Лазаре

ДОЛГАЯ НОЧЬ (II часть)

 

 

                               ГЛАВА ВТОРАЯ

 

     В  городе  был  великий праздник.  С  балконов свисали яркие  цветные

ковры.  Базары закрыты ради такого дня,  поэтому народ,  который в обычное

время толпился бы по базарам, высыпал на плоские крыши домов. Открыты были

только хлебные лавки да постоялые дворы.

     Горожане,  пришлые люди,  прохожие — все угощались бесплатным вином и

хлебом.  Голоса  бражничающих сливались со  звуками зурны,  с  песнями,  с

тревожными криками ослов.

     Не  успел Ваче пройти сквозь городские ворота,  как на  пути попалась

харчевня. Он не собирался в нее заходить, но несколько подвыпивших человек

загородили дорогу.  Рослый парень крепко взял Ваче за  руки повыше локтей,

завел в харчевню, подтолкнул к огромному бурдюку.

     — Разве можно входить в город,  не выпив за здоровье царицы?  Ты ведь

не басурман,  настоящий грузин.  Зачем идешь в город,  не выпив заздравной

чаши?

     — Выпей за восшедшую на престол царицу Русудан! —  закричали с разных

сторон, и несколько остродонных глиняных сосудов протянулось к Ваче.

     Такой  сосуд,  сужающийся и  заостренный книзу,  нельзя  поставить на

стол —  нет плоского дна. Его нужно выпить сразу, единым духом. Сосуды же,

протянутые к Ваче,  были огромны. Их протягивали крепкие, в твердых рубцах

и ожогах руки: в харчевне гуляли тбилисские ремесленники.

     — Пей за здоровье новой царицы Русудан!

     Ваче  взял  сосуд в  обе  руки,  пошире расставил ноги  и  запрокинул

голову.

     — Ай,  молодец.  Теперь  помянем помазанницу божию,  блаженной памяти

царицу Тамар. Пожелаем Русудан, чтобы шла по ее пути.

     Снова пришлось принять в ладони тяжелый,  через края переплескивающий

сосуд. Руки Ваче облило красным густым вином, струйки текли с краешков губ

на подбородок, на рубашку, словно драгоценные бусы.

     — Э,  да он собрался уходить!  Забыл,  что бог троицу любит. Выпил за

новую царицу,  помянул Тамар и собрался уходить. А мы? И мы — люди. Цари и

вельможи нами сильны.  Мы сильны их головой,  а  они сильны нашими руками.

Выпьем за десницу, за правую руку грузина, за то, чтобы крепко она держала

и молоток и меч.

     — За десницу! — подхватили вокруг.

     — За счастье Грузии! За народ!

     Из  харчевни Ваче  ушел  с  раскрасневшимся лицом  и  легким сердцем.

Печаль,  которая грызла всю дорогу,  растаяла,  растворилась в  вине,  как

соль.  В ногах он почувствовал силу,  глаза увидели вокруг много веселого,

радующегося народа.  Подальше  забросил Ваче  за  спину  суму  Икалтоели и

зашагал посредине улицы к центру города.

     На городской площади —  многоцветная толпа, народ окружил два дерева:

одно дерево сделано из  чистого золота,  другое —  из чистого серебра.  На

деревьях сидят  серебряные и  золотые птицы с  глазами из  самоцветов,  из

веток течет красное и белое вино.

     Народ  с  удивлением глядел на  это  чудо,  где  богатство и  роскошь

сочетались  с  тончайшим  искусством.   Зеваки  обходили  фонтаны  вокруг,

разглядывали их, пробовали вино.

     — Сколько золота ушло на эти фонтаны, — заметил один.

     — А сколько времени нужно было ковать.

     — Говорят, это сделал кузнец Мамука.

     — Сделал  кузнец,  но  замысел  и  план  принадлежат главному зодчему

двора.

     — Гочи Мухасдзе?

     — Да, ему.

     Не впервые слышал Ваче имя царского зодчего.  Деметре часто вспоминал

его  с  похвалой.  Но,  конечно,  имя  златокузнеца Мамуки было для Ваче и

дороже и ближе. Ведь Мамука — родной брат Павлиа и Цаго.

     Громко,  гулко ударил колокол.  Тотчас со всех сторон послышался звон

колоколов.  Подзахмелевший Ваче сначала прислушивался к трезвону, но потом

звон смешался для него с  общим шумом (к тому же шумело в  голове),  и вот

как  ни  в  чем  не  бывало наш ахалдабинец продолжал шествовать посредине

улицы.

     Вдруг за поворотом раздалось цоканье лошадиных подков, и Ваче услышал

над самой своей головой:

     — Дорогу, дорогу, дорогу!

     Конники резали толпу  надвое,  прижимали к  домам.  Толпа  засасывала

Ваче,  и он теперь не мог уж выбирать сам,  куда идти,  его носило, как по

волнам,  бросало в разные стороны,  наконец задвинуло в узкий переулок,  и

было в переулке посвободнее, чем на главной улице.

     Люди  карабкались на  открытые плоские кровли.  Ваче тоже подтянулся,

уцепившись за карниз, и очутился на крыше. Протиснулся, раздвинул зевак, и

оказалось,  что он  стоит как раз над главной улицей,  над тем местом,  по

которому пять минут назад он так беспечно и славно шел.

     Улица опустела.  Проскакали всадники. Вскинув сверкающие трубы, пошли

горнисты. За горнистами двинулось войско с развернутыми боевыми знаменами.

Закованные в латы,  в металлических шлемах, шли суровые воины, соединенные

в полки.

     Вслед  за  полками,   с  небольшим  промежутком,  вступило  на  улицу

духовенство.  Священники  всех  рангов  шли,  махая  кадильницами и  кропя

направо-налево святой водой.  Синеватый душистый дым поднимался до плоских

кровель, до народа.

     Наконец  показался породистый белый  жеребец,  покрытый  золототканой

попоной.  На нем сидела девушка ослепительной красоты в царской короне и в

одеянии,  усыпанном  драгоценными  камнями.  Венценосная  девушка —  новая

царица Грузии Русудан.

     Ваче впервые увидел дочь великой Тамар. В разговорах ее сравнивали по

красоте с  матерью.  Но  Ваче подумал,  что красивее и  блистательнее быть

нельзя.  И при этом в лице и в стане венценосной девушки было что-то очень

напоминающее  ему  Цаго,   подумал  Ваче,  и  воспоминание  о  Цаго  снова

разбередило боль.

     Народ  глядел на  свою  царицу.  Каждый старался протиснуться вперед,

задние  напирали,  становились на  цыпочки  и  вытягивали шеи.  Ваче  тоже

протискивался и  вытягивал шею и  вдруг увидел на  противоположной стороне

улицы знакомого осла,  и Павлиа на осле,  и Цаго рядышком с братом.  Толпа

притиснула их к стене мастерской с закрытыми ставнями.  Цаго что есть силы

упиралась руками, чтобы можно было дышать, и тоже не сводила глаз с царицы

и с царской свиты.

     Ваче видел, как один всадник, красиво и статно сидящий в седле, вдруг

остановил коня,  обернулся и  сверху долго смотрел на  Цаго.  На мгновение

скрестились,  слились, потонули друг в друге их взгляды, но тут же девушка

опустила глаза, а всадник тронул коня.

     Но и тронув коня,  он все еще смотрел назад, где осталась потупленная

и покрасневшая Цаго.  Девушка тоже,  когда вся свита проехала мимо, поверх

голов старалась разглядеть уехавшего рыцаря,  тянулась на  цыпочках,  хотя

ничего нельзя было разглядеть, потому что вслед за свитой хлынула на улицу

праздничная толпа.

     Когда людская толпа укатилась вдаль,  Павлиа вздохнул с  облегчением.

Он  обернулся к  Цаго и  что-то хотел сказать ей,  но она как завороженная

смотрела вдаль, где все уже было застлано пылью.

     В  это  время Павлиа оказался в  объятиях брата Мамуки.  С  закрытыми

глазами, по силе и крепости, узнал бы Павлиа объятия златокузнеца.

     Кузнец поднял грузного калеку и,  как  ребенка,  понес к  мастерской,

отворил ставню,  постучал в  окно.  Дверь растворилась и  вновь закрылась.

Вскоре Мамука снова вышел на  улицу,  на  этот раз  за  Цаго.  Голос брата

заставил ее очнуться от наваждения. Нехотя пошла она с улицы в мастерскую.

За ней закрылась дверь, закрылись и ставни.

     Люди хлынули за царской свитой,  и крыши опустели.  Один Ваче остался

стоять  на  плоской  кровле.   Он  задумался,  куда  ему  теперь  идти,  и

неизвестно, что надумал бы, но тут на улице раздался конский топот. Скакал

тот  самый незнакомый рыцарь,  который несколько минут назад загляделся на

Цаго.

     Незнакомец осадил коня как раз у  того места,  где стоял осел Павлиа,

спешился,  привязал коня  рядом  с  ослом.  Пеший  он  показался Ваче  еще

статнее,  чем на коне.  Незнакомец решительно постучал в  дверь мастерской

кузнеца Мамуки.

     Цаго,  войдя в мастерскую,  не стала ни умываться,  ни причесываться.

Брат хотел расспросить ее о  матери,  о  родне,  но не успел раскрыть рта.

