — Иди ко мне, маленькая, иди, цветочек.

     Цаго  подняла  девочку  на  руки,   поцеловала  ее.   Девочка  вполне

доверилась незнакомой тете, улыбнулась и стала разглядывать ее лицо.

     Появилась в  дверях и  Лела.  Она  была  возбужденная,  расстроенная,

какое-то слово вот-вот готово было сорваться с ее языка. Может быть, она и

сказала бы это слово,  но из других дверей появился Ваче. Он молча подошел

к стопу и, опрокинув кошель, начал высыпать яркое звонкое золото.

     Цаго  глядела,  не  отрывая  глаз.  А  когда  подняла глаза  на  одно

мгновение, заметила, что и Лела смотрит на стол и что из глаз Лелы катится

по светлой неторопливой слезинке.

     Лела смутилась от того,  что перехватили ее взгляд,  и, отвернувшись,

стала заниматься девочкой.

     — Пойдем, Цаго, пойдем, маленькая, ты уже надоела тете.

     Слезы на глазах у  Лелы больно отозвались в сердце Цаго.  Она даже не

обратила  внимания,  что  очаровательную малютку  называют ее  собственным

именем —  Цаго.  Эти  две  слезы  сказали  громче  слов,  какую  большую и

бессмысленную для себя жертву приходится делать Ваче и всей его семье ради

какого-то придворного поэта.  Только теперь Цаго поняла,  какой неоплатный

долг она  берет на  себя,  как  подрывает благополучие семьи своего друга,

какую, если говорить правду, несправедливость она творит.

     — Все.  Пятнадцать тысяч,  как  одна  монета.  Пусть пойдет тебе  это

золото впрок. Пусть оно высушит слезы на твоих глазах.

     Ваче неторопливо ссыпал монеты обратно в кошель.  Он думал о том, что

своими же руками разрушает свои самые затаенные и так неожиданно сбывшиеся

мечты.  Ведь сколько раз  представлялось ему,  как  Цаго остается вдовой и

тогда...  А теперь,  когда это почти совершилось и когда Цаго почти вдова,

он отдает последнее,  чтобы только вернуть ей Торели. Рассуждая здраво, он

поступает глупо,  но что же делать, если он не может поступить по-другому.

Не может, и все.

     Цаго  взяла  кошель и  пошла к  дверям.  На  пороге она  обернулась и

увидела, что Ваче плачет. Колени у нее ослабли, и она ухватилась за косяк,

чтобы не  упасть.  Она  подумала,  что  Ваче  оплакивает золото,  и  резко

протянула ему кошель.  Но на лице Ваче отобразилась такая боль,  будто его

ударили железным острием под сердце. Цаго сделалось стыдно, не помня себя,

она выбежала на улицу и бежала,  не оглядываясь,  пока дом Ваче не остался

за третьим или четвертым поворотом.

 

 

                Повесть об адарбадаганском атабеке Узбеге

                          и царице Мелике-хатун

 

     Когда   Джелал-эд-Дин   препроводил  под   надежной  охраной   царицу

Мелике-хатун,  жену атабека Узбега,  в  Хойскую крепость,  она оказалась в

полной безопасности от всех превратностей военного времени, но и в стороне

от  всех  дел.  Царица привыкла царствовать,  властвовать,  повелевать,  и

поэтому новый образ жизни ей очень скоро наскучил.

     Атабек  Узбег,   ежедневно  купающийся  в   вине  и  в  иных  мирских

удовольствиях, и при хорошей-то жизни не находил времени для своей молодой

жены. Теперь он и вовсе не показывался на глаза.

     А  Мелике-хатун  хотелось жить.  Ей  хотелось веселья  и  счастья.  В

уединении Хойской крепости она  имела все,  соответствовавшее ее  царскому

сану и  высокому роду.  Ее окружали верные визири и мамелюки.  Но все же в

крепости царили невозмутимая тишина и монотонное спокойствие. И это больше

всего приводило в отчаяние полную жизненных сил молодую женщину.

     Ее  тянуло  в  большой город,  в  кипение столичной жизни,  ко  двору

атабека,  где еще недавно блистали перед ней...  вернее,  где она блистала

перед лучшими рыцарями страны,  для которых каждое ее  слово —  закон,  но

закон,  исполняемый с  радостью  и  наслаждением.  Ко  двору  каждый  день

прибывали послы из разных стран,  отягощенные дорогими,  достойными царицы

подарками.  Подлинная  властительница  Адарбадагана,  царица  Мелике-хатун

повелевала от имени своего мужа,  совсем утонувшего в вине и по своей воле

отошедшего от управления государством.

     В минуты отдыха, бывало, она услаждала себя музыкой и представлениями

лицедеев,  а  лучшие рыцари ее  царства соревновались игрой в  мяч либо на

конных ристалищах.  Каждый стремился привлечь к  себе благосклонный взгляд

прекрасной царицы и быть награжденным хотя бы улыбкой одобрения.

     Царица раскаивалась, жалела, что сама же попросила увезти ее подальше

от хорезмийского султана.  Зачем нужно было покидать Тавриз и скрываться в

высоких горах?  Зачем  ей  понадобилось убегать от  султана,  о  мужестве,

богатстве и благородстве которого весь Восток рассказывает легенды. К тому

же,  говорят, Джелал-эд-Дин понимает толк в красивых женщинах и, вероятно,

лучше некоторых мог бы оценить прелести адарбадаганской царицы.

     Мелике-хатун молода.  В сущности, она только еще расцвела, только еще

входит в зрелую женскую силу. Да султан, вероятно, скорее отдал бы Тавриз,

чем отказался бы от Мелике-хатун, если бы только раз загляделся поглубже в

ее черные, затягивающие в себя большие глаза.

     Мелике-хатун  лишь  однажды  видела  султана,   да   и   то  мельком.

Низкорослый,  плотный,  он показался ей очень подвижным и ловким.  Черное,

как бы  опаленное лицо его освещали глаза черные,  но горящие словно угли.

Не  запала ли  искорка от них в  сердце скучающей без мужа адарбадаганской

царицы?

     Из   искры,   как   известно,   очень   часто   сотворяется  большое,

всепоглощающее пламя.

     Как  глупо  делала Мелике-хатун,  когда сидела в  осажденном Тавризе.

Если  бы  можно было вернуть время и  события,  она  почла бы  за  счастье

сдаться отважному Джелал-эд-Дину вместе со своим городом.

     А  тут  еще  до  крепости  дошла  весть,   что  Джелал-эд-Дин  разбил

грузинское войско и на время возвратился в Тавриз.  Царица совсем потеряла

покой.  Она поняла,  что не может больше жить в этой глуши, что она должна

возвратить себе  Тавриз,  но  не  Тавриз ее  безвольного кутилы Узбега,  а

Тавриз  неутомимого,  деятельного,  мужественного  Джелал-эд-Дина,  Тавриз

султана,  который сумел  внести в  душу  царицы столь великое и  радостное

смятение,  который,  надо думать, сумеет успокоить и усладить ее смятенную

душу.

     Мелике-хатун была и женщина и царица.  Как у женщины,  у нее родилось

неукротимое  стремление  овладеть  желанным  мужчиной,   как  царицей,  ею

руководило тщеславие, жажда привычной власти, блеска и величия, почестей и

славы.

     Царица созвала визирей и советников,  все свое деловое окружение. Она

разжалобила их,  растравила их собственные чувства, вспоминая столицу, где

некогда обитали ведь и они. Потом царица сказала:

     — Если мой муж,  великий и благородный Узбег,  действительно любил бы

свой народ и  свою супругу-царицу,  он не вверг бы нас всех в такое жалкое

положение.  Он собрал бы в Адарбадагане бесчисленные войска и освободил бы

страну от засилия хорезмийцев.  Ну,  или хоть попытался бы освободить.  Но

он,  видно,  выбросил заботы о  стране и народе из своего сердца и оставил

государство  на   произвол  судьбы.   Вот  почему  царица  вынуждена  сама

заботиться и  о своем народе,  и о судьбе трона,  и о личной своей судьбе.

Царица решила расторгнуть брак с атабеком,  тем более что на деле он давно

уж  по своему желанию выпрягся из ярма супружества.  После того как брак с

атабеком потеряет законную силу,  царица  сочетается браком с  единоверным

хорезмийским султаном Джелал-эд-Дином.  Этим  шагом  мы  сразу же  обратим

врага в друга,  завоевателя в покровителя.  Адарбадаган обретет достойного

хозяина и тем самым навсегда избавится от вечного вражеского засилия.

     Советники царицы не верили своим ушам. Откуда столько мудрости у этой

молодой женщины,  откуда столько самообладания и мужества?  Они наговорили

ей высоких и лестных слов и тотчас отправили послов к Джелал-эд-Дину.

     Султан был наслышан о прелестях и государственном уме адарбадаганской

царицы.  Кроме того,  женитьба на ней делала его военное обладание страной

вполне   законным.   Покоренный   силой   оружия   народ   становился  его

верноподданным на  законном и  понятном каждому  сердцу  основании.  Кроме

того, этот брак выбивал всякую почву из-под ног у тех, кто еще надеялся на

Узбега и  считал именно его законным властелином Адарбадагана.  Вот почему

султан, не раздумывая, принял предложение послов. Брак царицы и Узбега был

законно расторгнут,  и царица Мелике-хатун сделалась женой Джелал-эд-Дина,

то есть возвратила себе звание адарбадаганской царицы.

     Любитель музыки и  лицедейства,  пиров и состязаний поэтов,  Узбег не

любил забот. Последний потомок некогда великих и знаменитых Пахлаванов, он

руководствовался в  жизни не  столько соображениями политики или  здравого

смысла,  сколько рецептами тех иранских поэтов,  для которых,  кроме вина,

веселья и  женщин,  в  суетном мире не существовало ничего.  Все остальное

являлось тщетой.

     Все мы созданы из земли и  опять превратимся в землю.  Полная жизни и

сладкого  трепетания  красавица,   которую  ты  сейчас  сжимаешь  в  своих

объятиях,  завтра смешается с  землей.  Земля  все  бездушно и  равнодушно

поглощает. Горшечник изготовит из нее сосуд с изящной и длинной шейкой. Из

этого сосуда другие мужчины будут пить вино,  как  пьешь ты  его сейчас из

своего грациозного кувшина.  Они будут пить вино и ни разу не задумаются о

том,  что  когда-то  эта  глина была  прекрасной девушкой,  юной женщиной,

умеющей обнимать и  дарить радость.  А  вон та  вместительная пиала скорее

всего перевоплотилась из черепной коробки сурового и властного мужчины.