Цаго первым делом,  не  дав никому опомниться от  встречи,  положила перед

братом раскрытую книгу Торели.  Мамука понимал толк в  искусстве,  поэтому

разговоры о  родных и знакомых сразу отошли в сторону.  Кузнец,  все более

поражаясь, медленно перелистывал книгу.

     — Какое прекрасное художество!  Чья  это  книга  и  кто  мог  ее  так

удивительно разрисовать?

     — Книга моя. Чья же еще она может быть. А разрисовал ее наш Ваче.

     — Ваче Грдзелидзе?

     — Да, сирота Грдзелидзе, ученик знаменитого Икалтоели.

     — Не напрасно хвалил мне Деметре этого сироту,  но все же такого я не

предполагал.

     — Правда, хорошо? Правда, тебе нравится, Мамука?

     — Нравится... Да этой работе нет цены!

     — Ну вот,  если так, то обложи мне эту книгу кованым золотом. А когда

ты меня представишь ко двору, я преподнесу ее царице Русудан.

     — И  правда,  это будет подарок,  достойный самой царицы.  Но сегодня

праздник, и мои мастера гуляют и веселятся.

     — Ты сам,  Мамука,  ты сам. Кто же сумеет сделать лучше, чем мой брат

Мамука!

     — Хорошо,   я  сделаю  сам,  но  потом,  попозже.  Нужно  поговорить,

отдохнуть. — Мамука обнял сестру за плечи и увел за занавес.

     Павлиа уже  лежал  на  мягкой тахте.  Ему  подали воды,  он  умылся и

теперь, дожидаясь завтрака, твердил молитвы.

     Мамука сам начал хлопотать, накрывая на стол, и как раз в это время в

дверь постучали.

     — Матэ, —  крикнул Мамука прислужнику, —  узнай,  кто там стучит,  да

скажи, что меня нет дома.

     Парень быстро вернулся.

     — Какой-то большой вельможа. Говорит, что по спешному делу.

     — А я тебе что наказал?

     — Он не поверил, отстранил меня и вошел силой.

     — Что  забыл  в  моей  мастерской  большой  вельможа? —   с  тревогой

пробормотал златокузнец.  Он приподнял занавеску и тут же опустил ее. — О,

да это Турман Торели, наш придворный поэт!

     Мамука приосанился,  вышел  из-за  занавески,  почтительно поклонился

гостю, предложил кресло.

     Торели  уж  заметил  книгу  на  столе  и  теперь  разглядывал  каждую

страницу.

     Между тем  Цаго из  любопытства тоже чуть-чуть приподняла занавес.  У

нее закружилась голова,  когда она увидела, что прекрасный рыцарь на коне,

поразивший ее своим взглядом во время царского шествия, и был поэт Торели.

Это его стихи она заучивала наизусть у себя, в полях и лесах Ахалдабы, его

стихи  читала  молчаливым скалам и  говорливым ручьям,  но  могла  ли  она

представить, что сам Торели окажется еще прекраснее своих стихов?

     — У меня к тебе просьба,  Мамука, —  говорил между тем Торели хозяину

мастерской, — хочу поздравить Русудан с восшествием на престол.

     — Но  вы  уже поздравили ее,  вся Грузия поет сочиненные вами стихи —

хвалу молодой царице.

     — Это  так.  Но  хотелось  бы  подарить еще  и  другое.  Какую-нибудь

красивую  вещь,   образец  искусства.   Что-нибудь   золотое,   украшенное

драгоценными камнями. Это ведь по вашей части, кузнец Мамука.

     — К   сожалению,   вы   опоздали.   К   этому  дню   все   готовились

заблаговременно.  И  все,  что  было  у  меня,  достойное царицы и  такого

вельможи, как вы, все уже давно раскупили.

     — Видишь ли, —  осторожно вел  свою  линию  придворный поэт, —  я  не

гонюсь за  дорогостоящей вещью.  Да  мне  и  не  угнаться.  Но  что-нибудь

связанное с  искусством,  книгу стихов,  скажем,  но  только разрисованную

хорошим художником... Такую вот, например.

     Мамука давно понял,  к  чему  клонится дело.  И  пока  поэт  говорил,

подыскивал в уме, как бы повежливее отказать:

     — Эта  книга моего ахалдабского соседа.  Он  молодой художник и,  вот

видите, сам переписал и украсил.

     — Большой мастер твой сосед,  Мамука.  Я  и  книгу Шота не  видел так

мастерски  разрисованной.  Эти  рисунки  открывают мне  самому  мои  стихи

по-новому. Я хорошо бы заплатил художнику.

     _______________

          * Имеется в виду поэт Шота Руставели.

 

     У  Цаго,  сидящей за  занавеской,  сердце  готово было  выпрыгнуть из

груди.  Выйти  бы,  встать бы  перед поэтом на  колени,  поднести книгу на

вытянутых руках: «Эта книга давно твоя. Она мечта о тебе. Она твоя».

     Мастер как мог оборонялся:

     — Сожалею, но книга не принадлежит больше хозяину. Он подарил ее моей

сестре.  Дареное,  как вы знаете,  дарить нельзя, —  сказал и  поклонился,

считая, что разговор окончен.

     — Печально. — Поэт положил книгу на стол. — Так у тебя есть и сестра?

     — Да, есть у меня сестра. Сегодня она приехала посмотреть на царицу.

     — Не та ли красавица, что стояла здесь в белом платье около человека,

сидящего на осле?

     — Она и  есть.  А на осле сидел мой брат Павлиа.  Он калека.  Но зато

очень просвещенный человек.  Он ученый и книжник. Сам настоятель Гелатской

академии пожелал познакомиться с  моим  братом.  Ждем.  Нынче  или  завтра

приедет.

     — О,  я  тоже  с  радостью познакомился бы  и  поговорил бы  с  таким

человеком. Гости побудут у тебя, Мамука?

     — Погостят.

     — Ну, так встретимся. А теперь я пойду. Боюсь опоздать во дворец.

     Во  время всего разговора Торели косил одним взглядом за  занавеску и

заметил в конце концов, как дрогнул краешек. В это время с улицы донеслось

тревожное ржание коня. Вельможа торопливо попрощался и вышел.

     С другой стороны улицы,  с кровли, Ваче все еще смотрел на дверь, где

скрылись Цаго,  ее брат и  блистательный незнакомец.  Торели пробыл в доме

кузнеца  несколько  минут,  но  нетерпеливому наблюдателю  это  показалось

долгим.  Ваче  не  мог  сдвинуться со  своего  случайного поста,  однако и

оставаться дольше было  бы  неприлично.  На  его  счастье,  конь  вельможи

оскорбился,  как видно, соседством осла, потянулся, чтобы укусить. Но осел

опередил гнедого и  укусил его  за  выхоленную шею.  Конь  заржал.  Это-то

ржание и заставило Торели поспешить из мастерской кузнеца.

     Когда конь  и  осел  начали драку,  у  Ваче  появился предлог сойти с

кровли и подбежать к дверям мастерской,  чтобы разнять животных.  Но он не

успел  этого сделать.  Хозяин коня  торопливо вышел из  мастерской Мамуки.

Мамука подскочил к  коню,  подал гостю поводья и  поддержал стремя.  Гость

начал было  возражать против такой услуги,  но  Мамука упорно не  выпускал

стремя из рук.

     Как только всадник тронул коня,  Цаго тоже вышла на улицу.  Она долго

глядела вслед ускакавшему гостю.  Цаго глядела вдаль,  а между тем, в двух

шагах от  нее,  на противоположной стороне улицы,  на кровле,  стоял Ваче,

страстно  желавший,   чтобы  девушка  взглянула  в  его  сторону  хоть  на

мгновение.  Но и мгновенного взгляда не выпало на долю Ваче. Мамука позвал

сестру, и она ушла в дом.

     Ваче постоял еще немного, разозленный и на Цаго, и на могущественного

вельможу,  и на самого себя.  Никому он не нужен был здесь, в этом городе.

Как видно, забыли о нем и там, в стенах мастерской.

     Безродный,  бедный,  но талантливый юноша был самолюбив и горд. Он не

хотел милости или подачки.  Он  верил,  что один,  без посторонней помощи,

добьется успеха в жизни.  Ваче сошел с кровли и зашагал вдоль по пустынной

улице.

     В эту ночь Мамука долго не ложился спать. Утром он должен был явиться

к  царице и представить свою сестру.  У него был в запасе золотой переплет

«Висрамиани»,   изготовленный  по   заказу   одного   вельможи.   Рисунок,

вычеканенный на  обложке,  вполне  подходил и  к  любовным стихам  Торели.

Мамука  немного укоротил обложку,  подогнал ее  под  размер  и  так  ловко

переплел книгу придворного поэта,  будто все  было  сделано специально для

нее.

     Цаго тоже долго не ложилась спать. Она смотрела, как работает мастер,

и между тем рассказывала ему о деревенском житье-бытье.  Но и когда легла,

не  могла  уснуть.   Она  лежала  с  открытыми  глазами  и  все  старалась

представить, каким будет для нее завтрашний день. Но, по правде говоря, ее

волновало больше не то,  как встретит ее царица,  не то,  как посмотрят на

нее придворные дамы,  но  будет ли там поэт Торели,  увидит ли Цаго своего

рыцаря.