     Какой же  смысл в  смешных человеческих заботах,  если никто не может

изменить неотвратимого закона, установленного свыше? Для чего человеку его

воля,  сознание,  ум, если они не могут подняться выше ничтожества мирской

суеты?

     Человек обречен с минуты своего рождения. Если он умен, то он поймет,

что  высшее  благо —  пить  душистое вино,  вдыхать  благовония,  чтобы  в

головокружительных объятиях щедрых на  ласки дев  как  в  тумане пролетела

жизнь,  данная неизвестно зачем.  Пей из сосудов вина,  любви и  забвения.

Лови  мгновение счастья сегодня,  потому что  никто не  знает,  что  будет

завтра, а если догадывается, то не в силах ничего изменить.

     Узбег  твердо  исповедовал эту  веру,  поэтому его  не  смущали удары

судьбы,  несчастья, толчки, перемены. Сначала ему не давали покоя грузины.

Он всегда удивлялся,  чего они хотят,  что им понадобилось в Адарбадагане?

Неужели у них нет своего вина и своих женщин,  то есть именно того,  что и

нужно человеку для счастья?

     Теперь вот хорезмийский султан.  Захватил почти всю страну и  объявил

себя хозяином Адарбадагана.  Ну что ж,  если ему так нравится, пожалуйста,

пусть.  Но,  право,  не  поймешь,  зачем это  нужно!  Разве от  того,  что

называешься хозяином,  вино  становится душистее,  а  женщины  слаще?  Как

несчастны,  как слепы эти тщеславные люди.  Как жадно они хватаются за все

мизерное,  мнимое,  преходящее.  Ни  разу не  оглянутся назад,  ни разу не

посмотрят вперед.  А ведь и сзади и впереди —  ночь, пропасть преисподней,

мрак небытия. Кому там нужен какой-то Адарбадаган!

     Смерть  неминучая,  неотвратимая смерть идет  по  пятам.  От  нее  не

откупишься  никаким   золотом,   никакими   завоеванными  царствами,   она

уравнивает всех — и тех, кто не знал в жизни ничего, кроме лишений и тягот

пути и  походов,  сражений и  вечных тревог,  и  тех,  кто не  хотел знать

ничего, кроме наслаждений и радости.

     Неужели они,  лишь  на  короткое время допущенные до  пира жизни,  не

могут понять,  что каждое потерянное мгновение — это потерянное мгновение,

что  тратить столь скупо отпущенное время на  заботы и  суету,  на  мелкую

жизненную возню и склоки, что это — самое настоящее сумасшествие.

     Им нужно мое царство,  мое наследство, мое богатство и величие? Пусть

возьмут!  Чарка вина, приятный собутыльник и собеседник, молодая красавица

всегда найдутся.  А больше Узбегу ничего не надо.  Вино прогонит из сердца

заботу и суету, а любовь сделает нас счастливыми. Чего же больше?

     Ничто, касающееся мирской суеты, давно уж не волновало сердце Узбега,

исповедующего  столь  мудрые  правила  жизни.  Ему  было  не  жалко  своих

владений,  и то,  что произошло,  он вовсе не считал своим несчастьем, как

считали за  него  многие  со  стороны.  Впрочем,  все  знавшие Узбега были

уверены,  что  никакие удары  судьбы  не  могут  вывести из  равновесия их

атабека и  заставить его обратить свое лицо и сердце к мелочной презренной

суете вокруг.

     Так думал и сам Узбег, но он не рассчитал одного, а именно того, что,

при всей его мудрой философии, он по-прежнему остается человеком.

     Однажды,  когда атабек только что проснулся и  не подносил еще чаши к

губам и был трезв,  из Тавриза прибыл гонец.  Не переодевшись с дороги, он

вошел к  Узбегу,  как будто известие,  которое он  принес,  не  терпело ни

минуты отлагательства.

     — Пусть  великий  и  славный  атабек  разрешит  доложить  о  событии,

прискорбном для его души и его сердца. Но все в воле божьей...

     Атабек прервал посла и махнул рукой.

     — Говори, —  а сам про себя подумал:  «Что ты можешь сказать мне хуже

того,  что я сам знаю? Завтра или послезавтра ни тебя, ни меня не будет на

этой земле.  Мы станем глиной,  прахом, пылью на ногах прохожего. Мы будем

ничто. А ты хочешь испугать меня дурной вестью!»

     Узбег налил большую пиалу вина,  поднес ее к  губам и  еще раз кивнул

вестнику.

     — Говори!

     Вестник  с  удивлением  и  даже  с  испугом  глядел  на  рассеянного,

беззаботного атабека. Постепенно его взгляд, видимо, проник в душу Узбега,

и Узбег что-то понял, что-то прочитал в этом взгляде, потому что рука его,

держащая  пиалу,   дрогнула  и   немного   темно-красной   душистой  влаги

перехлестнулось на драгоценный ковер.

     — Султан  Джелал-эд-Дин  покорил почти  весь  Адарбадаган, —  тихо  и

внятно начал вестник.

     — И земли и  воды принадлежат не людям,  но богу.  Он отдает их тому,

кому захочет, —  неторопливо перебил Узбег,  потому что почувствовал,  что

это  лишь далекий заход дипломата.  Не  для  того же  скакал гонец,  чтобы

рассказывать известное самому последнему адарбадаганцу.

     — Царица  Мелике-хатун  сочеталась  законным  браком  с  хорезмийским

султаном Джелал-эд-Дилом, —  еще  более  тихо,  но  зато  и  более  внятно

проговорил гонец, стоявший на коленях.

     Говоря  это,   он  опустил  голову,  так  что  лбом  ощутил  шершавую

поверхность ковра, и замер.

     Острая  сабля  лежала  около  атабека.  Вестник хорошо  знал  повадки

восточных владык.  Он знал, что бывает тому, кто приносит плохую весть. Он

приготовился к  тому,  что неожиданно станет темно в  глазах и  никогда уж

больше не рассветет.

     Но  удара  сабли все  не  было.  И  вестник осторожно начал поднимать

голову с  ковра.  Он  увидел,  что атабек сидит в  прежней позе,  но очень

бледный, рука совсем не держит пиалу, вино плещется и льется через края.

     — По  своей  воле...  пожелала царица или  султан употребил насилие и

власть?

     — По доброй воле,  по  своему желанию,  по законам магометанской веры

соединились царица и султан.

     Вестник снова опустил голову,  потому что теперь-то уж было бы совсем

чудно, если бы атабек не схватился за саблю.

     Но перед ним происходило нечто непонятное.  Крупная дрожь, похожая на

судороги, пробежала вдруг по всему телу Узбега. Атабек преклонил голову на

подушку,  поглядел вокруг взглядом, в котором не было ни смысла, ни жизни,

еще один раз дернулся и затих навсегда.

 

 

     Наведя  порядок  в  Адарбадагане,  Джелал-эд-Дин  снова  обратился  к

Грузии.  Приехав в ставку,  он первым делом расспросил о пленных, взятых в

бою  под  Гарниси.  Визирь только ждал этой минуты.  Огромностью выкупа он

надеялся снискать великую  милость Джелал-эд-Дина.  Но  султан  неожиданно

разгневался.  Что  обиднее всего,  он  накричал на  визиря  в  присутствии

грузинских послов.

     — Как ты смел вести переговоры с неверными,  да еще без моего ведома!

Я  пришел в  Грузию не  для  того,  чтобы  торговать врагами,  но  жестоко

наказать врагов ислама и  по  возможности уничтожить их  всех  до  одного.

Сейчас же  отошли обратно этих послов,  и  чтобы я  больше не  слышал ни о

самих пленных, ни о выкупе за их собачьи шкуры!

     Грузинские  послы  молча  покинули  шатер.  Джелал-эд-Дин  отдышался,

успокоился и начал расспрашивать о размерах выкупа.  Было видно, что цифра

удивила его самого, и он задумался.

     — Не уехали еще послы?

     — Они здесь, властитель. Но кажется, выводят коней.

     — Задержи их до вечера. — По губам султана пробежала улыбка, та самая

улыбка, которая никогда еще не предвещала ничего хорошего его врагам.

 

 

     Павлиа писал.  Большая восковая свеча оплыла почти до конца,  и стены

тесной  монастырской кельи  сливались с  мраком.  Желтело  только  круглое

пятно,  в  котором находились лицо  Павлиа,  его  руки и  лист пергамента.

Пергаментный лист гремел и шуршал, перо скрипело, и все это было похоже на

то,  как  скребутся и  шуршат мыши  в  углу за  дубовым сундуком,  набитым

рукописями, исписанными прилежной рукой мудреца Павлиа.

     Павлиа сидел в белой длинной рубахе.  За всю ночь он не сомкнул глаз.

Он  писал  быстро,  мелким почерком и  часто  останавливался только затем,

чтобы размять затекшую руку.  Не  то  что раньше,  когда он мог писать без

передышки целую ночь.

     Горела  и  оплывала  свеча,  ложились на  пергамент слова  и  строки,

запечатлевалась летопись Грузии тех времен.

     Странно,  что  строки одного цвета.  Иные должны бы  писаться горячей

праведной кровью.  Павлиа  оторвался от  работы  и  прислушался.  Какое-то

беспокойство  почудилось  в  устоявшейся  монастырской  тишине.   У  ворот

перекликалась  стража,   звякнуло  стремя,   захрапел  конь,   послышались

торопливые шаги.

     Монастырские ворота последнее время держались на запоре. Если кого-то

пустили ночью,  значит,  это  кто-нибудь свой  и  что-нибудь очень важное.

Павлиа начал одеваться.

     Не успел он застегнуть все пуговицы, как в келью осторожно постучали.

Монахи ввели человека.  На  его одежде,  лице,  руках кровь перемешалась с

дорожной грязью.

     — Кто ты, откуда и зачем приехал в наш монастырь?