     Между тем и  Торели не  спал в  эти часы.  На торжества в  грузинскую

столицу  съехалось  много  иноземных  гостей.  Поздравить  молодую  царицу

приехали царедворцы из Византии и  Трапезунда,  Иконии и  Арзрума,  Шамы и

Хлата,  Адарбадагана и Ширвана.  Принцы, наследники императоров, султанов,

царей, атабеков и меликов с дорогими дарами, в парадных одеждах явились ко

двору прекрасной царицы.  Иноземных высокопоставленных гостей сопровождали

отборные из отборных игроки в мяч, лицедеи и поэты.

     После того как Торели из мастерской приехал ко двору, он участвовал в

двух самых трудных состязаниях.  Сначала во время игры в  мяч он обворожил

всех ловкостью и удалью. Затем во время пира он принял вызов ширванского и

адарбадаганского поэтов  и  поразил  слушателей блеском  мыслей  и  слова.

Иноземцы думали,  что возбуждение и  вдохновение грузинского поэта исходят

от  красоты и  обаяния молодой царицы.  Но  близкие Торели были  удивлены:

после смерти Лаши Георгия никто не видел поэта веселым,  смеющимся.  Никак

не могли догадаться, отчего такая перемена.

     Шел  пир.   Торели  на  этот  раз  начал  быстро  хмелеть.  Пиршество

продолжалось и  за  полночь,  хотя царица удалилась в  свои покои.  Торели

уговорил своего двоюродного брата  и  друга,  именитого Шалву  Ахалцихели,

оставить стол и  прогуляться на  конях по  ночному Тбилиси.  Трезвый Шалва

заметил во  время прогулки,  что Торели говорит одно,  а  думает о  чем-то

другом. Как бы само собой друзья оказались около мастерской Мамуки.

     — Не зайти ли к златокузнецу? — осторожно предложил Торели.

     — В такое время! Если так любишь золото, зайдешь к нему завтра днем.

     Поехали дальше по берегу Куры. Обогнули Ортачальские сады, кружили по

узким  улочкам и  каким-то  образом вновь  оказались перед дверьми Мамуки.

Когда  же  и  после третьей замысловатой петли по  городу Торели придержал

коня перед заветными дверьми, Шалва догадался, что это неспроста.

     — Судя по  тому,  как упорно кружим мы около мастерской,  у  тебя там

хранится большое сокровище.

     Торели поспешил переменить разговор:

     — Нет ничего лучше тбилисской ночи, ездил бы до утра.

     — Ну... не видел ты Тавриза и Казвина. Там бывают ночи!

     — Но  разве  может  дышаться так  легко  в  городе,  покоренном силой

оружия?

     — Конечно,  так  свободно нам  не  пришлось бы  разъезжать по  чужому

городу.  Но и  просто смотреть из лагеря на город,  расстилающийся у твоих

ног,  на город,  подчинившийся твоему мечу,  твоей деснице... для воинов в

этом много радости.  Кстати, на днях мы собираемся в поход на Адарбадаган.

Поедем с нами, отличная будет прогулка.

     — Нет, брат, не могу. Есть у меня одно дело. Пока не решу его, никуда

не уеду из Тбилиси.

     — Как хочешь, а, право, зря.

     Дома Торели напрасно вертелся в кровати с боку на бок.

     «Неужели  действительно  так  прекрасна  сестра  Мамуки?  Может,  мне

показалось на  первый взгляд,  я  ведь видел ее всего мгновение,  но тогда

почему же меня поразило ее лицо,  меня,  привыкшего к постоянному блеску и

обаянию красивейших женщин Грузии и придворных дам?  Но тогда почему же ее

лицо поразило и художника, который украсил им каждую страницу моих стихов?

Всюду это лицо,  с  чуть-чуть удлиненными глазами,  с  колдовской улыбкой,

играющей на губах. Да нет, судьба, тут именно судьба».

     Как  и  большинство поэтов,  Торели писал стихи,  не  предназначая их

никому. На кого не думали, кого не считали вдохновительницей, музой поэта!

Поэтом же владел не образ определенной женщины, но смутная, светлая мечта.

     И  вот  теперь Торели почувствовал,  что  мечта его ожила,  приобрела

зримые черты,  воплотилась в  девушку в  белом платье.  Каждому ли удается

найти свою мечту?  Торели,  кажется,  ее  нашел.  Но,  может,  лучше бы не

находить?   Неизвестно,  какие  преграды  встанут  на  пути  к  этой  юной

красавице.  Поэт не знал,  что и девушка тоже не спит в этот час и что все

ее мысли о нем, о придворном поэте Торели.

 

 

     Ваче,  сойдя с  кровли,  шел,  сам не  зная куда.  Все кипело у  него

внутри. Мысли, как в бреду, перескакивали с одного на другое, а ноги между

тем несли его вдаль. Очнулся он у Сиони. Дверь храма была открыта, и юноша

осторожно заглянул внутрь.

     В  храме горело множество свечей и  лампад,  от иконостаса изливалось

ослепительное сияние.  Стены,  своды,  колонны и  самый купол были  сплошь

расписаны.

     Ваче шагнул в храм.  Он глядел по сторонам и вверх,  не зная,  на чем

остановить взгляд, с какой картины начать.

     Но,  взглянув вниз,  под ноги,  он поразился еще больше.  Под ногами,

подобно  драгоценному  ковру,  расстилалась  цветная  мозаика.  Все  цвело

красно-желтыми  цветами.  Надтреснутые  гранаты  показывали  яркие  сочные

зерна;  подобно радугам,  переливались павлиньи хвосты;  из зеленых ветвей

выглядывали кроткие голуби.

     Ваче дотронулся рукой до пола,  но ладонь ощутила не бархатную кожицу

гранатов,  не  шелковистость павлиньего оперения,  но холод камня.  Трудно

проснуться от очарования,  что это всего лишь камень,  а не живой цветущий

сад,  не  покрытый яркими цветами райский луг и  что Ваче сам не  ребенок,

пришедший собирать цветы.

     Ваче  опустился на  колени и  потихоньку стал передвигаться по  полу,

разглядывая и  восхищаясь.  То  совсем низко  наклоняясь,  он  разглядывал

уложенные  цветные  камешки,   то  глядел  отстранившись  и   все  не  мог

насладиться.  Потом он  снова посмотрел вверх.  Оказывается,  своды купола

тоже были украшены мозаикой,  но более нежных оттенков. Зеленые, голубые и

желтые линии камешков опоясывали своды купола.

     Ломило шею от глядения вверх,  но Ваче не мог оторваться от картин на

сюжеты Ветхого и  Нового заветов.  И  вот его глаза остановились на святой

Нине.  Святая была изображена преклонившей колена у ежевичных кустов. Руки

ее молитвенно воздеты к небу.  Ваче вспомнил почему-то свою ласковую мать,

овдовевшую в  молодости и  всю жизнь потратившую на то,  чтобы вырастить и

воспитать его,  Ваче.  Мать вспоминалась ему  постоянно молящейся.  О  чем

могла молиться мать, если не о счастье своего единственного сына?

     Ему сделалось жалко свою мать,  оставленную им теперь в  одиночестве.

Слезы навернулись на глаза Ваче,  он почувствовал, что сейчас расплачется,

и поскорее перевел глаза со святой Нины на другую стену. Но в это время на

плече послышалось прикосновение чьей-то  руки.  Монах склонился над Ваче и

сказал:

     — Уже ночь. В храме никого нет, кроме тебя.

     Выходя из  храма,  Ваче  еще  раз  обернулся и  прямо  перед собой на

широкой колонне увидел лик  Христа.  Спаситель на  ослике,  под  ликование

толпы, въезжал в Иерусалим.

     При  виде  осла  мысли  Ваче  тотчас  возвратились к  Павлиа и  Цаго.

Отвернувшись от храма, он зашагал по ночной улице.

     Между тем  идти ему было некуда.  В  целом городе у  него не  было ни

одного знакомого дома,  кроме мастерской Мамуки. Явиться же к златокузнецу

было бы горше смерти.  Постепенно юноша добрел до окраины города.  Базары,

мастерские,  лавки — все было закрыто. Ни из одного окна, ни из одной щели

не проглядывало огня. Ни одного прохожего не попадалось навстречу Ваче.

     Внезапно за  поворотом улицы  послышался приглушенный стук  молотков.

Ваче  пошел  на  стук.  Кузница оказалась на  запоре.  Однако,  взглянув в

дверную  щель,   Ваче   увидел  в   красноватых  бликах  огня  кузнецов  и

молотобойцев  с   закатанными  рукавами.   Кузнецы  ковали   мечи.   Дверь

приоткрылась,  и  разгоряченный работой кузнец вышел на воздух освежиться.

Он  поднял к  губам  глиняный кувшин с  водой и  в  это  время разглядел в

темноте человека.

     — Ты что тут делаешь? Может, ищешь работы?

     Ваче кивнул.

     — Тогда заходи.

     Главный кузнец оглядел Ваче с головы до ног.

     — Будешь работать?

     Ваче кивнул снова.

     — Становись сюда, вот тебе молот, помогай.

     Кузнецы обливались потом.  Вскоре и  Ваче почувствовал,  что  рубашка

приклеилась к спине. Немного привыкнув и осмелев, он спросил у соседа:

     — Почему работаем ночью?