     — Я грузинский посол, бежал из лагеря Джелал-эд-Дина.

     — Бог мой,  а  что  ты  делал в  лагере этого антихриста? —  удивился

Павлиа.

     Посол опустился на каменный пол и продолжал:

     — Мы везли выкупное золото султанскому визирю.

     — Ну и что? Там ведь была частица и моих денег.

     — Все было решено. Визирь должен был получить золото, а мы — пленных.

Но  откуда ни  возьмись налетел султан.  Он сильно разгневался на визиря и

велел нас выгнать из шатра, а потом и из стана.

     — Не отдал, значит, пленных султан?

     — Какие пленные!  Сами рады были унести ноги. И даже золота нашего не

захотел, а ведь его было немало.

     Павлиа  приуныл.  Он  представил себе  несчастную Цаго,  которая  все

надежды свои возлагала на золото.  Значит, рухнули, не сбылись ее надежды.

Как  она  ждет  послов,  которые должны  были  вернуться с  освобожденными

пленниками!  А  посол-то вот он,  в  монастырской келье,  один,  в грязи и

запекшейся крови.

     — Нас было трое послов, —  продолжал между тем грузин. —  Охранял нас

отряд воинов. Собрали мы свои вещи, сели на коней и отправились в обратный

путь.  Дело было под вечер,  а  вскоре и  совсем стемнело.  Напали на  нас

грабители и  отняли все золото —  надежду тысяч грузинских матерей,  жен и

сестер.  Мы обнажили сабли, но их было много, а нас мало. Кого убили, кого

ранили, а я вот сумел ускакать.

     — Только золото и забрали?

     — На остальное и не взглянули. Да и что у нас было отнимать?

     — Оружие.

     — Не взяли ни одного клинка.

     — Если бы  разбойники,  ни за что бы не оставили оружия,  оно для них

дороже всякого золота.

     — И  я  так  думаю.   Наверное,   это  были  хорезмийцы,  подосланные

вероломным султаном.

     — Так  оно  и  есть,  сын  мой.  Тот,  кто  грабит среди  белого для,

постесняется ли грабить и ночью?

     Монахи перевязали раненого посла,  накормили и уложили спать.  Павлиа

так и  не удалось уснуть.  Он думал о  Торсли и  Цаго,  о новом несчастье,

свалившемся на них.  Вскоре рассвело. Павлиа сел на мула и в сопровождении

слуги поехал в Тбилиси.

     Павлиа проехал почти весь путь до  Тбилиси и  не  встретил ни  одного

путника, который направлялся бы из столицы на юг. С дороги ему было видно,

как из  сел,  словно цыплята,  вспугнутые ястребом,  разбегаются женщины и

дети, старики, калеки, все, кто не мог взять в руки оружие и остался дома.

Люди,  поддавшись панике,  бросали свои дома,  имущество и  кто в  чем был

убегали в  горы,  в  скалы,  в  пещеры,  в  леса.  Время от времени Павлиа

перегоняли всадники,  торопившие коней.  Наверное,  это  были  разведчики,

скакавшие доложить о продвижении неприятеля к столице.

     Затихало цоканье копыт, растекалась и оседала пыль, поднятая ошалелым

всадником, и вновь воцарялась тягостная, обреченная тишина.

     Павлиа хлестал мула кнутом,  понукал его.  Нужно было во что бы то ни

стало добраться до  Тбилиси,  пока не  смыла с  лица земли катящаяся волна

неприятельских войск. Если даже враги подойдут к столице с другой стороны,

как проедешь тогда в осажденный город. Тогда и птице не пролететь, а не то

что пробраться калеке-книжнику.

     С сумой за плечами слуга бежал вслед за мулом,  иногда перегоняя его,

иногда погоняя сзади длинным гибким прутом.  Наконец показались крепостные

стены Тбилиси.

     Как Павлиа и предполагал,  попасть в город было не так-то просто. Все

ворота  Тбилиси  были  крепко  заперты,  город,  превратившийся в  военный

лагерь,  никого  не  впускал внутрь  городских стен,  никого  не  выпускал

оттуда.  Павлиа и  так и сяк крутился перед железными воротами,  стучал по

ним палкой с серебряным набалдашником, сердито кричал, призывая стражников

открыть ворота,  со слезами умолял их.  Стражники,  стоя на стене,  только

посмеивались над странным толстым монахом,  над его беспомощностью и  даже

над его мулом.  Они махали ему рукой,  показывая вдаль. Это значило, чтобы

он поскорее убирался отсюда.

     Но  Павлиа  не  отступал.  Его  упрямство надоело стражникам,  и  они

доложили о  нем  начальнику крепости.  Начальником Тбилисской крепости был

назначен Гочи Мухасдзе. Он вышел из крепостной башни, сразу узнал, что это

не кто иной,  как шурин его друга Торели,  и приказал открыть ворота.  Мул

Павлиа затрусил по притихшим перед бурей улочкам Тбилиси.

 

 

     Орды  Чингисхана,  нахлынувшие  на  Хорезмийское царство,  опустошили

страну.  Как  подрубленные  деревья,  пали  большие  цветущие  города.  От

неприступных крепостей остались одни  груды  камня,  сотни  тысяч невинных

людей были умерщвлены без всякой пощады и жалости.

     Все  это  видел своими глазами султан Джелал-эд-Дин,  все это видел и

его  секретарь Мохаммед-эн-Несеви.  Но  все же  самую острую боль Мохаммед

испытал при разорении и уничтожении его родного города Неса.

     В  этом  городе у  Мохаммеда погибло много  близких,  родственников и

друзей.  Там он потерял свое богатство. Но не при воспоминании о богатстве

или    даже    друзьях   больнее   всего   сжималось   сердце   Мохаммеда.

Просвещеннейшему человеку города и целого царства,  ему больнее всего было

при  воспоминании о  погибшей библиотеке,  которую  он  собирал в  течение

десятилетий со старанием и любовью.

     Книгочий и  мудрец Мохаммед-эн-Несеви поступил на службу к султану по

своему желанию, потому что не было на хорезмийской земле другого человека,

на которого можно было бы возложить надежды.  Мохаммед понимал, что только

Джелал-эд-Дин  способен противостоять орде  и,  может быть,  даже победить

Чингисхана.   А   если  так,   то  он  один  есть  достойнейший  наследник

хорезмийского престола.

     Мохаммед боготворил отважного, отмеченного личной храбростью султана.

Он  был очарован последовательностью,  крепостью идеи,  несгибаемой волей.

Мохаммеду казалось, что сам аллах послал Джелал-эд-Дина, дабы объединить и

укрепить мусульман и  тем самым остановить монголов.  Когда Несеви смотрел

на  Джелал-эд-Дина,  ему  верилось,  что  черные дни  пройдут и  что опять

засияет звезда ислама и начнется новая,  счастливая эра. Несеви был как бы

ослеплен этой  верой.  Каждый  шаг  султана,  каждое его  решение казались

предопределенными свыше, благословлены аллахом и вдохновлены им.

     Мохаммед верно служил своему властелину.  Он не жалел сил,  умения, и

поэтому в диване Джелад-эд-Дина царил образцовый порядок.

     Но  все  же  султанская канцелярия была не  главным делом для Несеви.

Своей  самой  святой  обязанностью,   своим  самым  главным  делом,  своим

назначением в  этой  жизни  и  оправданием своего  существования на  земле

Мохаммед-эн-Несеви  считал  другое.   Он   писал  летопись  жизни  султана

Джелал-эд-Дина, его деяний и подвигов.

     Султан,  которому было отнюдь не  чуждо честолюбие,  всячески поощрял

своего секретаря.  Он подолгу,  щедро беседовал с ним, рассказывал о себе,

делился мыслями,  а главное,  не скупился на золото и на прочие султанские

милости.

     Замысел был  богат  и  обширен.  Несеви  хотел  рассказать не  только

историю Хорезма и его властителей,  не только жизнь и поступки доблестного

султана.

     Идя сквозь жизнь,  султан невольно соприкасался с другими народами, а

подчас  решал  их  судьбу.  Чтобы  рассказ о  Джелал-эд-Дине  был  полным,

летописец намеревался описать историю и географию всех народов, с которыми

судьба так  или иначе связала великого Джелал-эд-Дина.  Среди этих народов

иные  были  врагами Джелал-эд-Дина и  его  исторической миссии,  иные были

друзьями,  иные трепетали,  не враждуя,  но и  не любя.  Но все же история

каждого народа, каждой страны пересекалась с историей Джелал-эд-Дина.

     Летописец  считал,   что  потомки,  которым  придется  изучать  жизнь

султана,  должны будут иметь представление о тех народах и государствах, с

которыми соприкасался султан.

     Один человек,  как бы он ни был мудр,  справиться с  такой задачей не

мог.  Поэтому Несеви имел  в  своем  распоряжении целый отдел,  в  котором

трудились книжники тех  народов,  история  которых  интересовала султанова

летописца.  Несеви держал здесь монгола и уйгура, индийца и адарбадаганца,

перса и туркмена.  Все они в разное время попали в плен к Джелал-эд-Дину и

теперь находились на положении рабов в руках Несеви.  По его заданию и под

его ежедневным наблюдением они писали историю и географию своих стран.

     Эти  рабы,  эти  помощники султанова секретаря жили,  конечно,  лучше

других рабов,  они не могли сетовать и  жаловаться на свою судьбу.  Несеви

относился к  ним с должным уважением,  как-никак они были его коллеги,  но

все же  плен есть плен,  и  дабы кто-нибудь из них не вздумал шпионить или

даже  бежать,  к  ним  была  приставлена стража.  Каждый день подневольных

летописцев, каждый их шаг был известен хозяину.

     К   числу   таких-то   книжников-рабов  и   присоединили  придворного

грузинского поэта Турмана Торели.  В  первый же день Несеви разговорился с

новым рабом.

     — Такова уж судьба,  поэт,  и  таковы превратности судьбы.  Ее колесо

непрерывно вращается.  Оно  то  поднимет  человека высоко  к  облакам,  то

опустит его на  землю,  иногда и  вовсе в  грязь.  Нет на  земле человека,

которого колесо судьбы поднимало бы все вверх и вверх. На то оно — колесо.