     — Готовится поход  в  южные  земли.  В  городе сейчас полно иноземных

гостей.  Среди них  есть и  лазутчики.  Вот  почему все кузнецы в  Тбилиси

работают по ночам, а кузницы держат на запоре.

 

 

     Мамука и  Цаго  пришли в  царский дворец.  До  того,  как  ступить на

дворцовые лестницы,  девушка была бледна от волнения, сердце ее колотилось

сильно и  часто.  Но,  как ни  странно,  все волнение Цаго прошло,  стоило

только войти в зал и смешаться со всеми, находившимися в нем. Цаго держала

себя так,  как  будто выросла при  дворе.  Конечно,  во  дворце было много

всего,  что  могло бы  удивить девушку из  Ахалдабы.  Может быть,  Цаго  и

удивлялась, но она настолько сумела взять себя в руки, что никто бы не мог

заметить ее удивления.

     Зато сама Цаго тотчас заметила,  что  ее  появление в  зале привлекло

общее внимание.  Люди перешептывались друг с  другом,  показывали на  Цаго

глазами. Цаго только немного покраснела от такого всеобщего внимания, но в

общем-то все приняла как должное,  как будто так и должно быть,  чтобы все

на нее смотрели с восторгом, чтобы все восхищались ею, подпадая под власть

ее красоты.

     Царица Русудан восседала на троне.  И по бокам трона, и за ним стояли

визири  и  вельможи,  кому  где  положено  стоять  по  чину  и  дворцовому

распорядку.

     Мамука взял сестру за руку,  и  они пошли вслед за людьми,  идущими к

трону представляться.  Цаго увидела Торели.  Это на какое-то время смутило

ее,  и  она почувствовала,  что теряет самообладание.  Торели едва заметно

склонил голову,  приветствуя избранницу своего сердца, потом протиснулся к

Шалве,  стоящему за троном царицы, и что-то шепнул ему, показывая на брата

и сестру, уже подошедших к подножию трона.

     Мамука брякнулся на  колени перед царицей,  и  Цаго  тоже  преклонила

колени.  Царица,  увидев девушку,  улыбнулась.  Она как бы даже удивилась,

увидев  после  важных  и   пожилых  вельмож  юное  создание,   к  тому  же

очаровательное, но тут же, придав своему лицу выражение, достойное царицы,

милостиво поглядела на распростертых у ее ног брата и сестру.

     Мамука  осмелился поднять голову  и  стал  просить царицу прощения за

ничтожность  и  недостойность подарка,  в  то  время  как  Цаго  протянула

книжечку стихов Торели.

     Царица взяла  книгу и  принялась листать.  Мамука и  не  пошевелился.

Девушка  же  поднялась на  ноги  и  стояла  теперь,  опустив  голову.  Она

чувствовала, что в эту минуту все, кто только есть в зале, смотрят на нее,

кто с удивлением, кто с откровенным восторгом. Сама Русудан приглядывалась

к девушке, может быть, больше всех других.

     Но  Цаго не  смущали все  эти взгляды,  потому что она чувствовала на

себе еще и взгляд Торели. Этот взгляд значил для нее очень много, и думала

она только о нем одном.

     — Хорошая у тебя сестра, мастер, — произнесла наконец царица.

     По-человечески Русудан хотелось бы сейчас уединиться с юной девушкой,

порезвиться с  ней,  развлечься.  Но  она  сидела  на  троне.  Поэтому она

сдержанно протянула руку Цаго и пригласила:

     — Сядь у моих ног.

     Приближенные  подвинулись,  и  у  ног  царицы  нашлось  местечко  для

неизвестной девушки из деревни.

     — Как зовут твою сестру, мастер?

     — Цаго зовем ее, быть нам пылью, попираемой твоими ногами, царица!

     — Если Цаго не замужем, пусть останется у меня, при дворе.

     — Недостойны мы такой чести,  царица! — Привставший было Мамука снова

упал на ковер перед троном.

     Теперь царица снова взглянула на книгу, преподнесенную ей. Разглядела

и переплет, полистала страницы, вглядываясь в каждый рисунок.

     — А где же наш поэт Торели?

     Никто не успел еще повернуть головы,  чтобы оглядеться,  а  Торели уж

стоял на коленях перед троном.

     — Я здесь, великая царица, повелевай!

     — Гляди,  Турман, книга твоих стихов. Но с каким искусством украшена!

Чье это мастерство, кто художник?

     — Переплет  чеканил  мой  брат,   а  саму  книгу  разрисовал  молодой

художник — наш сосед, — сообщила Цаго.

     — Этот сосед на каждой странице нарисовал тебя.

     Цаго покраснела и склонила головку.

     — Талантливый мастер твой сосед. Он достоин быть при нашем дворе.

     Только теперь Цаго вспомнила о друге юности,  который остался там,  в

прекрасной Ахалдабе,  остался вместе с  детством Цаго,  вместе со всем,  к

чему она так привыкла, с чем так сроднилась.

 

 

     Павлиа, как ребенок, обрадовался рассказанным новостям.

     — Легкой ногой ступила ты на тбилисскую землю,  Цаго.  Может,  и  мне

посчастливится, и я увижусь с настоятелем академии.

     Калека обнял сестру,  они начали вслух мечтать о  будущем,  благодаря

бога, благословляя судьбу и превознося милостивую царицу.

     Как только сели обедать, слуга доложил:

     — Пожаловал вельможа со свитой, спрашивает хозяина мастерской.

     Мамука пошел встречать заказчика.  Навстречу ему  в  мастерскую вошел

Шалва Ахалцихели.  Мастер растерялся, увидев под своим кровом царедворца и

героя,  о  котором ходили легенды по всей Грузии.  Но было известно также,

что  легендарный полководец ведет очень скромный образ жизни,  чужд всякой

роскоши.  Кому об этом знать,  если не златокузнецам! Не баловал их своими

заказами Шалва Ахалцихели! Тем более удивил его приход кузнеца Мамуку, тем

более мастер был  польщен,  тем подобострастнее он  приветствовал высокого

гостя. Шалва начал было издалека:

     — Ты, мастер, оказывается, владеешь одним драгоценным камнем.

     — О каком камне изволит говорить великий визирь?

     — О драгоценнейшем камне Грузинского царства я  говорю... —  Дальше у

воина не хватило духу на аллегории, и он пошел в лобовую атаку: — Я пришел

сватать твою сестру.

     Шалва Ахалцихели давно женат,  у  него  взрослый сын,  как  же  может

известный деятель государства при  таких обстоятельствах просить руки юной

девушки, мелькнуло в голове у Мамуки. Но гость продолжал:

     — Не думайте,  я  пришел не  от себя,  а  от своего двоюродного брата

Торели.  Вчера он  был здесь,  в  мастерской,  но сам не посмел сказать ни

слова.  Теперь  вот  послал  меня.  Итак,  соображай.  Турман Торели решил

жениться на твоей сестре.  Он хороший жених,  такому нельзя отказать. Если

только будет твое согласие,  как  старшего брата,  а  также согласие самой

невесты, на днях мы их помолвим, и делу конец. Да ты, я вижу, задумался. О

чем думать? Счастье само пришло к твоему порогу. Нужно решать, и как можно

быстрее.

     — Зачем спешить,  великий визирь? Я ведь должен поговорить с сестрой.

Кроме  того,   вы  забыли,   что  у  нас  есть  мать.  Если  не  будет  ее

благословения...

     — Жениху не терпится,  мастер.  Но, правду сказать, еще больше жениха

спешу я сам.  На днях я отправляюсь в далекий поход, а у Турмана нет более

близкого человека, чем я. Меня он просит быть своим дружкой.

     — Но если бы  даже все согласились,  что успеешь за  два-три дня?  Мы

тоже  люди,  великий визирь,  и  нам  к  свадьбе нужно приготовиться,  как

подобает людям, как велит грузинский обычай.

     — Ну,  это дело десятое.  Главное, поговори с сестрой и пришли мне ее

ответ.

     С этими словами Ахалцихели вышел,  твердо убежденный,  что миссия его

выполнена если не очень дипломатично, то успешно.

     После  ухода  столь необычного свата,  в  скромной мастерской начался

переполох.  Мамука, конечно, слово в слово рассказал все и сестре и брату.

Цаго будто лишилась дара речи.  Она не могла ни засмеяться,  ни заплакать,

хотя ей хотелось, может быть, сразу и плакать и смеяться.

     Павлиа  затрепыхал  на  своем  ложе,  словно  некие  крылья  пытались

вознести его вверх, поднять на ноги, но тяжелое рыхлое тело не подчинилось

этому порыву. Он ерзал на месте, беспорядочно махал руками и бил в ладоши,

как младенец, увидевший яркую игрушку.

     Еще не  кончил Мамука рассказывать про сватовство,  как в  мастерскую

ввалились копьеносцы. Десятский выступил на шаг вперед и сказал:

     — По   приказу  царицы   Русудан  ты,   златокузнец  Мамука,   должен

сопровождать нас  в  Ахалдабу,  где  нам поручено отыскать вашего соседа —

живописца. Этого живописца мы обязаны доставить ко двору. Собирайся.

     Мамуке и так и сяк нужно было ехать в Ахалдабу советоваться с матерью

насчет замужества Цаго. Да и приказ есть приказ. Он попрощался с родными и

вышел в сопровождении копьеносцев.

 

 

     Вот сколько событий за один день. И все же они не кончились. Еще один

гость переступил в  этот день порог мастерской Мамуки.  Это был настоятель

Гелатской академии.

     Цаго,  оставшись  за  хозяйку,  захлопотала,  накрывая  на  стол,  но

почтенный ученый  остановил ее  жестом руки,  отказался от  угощения.  Ему

нужен был Павлиа и  беседа с ним,  а не праздное препровождение времени за

столом. Павлиа ловил каждое его слово.

     — Книга твоя доставила мне премного удовольствия, —  начал настоятель

беседу с  ахалдабским ученым. —  Ты  превосходно изучил все наши земли,  и

много свежих, достойных внимания мыслей высказано тобой. Особенно важна та

часть рассуждений, где ты пытаешься заглянуть в будущее нашего народа, где

ты призадумываешься о  его дальнейшей судьбе.  Наша академия и  вообще все

грузинские ученые,  философы и  риторы говорят теперь,  что  Грузия —  это

новый Рим, что она должна подняться на смену одряхлевшей Византии.

     Да  объединим под  своими знаменами и  Восток и  Запад  и,  осеняемые

крестом и  самим  именем Христа,  сокрушим неверных,  которые окружают нас

подобно морю со всех сторон!

     Эта мысль живет и в твоей книге.  Драгоценно и то,  что ты ратуешь за

приумножение рода  грузинского.  Мы  ведь  одни во  всем огромном мире.  У

каждого народа есть близкие или дальние родственники по  крови,  по языку.

Но мы — без родни. Кроме нас, никто не говорит по-грузински или хотя бы на

родственном языке.

     Как  будто в  испанской Иберии есть племена,  которые нам сродни.  Но

никто из  грузин не добирался до тех мест,  как и  никто из них не посетил

нас.

     Да,  забота  о  приумножении грузинского племени должна  быть  первой

заботой на  все  далекие времена,  иначе мы  не  сможем не  только осилить

окружающих нас турок и персов, но и противостоять им.

     Не могу я согласиться только с пределами Грузинского царства, которые

намечаешь ты.  Ты хочешь, чтобы на севере и западе нас ограничивали Черное

море  и  Кавкасиони,   с  востока  Каспийское  море  и  на  юге,  подобная

Кавкасиони,   горная  гряда.  Но  разве  Цезарь  и  Александр  Македонский

определяли заранее границы своих владений? Они расширяли свои земли во все

стороны, не думая о естественных преградах вроде морей или гор.

     — Да,  настоятель,  но у разных народов разные пути к усилению своего

могущества  в   будущем.   Мы,   грузины,   как   правильно  вы   изволили

подчеркнуть, —  одни. Со всех сторон нас окружают почитатели Магомета. Нас

горстка,  они  же  бесчисленны,  как морской песок.  Почти столетие Грузия

отдыхает от  их  господства.  Но  мы отдыхаем только до тех пор,  пока они

ссорятся и  воюют между собой.  Если же  у  них  появится умный и  сильный

вождь, мы не сможем остановить их, и они погребут нас под собой, как пески

пустыни,  сдвигаясь с  места  и  перемещаясь,  погребают розовый куст  или

небольшой цветущий оазис.

     Страны  Ислама велики.  Кроме  того,  меч  может  на  время  осилить,

покорить,  но не объединить. Проповедью Христовой веры мы должны смягчить,

облагородить и  просветить соседние племена.  Тогда они сроднятся с нами —

если не  по  крови,  то  по  языку,  по  вере.  Многие горские племена уже

принимают  христианство  и   обращаются  в  наших  союзников.   Мы  должны

просветить ширванцев, мы должны укрепить дружбу с армянами. Если бы Кавказ

от Черного до Каспийского моря был объединен одной верой и  осенялся одной

короной, то и наш народ был бы непобедим.

     — Римляне,   покоряя  народы,   не  навязывали  им  свои  религиозные

представления.  Идолов какого-нибудь покоренного народа они ставили в Риме

рядом со своими Юнонами и Юпитерами.

     — Рим был  могуч.  Когда наш  меч станет таким же  победоносным,  как

римский,  тогда,  может быть, разноверье соседей не будет для нас опасным.

Но  рано  заботиться о  проявлении и  распространении своего могущества на

соседние страны,  если  у  себя  дома  мы  никак  не  можем объединиться и

собраться в единую всегрузинскую силу.

     — Речи твои разумны.  Я  был бы рад продолжить нашу беседу у  нас,  в

Гелати.  Но хотелось бы узнать, — добавил настоятель, уже вставая, — о чем

еще собираешься написать?

     — Влечет летописное дело.

     — Добро,  сын мой.  Я и академия наша окажем посильную помощь.  Через

четыре дня я  отбываю в  Гелати.  Будь же готов и ты отправиться вместе со

мной.

 

 

     Мамука подвел копьеносцев к дому Ваче Грдзелидзе.  Мать Ваче,  увидев

вооруженную стражу,  так испугалась — не случилось ли несчастье с сыном, —

что не могла отворить ворот.  Мамука соскочил с коня, прошел во двор дома,

обнял соседку. Вдова пришла в себя, успокоилась, пригласила Мамуку в дом.

     — Вы испугались, тетя, а надо бы радоваться. Ваче приглашен ко двору,

и мы приехали за ним по приказу царицы.

     — Какое дело нашлось для Ваче при дворе грузинской царицы?

     — Видишь  ли,  получилось так,  что  Цаго  преподнесла царице  книгу,

разрисованную Ваче. Книга так понравилась Русудан, что она приказала найти

художника.

     — Но разве Ваче не вместе с Цаго?

     — С Цаго? Почему он должен быть вместе с ней?

     — Ну, а как же, третий день его нет в Ахалдабе, он ушел и не сказался

даже матери.  Соседские ребята говорят, что он ушел вслед за Цаго и Павлиа

по Тбилисской дороге.

     — Но Цаго и Павлиа приехали одни!  Вот Цаго даже написала ему письмо,

чтобы он приезжал скорее.

     — Так,  значит,  какое-нибудь несчастье! Горе мне, какое-то несчастье

приключилось с Ваче!

     — Не горюй,  мы  его отыщем и  на дне моря.  Приказ царицы мы обязаны

выполнять, успокойся.

     Мамука  сел  на  коня  и  повел  копьеносцев на  поиски потерявшегося

живописца.

 

 

     В  то время как Ваче искали в  Ахалдабе,  он преспокойно знакомился с

храмами и  дворцами столицы.  Часами  простаивал он  перед  замечательными

произведениями живописи и архитектуры.  Уходил из храма или дворца,  когда

стража и  священники выдворяли его чуть ли  не  силой.  Ночью он работал в

кузнице,  утром умывался и,  поев,  ложился спать.  Выспавшись,  бродил по

городу.   Удалось  разузнать,   что  Деметре  Икалтоели  теперь  в  Хлате,

расписывает храм для царицы Тамты.  Оказалось,  что караваны в  Хлат ходят

часто.  Дело за  тем,  чтобы собрать денег на  дорогу.  Все чаще Ваче стал

думать о длинном, но заманчивом пути до Хлата.

     Однажды он  случайно услышал,  что в  свите царицы появилась какая-то

девушка, затмившая красотой саму царицу. Смутное беспокойство на мгновение

коснулось сердца Ваче после этих слов,  но больше ничего не было сказано о

новой придворной, и скоро Ваче забыл о случайно услышанной новости.

     Ночевал он  обыкновенно на окраине Тбилиси,  недалеко от кузницы.  Но

однажды было  какое-то  такое настроение,  что  после работы Ваче  не  лег

спать, а сразу с утра пошел бродить по столице.

     И ночью во время работы иногда вдруг все валилось из рук,  молоток не

попадал по  тому месту,  куда хотел ударить,  иногда сам собой опускался в

руках кузнечный молот, будто руки ослабли и перестали слушаться. И теперь,

во время прогулки по городу,  Ваче было не по себе.  Какое-то предчувствие

томило его. Сам не зная зачем, он брел к Сионскому храму.

     Постепенно стал  нарастать,  усиливаться звон колоколов.  Он  плыл от

Сиони навстречу нашему печальному Ваче.  Народ между тем выходил из домов,

многие выбегали в  поспешности.  Все стремились к  Сиони.  Вдруг зазвучала

макрули —  ритуальная свадебная песня.  Значит,  кого-то венчают,  и народ

бежит поглядеть на жениха с невестой, подумал Ваче и тоже ускорил шаг.

     Навстречу по улице катилась шумная ватага детей.  Должно быть, сейчас

появится  и  само  свадебное шествие.  Пришлось  остановиться в  сторонке,

прижавшись к  стене,  среди таких же любопытных зевак.  Ваче не нужно было

тянуться на цыпочках, хорошо было видно и поверх голов.

     В толпе обсуждалось происходящее:

     — Говорят, очень уж хороша молодая Торели.

     — В целом царстве нет ей равных по красоте. Она затмевает даже царицу

Русудан.

     — О ком идет речь? — робко спросил Ваче у соседа.

     — Разве ты не знаешь?  Придворный поэт Турман Торели женится на самой

красивой девушке в стране. Теперь они обвенчались, идут из Сиони.