Те, кто вчера считал себя наверху положения и был счастлив, вдруг начинают

скользить вниз,  в  бездонную пропасть,  а  те,  кто  скрежетал зубами  от

несправедливости  и   обиды,   вдруг   подымаются  и   попадают  в   сферу

неожиданного, неслыханного счастья.

     Мир устроен так,  что не  могут быть одновременно счастливы все,  так

же,  впрочем, как и несчастны. Вертится колесо. У его вращения есть верх и

низ.  Счастье  одних  неизбежно  подразумевает несчастье  других.  Счастье

одного народа строится на  несчастье другого.  Вражде между народами нет и

не будет конца,  так же как раздорам,  вражде,  ненависти между отдельными

жалкими людьми.

     Вчера еще  Грузия была  сильной,  счастливой страной,  а  ты  был  ее

свободным,  избалованным сыном.  Но колесо повернулось, и вот ты пленник и

раб хорезмийского султана,  а вся твоя родина —  рабыня, лежащая в прахе у

его ног.

     И у меня когда-то была иная жизнь.  У меня был свой город. Отец моего

сегодняшнего повелителя хорезмшах Мухаммед держал в  своей руке почти весь

исламский Восток.  Счастливо и  мирно жила эта огромная страна,  и  я  был

счастлив вместе с ней.  У меня была прекрасная библиотека, полная редких и

бесценных книг.  У  меня был досуг,  который я тратил на их постижение.  Я

проводил время в мудрых неторопливых беседах с учеными и поэтами. Я считал

такую жизнь не менее привлекательной и богатой, чем времяпрепровождение на

охоте, на пиру или в объятиях женщин. Но, как только что я говорил, колесо

судьбы непрестанно вращается.

     В глубине далеких пустынь,  в Монголии,  появился, окреп и возвысился

неизвестный  доселе  народ.  Он  хлынул  из  своих  пустынь  и  смел  наше

государство с лица земли. Звезда монгольского счастья поднялась в зенит, а

нашу звезду затмило непроглядным мраком.

     Мой родной Хорасан растоптала нога врагов.  Мое счастье кончилось,  и

я, как бродяга с сумой, иду по пути несчастья. И этот путь бесконечен... —

Голос у Несеви задрожал, а на глаза набежали слезы.

     Торели оказался хорошим слушателем.  Он  внимал речам своего хозяина,

не перебивая течение его мысли и  его речи.  Но когда Несеви заплакал,  не

выдержал и поэт. Он осмелился вставить слово.

     — Почему вы  несправедливы к  своей судьбе?  Вы  по-прежнему сильны и

должны быть по-прежнему счастливы.

     — Силен и  счастлив!  Может быть,  это и  так,  но вторая особенность

нашего мира заключается в том,  что все в нем относительно. По сравнению с

тобой,  за один день превратившимся из придворного поэта в раба,  я должен

выглядеть счастливым человеком,  ибо  я  служу  своему султану.  А  султан

побеждает своих врагов. Но мое сегодняшнее счастье несравнимо с тем, что я

имел у себя в Несе и Хоросане.

     Несеви оправился от слез и, взяв себя в руки, продолжал:

     — Наш  султан,  и  мужество  и  милосердие  которого  ты  видел  сам,

действительно велик и могуществен.  Правда,  до сих пор все время побеждал

Чингисхан, но нельзя искать причины этому в бессилии либо в несмышленности

султана.  Он терпит поражение не потому, что слаб или глуп, но потому, что

Чингисхан лишь орудие в  руках аллаха,  которым он  хочет наказать нас  за

наши грехи и маловерие.  Поэтому напрасны были все усилия Джелал-эд-Дина в

борьбе с Чингисханом.

     Но наши молитвы смягчили сердце аллаха,  и он сменил гнев на милость.

Его  благодать сошла на  султана,  ибо  он  единственная надежда и  защита

правоверных.  Господь повернул колесо  судьбы  и  даровал нам  победу  над

врагом.

     Отныне в  руках Джелал-эд-Дина меч победы.  Он  остановит и  повернет

татар,  возвратит себе законные владения своего отца,  а  нам  спокойное и

мирное процветание.

     Победа над  Грузией —  одно  из  самых славных деяний Джелал-эд-Дина.

Вероятно,  он вас сотрет с лица земли.  Но потомки должны будут знать, кто

такие были грузины,  где  они  жили,  как жили,  как достигли могущества и

богатства.  Ты знаешь свою страну,  поэтому ты должен ее подробно описать.

Нас интересует все —  обычаи народа,  законы, по которым он жил, прошлое и

настоящее.  Большая удача,  что  ты  поэт,  книжник и  весьма пригоден для

исполнения такой задачи.

     Только для этого я  спас тебя от  султанского гнева.  Если бы  не моя

просьба,  твоя голова торчала бы  теперь,  надетая на шест,  на тавризской

городской стене вместе с головами твоих соотечественников.

     Надеемся,  ты оценишь великодушие и милосердие султана и отнесешься к

важному делу,  о котором я только что рассказал,  с прилежанием и любовью.

Садись и приступай к описанию Грузии.  Жди от нас милости и внимания. Если

в чем-нибудь будешь нуждаться, обращайся к нам, мы поможем добрым советом,

ибо  у  нас  драгоценный опыт  и  аллах вразумляет нас.  Когда труд  будет

закончен, получишь награду из рук самого султана.