     Свадебный кортеж в  это время действительно показался из-за поворота.

В толпе узнавали шествующих, называли их имена:

     — Смотрите, Шалва Ахалцихели!

     — Да, а вон Иванэ Ахалцихели рядом с ним.

     — Ну как же, они ведь двоюродные братья жениха.

     — А вот и жених.

     — Правду говорили про невесту.

     — Ну-ка я погляжу.

     Головы тянулись вверх одна возле другой, каждый старался приподняться

повыше,  чтобы взглянуть на шествие.  Ваче тоже увидел и жениха и невесту.

Но больше он уж не видел ничего, в глазах потемнело, ноги странно обмякли,

и все повернулось наоборот —  небо туда, где земля и шествие, а шествие на

место неба. Потом сквозь темноту и сон послышались голоса:

     — Как будто очнулся.

     — Веки дрогнули, сейчас откроет глаза.

     Сердобольные люди  прыскали  на  Ваче  водой  и  подставляли под  нос

какое-то пахучее лекарство.

     — Наверно, это от голода. Видишь, какой он худой.

     — Наверно, от нужды.

     — Пойду принесу ему вина и хлеба.

     Ваче действительно открыл глаза и даже сел на тахте. Оказывается, его

перенесли в тихую прохладную комнату в торговых рядах.  На еду не хотелось

и смотреть. Отодвинув тарелку, поднялся на ноги.

     — Отдохни еще,  поешь и полежи, —  говорили ему. —  Где ты живешь, мы

проводим тебя до дому.

     Но  Ваче сердечно поблагодарил добрых людей и  вышел на улицу.  Он не

знал,   куда  ему  идти,   но  пришел  почему-то  к  Куре.  Только  увидев

накатывающиеся одна на  другую тяжелые волны бурной реки,  Ваче догадался,

зачем он  сюда пришел.  Голова все еще кружилась.  Может быть,  теперь она

кружилась от  высоты,  потому что Ваче стоял на  мосту.  Он глядел вниз на

текучую  воду.  В  глазах  пестрило,  волны  перепутывались,  разбегались,

мерцали, и сквозь них, там, глубоко внизу, прорисовывался образ все той же

Цаго,  юной  девушки из  Ахалдабы,  подружки детства,  жены блистательного

вельможи.

     Проклятая  книга  Торели!   Разрисовал.  Вложил  душу.  Выходит,  что

приготовил приданое для  Цаго.  Наверно,  счастливый муж положит эту книгу

около супружеского ложа  и  будет самодовольно листать ее  и  читать вслух

прильнувшей и  обвившей его руками жене.  От  счастья и  ласки Цаго смежит

глаза  и  даже  не  взглянет  на  рисунки,  и  даже  не  вспомнит  бедного

влюбленного юношу,  который ни в  мечтах,  ни во сне не мог бы представить

себе такого счастья, а оно ни с того ни с сего, запросто досталось Торели.

     Да и мог ли Ваче мечтать? Что у него есть — богатство, имя, положение

при дворе? Неотесанный деревенский парень, он вырос в нужде и сиротстве, и

никто не мог бы понять это лучше,  чем Цаго, потому что и сама она сирота,

и сама росла в такой же нужде. Но, дочь азнаури, она, конечно, мечтала и о

богатстве и о блеске двора,  и,  конечно,  эта ее мечта никаким образом не

могла связываться с Ваче, с таким же бедняком, как она сама.

     А  если это так,  если Ваче не мог и теперь уж не сможет никогда даже

мечтать о милой Цаго, какой же смысл в том, что жизнь будет продолжаться и

дальше?  Зачем ночами бить молотом по железу в раскаленной кузнице?  Зачем

ему все искусства,  и свое и чужое,  зачем ему далекий берег успеха, если,

доплывя до него,  он не увидит там милой и желанной Цаго?  Там тоже пусто,

зачем же туда стремиться, пробиваясь сквозь все лишения жизни?

     Ваче зажмурился,  оперся о  перила моста,  чтобы перекинуть через них

свое тело, и вдруг услышал издали крик о помощи. Он открыл глаза и увидел,

что река несет барахтающегося, кричащего мальчика. Волны то перекатывались

через ребенка, накрывая его с головой, то выносили кверху, то поворачивали

на одном месте,  как щепку.  По берегу реки с воплями бежали женщины,  они

тоже звали на помощь.

     Ваче  прыгнул.   Водоворот  закрутил  его,  потянул  вниз,  но  юноша

рванулся,  начал  грести,  рассек встречную волну  и,  борясь с  течением,

поплыл.  Впрочем,  плыть далеко было не нужно.  Кура сама принесла к  нему

обмякшего,    переставшего   барахтаться   мальчика.    Ваче    действовал

бессознательно,  он сильно оттолкнул ребенка к берегу,  чтобы вышибить его

из главной речной струи,  схватил за волосы, приподнял голову над водой. В

мире не было ничего,  кроме несущейся ледяной воды,  ребенка и  стремления

прибиться к берегу.  Только ощутив ногами дно,  Ваче как бы очнулся, и ему

показалось,  что  на  берегу собрался весь  город.  Женщина с  протянутыми

вперед руками пошла навстречу, словно не замечая реки, и вошла по колени в

воду.  Другие тоже хлынули с берега в Куру. Ребенка сначала потрясли вверх

ногами,  потом начали растирать, бить по щекам, пока не привели в чувство.

Растолкав сгрудившихся людей,  над ребенком склонился отец. Ребенок открыл

глаза,  узнал родителей и  заплакал.  Отец бросился на  землю,  обнял ноги

Ваче,  так что юноша насилу оторвал его и  насилу поднял.  Тогда отец стал

обнимать и  целовать Ваче,  словно сам  Ваче был  его только что спасенным

сыном.

     Отец  спасенного оказался купцом,  и  не  просто купцом,  но  большим

человеком,  приближенным ко  двору,  едва  ли  не  богатейшим человеком  в

Грузии. Звали его Шио.

     Жизнь Шио прошла в вечных странствиях с караванами из города в город,

из государства в государство.  Поэтому женился он поздно.  Тем более дорог

ему  был  его  единственный сын.  Велико  было  бы  горе  купца,  если  бы

единственный ребенок,  единственный наследник торгового дела и  богатства,

утонул в  Куре.  Велика оказалась его  радость,  когда он  увидел мальчика

спасенным,  пришедшим в сознание, живым. Всех, кто оказался на берегу, Шио

пригласил в дом, приказал накрыть столы.

     Ваче не ел,  не говорил,  не смеялся,  как все на радостях. Он только

пил, и пил много.

     — Чем же тебе услужить? — говорил купец. — Я позвал бы теперь за стол

именитейших людей столицы,  вельмож,  царедворцев,  и они пришли бы, чтобы

познакомиться с  тобой.  Но сейчас свадьба у придворного поэта,  и все они

там.

     Купец,  желая угодить,  еще больше растравил сердце Ваче. Юноша резко

поднялся из-за стола.  Но хозяин не отпускал дорогого гостя,  он повел его

бесконечными закоулками в потайные подвалы, чтобы показать свои сокровища.

     Груды золота,  серебра, драгоценных камней, художественных изделий из

серебра и  золота ослепили бы  кого угодно.  Но  что  теперь были для Ваче

золото или драгоценные камни?

     — Бери  сколько  хочешь, —   говорил  между  тем  купец, —  бери,  не

стесняйся, я от чистого сердца. Золоту и серебру я не знаю счета, сын же у

меня один. Он один дороже мне всего этого богатства, и ты мне вернул его с

того света. Поэтому бери что хочешь и сколько хочешь.

     Но Ваче махнул рукой, отвернулся от сокровищ купца.

     — Не только моих богатств,  но и стариковской жизни моей мало,  чтобы

отблагодарить тебя.  Но ты ничего не хочешь, что с тобой? Скажи, придумай,

что для тебя сделать, и я для тебя сделаю все!

     Купец чуть не  плакал от  досады,  что  не  может ничем отблагодарить

этого странного молчаливого юношу.

     — Хочешь, стану твоим рабом, твоим слугой, буду выполнять каждое твое

желание!

     — Да нет, —  заговорил наконец молчальник, — если уж на то пошло, моя

просьба тебя не затруднит.  Не знаешь ли ты каравана,  уходящего в Хлат? Я

хочу уехать туда. Пусть караван возьмет меня с собой.

     — Бог мой!  Да я сам только что вернулся из Хлата.  Через два дня мои

караванщики отправляются в  обратный путь.  Они доставят тебя так,  что ни

одна пылинка не  сядет на твою одежду,  ветерок не прикоснется к  тебе.  У

меня в  Хлате много друзей,  все это большие,  именитые люди.  Да  что!  Я

напишу письмо к самой царице Тамте.  Она уважит меня,  и ты будешь устроен

при дворе... Но почему ты надумал уехать в такую даль?

     — Там работает мой учитель Деметре Икалтоели.  Он давно уж зовет меня

к себе.

     — Икалтоели!  Я  прекрасно его знаю.  Да я и теперь встречался с ним,

будучи в  Хлате.  Он  расписывает храм для  православной царицы Тамты.  Со

злостью глядят  магометане на  христианскую церковь,  возведенную рядом  с

мечетью и двором мелика. Злятся, но ничего не могут сделать: любят Тамту и

побаиваются нас, грузин.

 

 

     Через два дня Шио и вся его семья и вся родня дружно проводили в Хлат

юношу,   принесшего  им  столь  большое  счастье  и  столь  несчастного  в

собственной своей судьбе.

 

 

     В  Гелати  и  Тбилиси,  в  Аниси  и  Мцхету  съезжались византийские,

армянские  и  грузинские философы.  Они  вели  диспуты,  дабы  совместными

усилиями  приблизиться  к  истине.  Писались  новые  книги.  Другие  книги

переводились с иноземных языков.

     Но от всего этого был далек придворный поэт Торели. Он жил теперь как

на необитаемом острове вдвоем со своей Цаго. Казалось, они забыли обо всем

и  обо всех,  ничего не хотели знать,  никого не хотели видеть.  Съездили,

правда,  сначала в Тори, в родные места Торели, потом побывали в Ахалдабе,

погостили у матери Цаго,  а потом снова возвратились в свой уютный дом над

Курой.

     Цаго душой была совсем еще  девочка,  она  радовалась,  как  ребенок,

щебетала целыми днями,  и  под  это щебетанье умудренный муж Турман Торели

забывал и горести прошедших лет,  и заботы о будущем, и долг перед царицей

и  перед  народом.  Турман Торели оказался на  седьмом небе.  Исчезло все,

кроме радостей и  утех любви.  Он  купил домик с  садом.  Домик наполовину

нависал над Курой.  Выйдя на балкон,  можно было почувствовать себя как на

корабле.  Глядя на волны Куры,  легко было отдаваться мечтаниям,  уносящим

вдаль.

     В государстве происходили важные события.  Царица Русудан, с согласия

дарбази,   выбрала  себе  в  мужья  сына  арзрумского  султана  Тогрулшаха

Могас-эд-Дина.  Ослепленный красотой царицы, сын султана тотчас отрекся от

магометанской веры  и  был  крещен.  Впрочем,  эти  условия  поставил  ему

грузинский дарбази.

     Братья Ахалцихели, Шалва и Иванэ, отправились в поход на южные земли.

В  царстве  строились  дороги,   храмы,   дворцы,   больницы,  богадельни,

проводились каналы.

     Если и  были у  Торели минуты отрезвления,  то в  эти минуты он думал

лишь о том,  неужели может кончиться такое счастье,  неужели жизнь оборвет

его каким-нибудь ужасным неожиданным бедствием.

 

 

     Царица Русудан лишь  временами жила в  Тбилиси.  Она  тоже переживала

медовый месяц и  вместе с  молодым мужем уезжала из  столичной резиденции.

Поэтому служба при  дворе  почти не  беспокоила новую приближенную царицы.

Но,  правду говоря, Цаго манил к себе блеск двора, где постоянно пребывали

то иноземные цари,  то принцы,  влиятельные вельможи,  рыцари и  философы,

риторы и  поэты.  Цаго  и  сама  была  не  последним украшением двора.  Ее

появление всегда  встречалось скрытым восторгом.  Долгие взгляды провожали

ее.  Она  чувствовала на  себе ласку одних взглядов,  бескорыстный восторг

других,  затаенную зависть третьих.  И  тогда  она  старалась казаться еще

стройнее и красивее.

 

 

     Желание Ваче исполнилось, он прибыл в Хлат. Его подхватила, завертела

и  понесла  волна  иной,  не  похожей  на  прежнюю,  жизни.  Караван-баши,

благодаря покровительству богатого купца,  тотчас  представил Ваче  царице

Тамте.  Царица восседала на  высоком троне из чистого золота,  прекрасная,

самоуверенная,  гордая, привыкшая повелевать. По одному движению ее бровей

сгибались до земли царедворцы Хлата. Каждый старался заслужить ее милость.

Сам  хлатский мелик,  супруг Тамты,  занимался лишь  пирами и  охотой,  во

дворце бывал  очень  редко,  так  что  дочь  Иванэ  Мхаргрдзели Тамта была

настоящей правительницей этого вассального для Грузии государства.

     Годы тронули красоту царицы,  но  это могли бы заметить лишь те,  кто

видел ее  в  расцвете молодости.  Ваче не  видел раньше царицы,  и  теперь

красота  венценосицы  поразила  его  настолько,   что  он   смутился.   Он

почувствовал себя  как  бы  слишком  приблизившимся к  некоему  высокому и

яркому огню, невольно отстранил голову и отступил шаг назад.

     — Приблизься, — приказала царица. — Что в Грузии, мир? Сядь поближе и

расскажи.

     Юноша,  смутившись еще больше,  присел на стул, указанный царицей. Но

очень скоро он  почувствовал,  что от  его смущения и  робости не остается

никакого следа.  Тогда он  понял,  что  сила царицы Тамты не  только в  ее

красоте, но в уме и сердечности.

     Деметре Икалтоели обрадовался Ваче, как родному.

     — Я знал, что, блудный сын, ты вернешься на путь, указанный мной. Кто

хоть раз побывал в  любовниках музы,  тот никогда от нее не убежит.  Это я

сосватал тебя с музой, я теперь для тебя второй отец.

     Деметре показал Ваче дворцовую церковь, которую предстояло расписать.

Похожая на  Джвари,  она  сверкала среди разноцветных,  как пестрые ковры,

мечетей  подобно  строгому драгоценному камню.  На  красноватой облицовке,

словно девичьи косы,  змеилась вязь  грузинского орнамента.  Четырежды она

переплеталась, образуя крест.

     Внутри  весь  храм  в  лесах.  К  росписи только что  приступили.  Не

откладывая дела, Деметре рассказал Ваче, где что будет, и тут же отвел ему

целую стену храма.

     Ваче набросился на  работу,  как набрасывается на  еду изголодавшийся

человек.  Да что еда! Он работал в каком-то слепом угаре, в запое, подобно

горькому пьянице,  когда тот дорывается наконец до вина и  ни о чем другом

не думает и думать не хочет и все радости и горести его от чарки до чарки.

Это  был пир труда,  самозабвение,  разгул,  вакханалия.  Икалтоели и  все

мастера подолгу стояли,  изумленные и тем,  как работает Ваче,  и тем, что

возникает под его кистью.  Они поняли, что молодой художник уходит в такие

высоты совершенства, которые для них уже невозможны.

     Икалтоели работал без  устали.  На  него  тоже  находили часы  и  дни

исступленного,  неистового вдохновения.  Тогда  он  сутками не  выходил из

храма, не отпускал и помощников. Но как только он замечал, что вдохновение

слабеет,  покидает его (или, может, брала свое усталость), бросал кисти, и

жизнь вылетала из колеи.

     Денег у него было много,  все его уважали и любили.  Сам он отнюдь не

чурался ни  одной  из  земных услад.  Сладко попить и  поесть,  забыться в

объятиях персиянки или турчанки,  и все это так,  чтобы вино лилось рекой,

чтоб не  смолкали заздравные речи и  звон чаш,  чтобы день перепутывался с

ночью, —  вот образ жизни Икалтоели в  те дни,  когда в руках не держал он

своей знаменитой и вдохновенной кисти.

     Ваче,  чтобы полнее забыть свое несчастье,  тоже с головой бухнулся в

эту жизнь и ни на шаг не отставал от учителя.  Ночью,  опьяненному вином и

ласками  очередной красавицы,  ему  казалось,  что  в  этом-то  и  состоит

человеческое счастье.  И  кого  и  зачем искать,  если рядом действительно

красавица,  юная, сильная, жадная до его мужской неизбывной силы. Но утром

он приходил в себя,  на душе становилось пусто, вечерней оргии не хотелось

вспоминать,  и  только ненависть к самому себе жгла сердце и мысли.  Вновь

вставала в памяти Цаго, вновь обжигала сердце злая обида, и вновь он искал

забвения либо в работе, либо в пирах.

     Иногда среди пира на Деметре находила задумчивость и как будто тоска.

Видимо, пиры начали приедаться и ему. Тогда он начинал вспоминать свой дом

и тихо говорил:

     — Нет,  Ваче,  плохое у нас с тобой ремесло. Что это за жизнь, если я

целыми годами не бываю дома,  не вижу моей единственной дочери. Ведь с тех

пор, как умерла жена, я и отец и мать ей. О, если бы теперь же, сию минуту

повидаться с Лелой!

     — Взрослая у тебя дочь?

     — Исполнилось четырнадцать лет. Да я уже давно ее не видел, наверное,

выросла и расцвела.  Ты ведь не знаешь,  какая она у меня красавица, какая

прилежная, добрая. Как умеет себя держать.

     Мастер  почти  каждый день  рассказывал про  свою  Лелу.  Ваче  стало

казаться,  что он давно знаком с Лелой,  хорошо ее знает.  Он даже начинал

скучать, если Деметре пропускал день и ничего не рассказывал о дочери.

     Роспись церкви подходила к  концу.  Царица Тамта  пожелала,  чтобы на

правой стене храма художники изобразили ее самое.  Это было поручено Ваче.

В  свободные от  государственных дел  часы  царица жаловала в  свою  новую

церковь, и юноша с увлечением переносил на стену ее прекрасное царственное

лицо.