     И  Торели приступил к  описанию Грузии.  Многое он  знал сам,  многое

нашел в грузинских, арабских, персидских, византийских и армянских книгах,

а  также в  книгах самого Несеви.  Пригодились сведения путешественников и

летописцев.

     Сначала Торели подробно и красиво описал места проживания грузин,  их

обычаи и  весь  многовековый уклад  жизни.  Затем он  начал рассказывать о

важнейших исторических событиях.  Чем больше он вникал в суть истории, тем

чаще  он  вспоминал слова,  оброненные Мохаммедом-эн-Несеви,  о  том,  что

счастье одного  народа  неизбежно строится на  несчастье другого.  Неужели

действительно ходом  истории  руководит  этот  волчий  закон,  неужели  он

действительно непреложен для всех времен и народов?  А где же законы бога,

который учит любви к  своим ближним и ко всем людям на земле?  Может быть,

закон уничтожения одного другим выдуман этим проклятым монголом,  который,

подобно древнему Моисею,  внушает вместе с  верой закон отмщения:  «Око за

око и зуб за зуб»?

     Но  ведь воюют и  христиане.  Они  ведь тоже убивают безвинных людей,

завоевывают другие страны —  православная Византия,  и Грузия,  и Русь,  и

христианские государства Европы. Разве господь не учил «не убий»?

     Да,  конечно,  ни  Моисей,  ни Магомет здесь ни при чем.  Первобытные

племена уничтожали друг друга задолго до Моисея, Магомета, Будды, Христа.

     Вот сидит рядом пленный дикий монгол.  У  монголов нет даже алфавита,

нет и  книг.  Кое-как пользуются уйгурской письменностью.  В этом странном

учреждении,  придуманном Мохаммедом  Несеви,  около  монгольского пленника

постоянно сидит уйгур,  тоже, конечно, пленник Джелал-эд-Дина. Монгол дик.

Он   настоящий  первобытный  человек.   До   пленения  он  был  скороходом

Чингисхана.  На  длинных  дорогах  Чингисхан устроил  так  называемые ямы,

места,  где можно менять лошадей. Но может смениться и гонец. Для этого он

должен другому,  свежему гонцу спеть свое донесение наподобие песни. Затем

он останется отдыхать либо вернется в  ставку,  а донесение-песня помчится

дальше.

     Когда все  остальные пленники,  в  том числе и  Торели,  кончают свою

работу и уходят, монгол с уйгуром остаются одни. Монгол начинает распевать

и  таким  образом  рассказывает историю своего  племени.  А  уйгур  в  уме

переводит рассказ монгола и записывает его на своем уйгурском языке.

     Монгол  напевает легенды и  предания,  в  которых превозносит предков

Чингисхана,  а  его  самого величает как высшее божество.  За  что они его

величают?  За то опять-таки, что он уничтожил и разорил множество невинных

народов.

     Монгольский народ не исповедует ни Моисея,  ни Магомета.  Но и  в его

действиях проявляется все тот же  волчий закон.  Значит,  он действительно

является всеобщим и обязательным для всех народов.

     Для чего же появились пророки?  Ради чего они отрекались от жизни,  а

Христос принял крестные муки?  Зачем Магомет проповедовал новую веру, если

человеческие действия заранее предопределены, если людям заранее уготованы

вражда, убийство друг друга, господство одних над другими?

     Если  взаимоотношения народов  непременно основаны на  насилии,  если

счастье и  благополучие одного народа сопряжено с  несчастьем и разорением

другого,  значит, в мире вовсе нет и не может быть справедливости и добра.

Значит,  этот мир  создан для господства сильных,  а  слабые рождаются для

того, чтобы влачить ярмо рабов.

     Одному со  дня рождения уготовано быть господином,  а  другому рабом.

Сильные наслаждаются,  вкушая все  блага этого мира,  а  слабые существуют

лишь для того, чтобы мучиться и дышать.

     До   Давида  Строителя  Грузия  тоже   очень   долго  влачила  жалкое

существование на  земле.  Но  в  результате деятельности великих государей

Грузии народ поднял голову,  поднялся с колен,  разогнул спину и плечи. Он

узнал,  что  такое свобода,  независимость,  что  такое красота и  радости

жизни.

     Совсем  недавно  началась  для  Грузии  радостная,  счастливая жизнь.

Неужели так  быстро  вертится колесо  судьбы,  неужели Грузия,  прекрасная

цветущая Грузия,  должна теперь просовывать голову в  рабский хомут только

потому,  что  появилась  на  свете  страна  сильнее  ее,  населенная более

многочисленным народом?  И  вот для счастья и блага этого более сильного и

более   многочисленного  народа  необходимо,   чтобы   начала  страдать  и

разоряться более слабая Грузия?

     Торели писал и  думал.  Он  все глубже вникал в  течение истории,  ее

законы,  события прошлого он сопоставлял с  событиями настоящего времени и

путем  таких  сопоставлений  в   бессонные  ночи  старался  разобраться  в

действиях  темных  сил,  в  необъяснимых законах  взаимоотношений людей  и

народов.

(0 Голосов)