 

 

     На  берегу  Куры,  на  Метехской скале  незаметно-незаметно поднялось

грандиозное  здание.  Поначалу  горожане  не  обращали  на  него  никакого

внимания.  Но  леса поднимались все выше и  выше,  сооружение опоясывалось

рядами колонн и  террас,  и  под конец,  одетое в  золотистый камень,  оно

засверкало среди других строений Тбилиси,  как  сверкала бы  драгоценность

среди обыкновенных серых камней.

     Новый дворец царицы Русудан был виден со всех концов города,  и  если

путники подходили к  столице Грузии,  то,  по  какой бы дороге они ни шли,

прежде всего им бросались в глаза новые царские палаты.

     Этот дворец заложили в день воцарения Русудан.  Царица хотела,  чтобы

ее  дворец стал  самым красивым не  только в  Грузии,  не  только во  всех

сопредельных землях, но и во всей Передней Азии. Придворного зодчего, Гочи

Мухасдзе, послали в Константинополь и Рим, потому что прежде чем превзойти

что-либо,  нужно  хорошенько  изучить  то,  что  собираешься превосходить.

Зодчий  обложился книгами и  планами лучших дворцов Востока и  Запада,  он

выбрал из каждого плана лучшее, помножил все это на достижения грузинского

зодчества и создал действительно блестящий проект.

     Дом  Багратидов вел свое происхождение,  по  преданиям,  от  Давида и

Соломона.  Вот почему и Мухасдзе велели,  чтобы палаты Русудан были похожи

на библейский Соломонов дворец, а по возможности превзошли его.

     Зодчий перечел еще раз Ветхий завет, где содержались кое-какие намеки

на  особенности Соломонова  дворца,  но  скорее  из  стремления напитаться

библейским духом.  Надо было построить такой дворец,  чтобы взглянувший на

него сразу понял: да, венценосная Русудан происходит от Давида и Соломона!

     Вереницами сгоняли рабов.  Караваны двинулись со  всех окраин страны.

Армянский цветной туф,  особенные породы абхазского леса, стекло и мрамор,

черепица и мел —  все это стекалось со всех сторон к Метехской скале,  где

зодчий Мухасдзе расчерчивал основание будущего дворца.

     Все — зодчие и художники, ученые и философы — понимали, что создается

памятник расцвету и  мощи  грузинского государства,  каждый хотел  принять

участие в  создании этого  памятника.  Дворец  должен  был  олицетворять и

красоту, и вечность, и силу власти, и полет мысли.

     Вассалы   Грузии:   трапезундский  император  и   арзрумский  султан,

адарбадаганский атабек и турецкий султан, один перед одним дарили будущему

дворцу серебро,  золото и редкие камни. Дворец рос не по дням, а по часам.

Зодчий начал думать о  живописцах для внутренней росписи дворца.  Он  знал

всех лучших живописцев страны,  но  даже из  этих лучших он хотел отобрать

самых вдохновенных, самых талантливых мастеров.

     К  этому времени Деметре и  Ваче со  своими помощниками убрали леса в

новой церкви в  Хлате.  И  вся роспись была хороша,  но изображение царицы

Тамты на  правой стене храма поразило даже самих художников.  Любопытные в

первый же  день  потекли цепочкой в  новую  церковь.  И  простой народ,  и

ценители  искусства  приходили  издалека,   чтобы  поглядеть  на  чудесную

живопись.  Даже мусульмане, обходившие в другое время православную церковь

и  нарочно поворачивавшиеся к ней спиной,  на этот раз не могли удержаться

от  соблазна.  Они  заходили в  храм,  отворачиваясь от  ликов спасителя и

богородицы, закрывая глаза, загораживая их ладонью. Но зато часами глядели

они на свою царицу, которую очень любили и которой гордились.

     Слава  маленькой церкви дошла  и  до  самой Грузии.  Строитель нового

дворца не  поленился приехать из Тбилиси,  чтобы на месте удостовериться в

необыкновенном таланте мастеров.  Он думал,  что больше говорят, но и ему,

видавшему виды зодчему,  пришлось удивиться и пережить минуту восторга. Он

решительно  доложил  своей  царице,  что  если  расписывать  покои  дворца

достойно их  внешнего вида,  то это можно поручить только Икалтоели и  его

ученику. В тот же день в Хлат поскакали гонцы.

     Царица Тамта по-царски одарила грузинских живописцев,  отпуская их на

родину.  Со  смутными  чувствами собирался Ваче  в  дорогу.  Возвращение в

родные края было и сладко и тревожно.  Как там мать,  как Ахалдаба, все ли

осталось неизменным?

     За эти два года в жизни Ваче не произошло вроде бы ничего особенного.

Два  года  он  простоял  на  лесах.  Но  ничто  не  проходит бесследно.  И

вытирающий кисти, спускающийся с лесов Ваче был вовсе не тем Ваче, который

два года назад поднялся на леса.

     Дорога до  Тбилиси показалась ему  длиннее,  чем  когда  он  уезжал с

караваном  Шио.   Утомленные  дорогой  путники  молчали,  и  только  когда

завиднелись очертания столицы,  они  оживились,  начали  узнавать то  одно

здание, то другое. Было много нового, чего они не видели раньше.

     Ваче  перед  самым  Тбилиси переоделся в  праздничную одежду  и  ехал

теперь по берегу Куры притихший,  но радостный, как будто два года назад и

не  собирался утопиться в  этой самой Куре.  Радость шла от возвращения на

родину,  но казалось, что радость струится от синих небес, от зеленых гор,

от журчащей Куры и от шумящего, как пчелиный улей, города.

     У  Метехской скалы  путники  не  могли  не  остановить коней.  Словно

выросшие из скалы, словно ее продолжение, возносились к облакам диковинные

сооружения русудановского дворца.

     — Так вот они каковы, новые палаты нашей царицы!

     — И какая легкость, словно можно поставить на ладонь.

     — Еще бы,  строит зодчий Мухасдзе. Все, что он строит, легко, изящно,

красиво.

     — Нет, вы посмотрите на окна, с какой высоты придется глядеть на Куру

и на все вокруг.

     — Хорошим пловцом надо быть, чтобы прыгнуть в Куру из такого окна.

     — Умрешь, не долетев до воды.

     — Как, Ваче, не трудно будет расписать такой дворец?

     — Очень трудно достигнуть такого же совершенства и в живописи.

     — Лишь то  интересно,  что  трудно.  Мы  должны расписать дворец так,

чтобы,  увидев  внутренние покои  дворца,  люди  забывали  о  его  внешней

красоте.

     Сначала  путников  было  много.  Но  в  городе  то  один,  то  другой

путешественник прощался с  попутчиками и  поворачивал коня в  какой-нибудь

переулок.  Постепенно разъехались все,  только Деметре да Ваче по-прежнему

тихо ехали вдоль Куры.

     — А я-то куда, —  спохватился юноша, —  мне давно бы нужно свернуть к

моей Ахалдабе.

     — Полно,  Ваче.  Сначала заедем ко мне,  отдохнем с дороги,  сходим в

баню. К матери успеешь и завтра. Может быть, и я поеду с тобой.

     Они  остановились возле  небольшого дома  с  балконом.  Ворота  вдруг

распахнулись,  и  на  улицу метнулась девушка.  Она  успела еще вскрикнуть

«папа»,  прежде чем  Деметре,  перегнувшись с  коня,  стиснул ее  в  своих

объятиях.  Он и плакал,  и целовал свою дочь, свое единственное сокровище.

То он отстранял лицо девушки и  вглядывался в него,  словно видел впервые,

то  снова порывисто прижимал это,  все в  радостных слезах,  лицо к  своей

груди.

     Ваче,  не слезая с коня,  смотрел со стороны на бурную встречу отца с

дочерью и  улыбался их  нескрываемой радости.  Наконец Деметре опомнился и

сошел с коня.

     — Ну вот,  это моя дочь Лела, — за руку подвел он смутившуюся девушку

к молодому другу.  Та радость,  которая только что столь бурно изливалась,

все еще сияла в глазах юной красавицы. Она протянула руку, и Ваче услышал,

что рука ее дрожит от волнения.  Ваче тоже вдруг смутился,  но первым взял

себя в руки.

     — Вот  вы,   оказывается,  какая,  а  мне  Деметре  говорил —  совсем

девчонка.

     — О вас мне тоже писал папа. И я представляла вас именно таким.

     Молодые люди  говорили одно —  первые  попавшиеся пустые слова, —  но

глаза их и улыбки говорили совсем другое.  Деметре умилялся со стороны. Он

частенько, когда глядел, как работает Ваче, думал: «Вот бы такого мужа для

дочери,  а мне зятя». Как же было ему не радоваться теперь, когда он видел

их вместе,  улыбающихся друг другу.  Затаенная мечта в эту минуту казалась

ему почти исполнившейся.

     Во двор вбежала сестра Деметре:

     — Пусть всегда тебя так  же  радует бог,  как ты  нас обрадовал своим

приездом! Что же вы стоите на дворе, проходите в дом!

     В домике все было обставлено со вкусом и все блестело чистотой.  Сама

Лела была необыкновенно возбуждена.  Она собирала на  стол и  не ходила по

комнатам,  а  словно  летала,  не  касаясь  земли,  успевая еще  при  этом

взглядывать на  Ваче.  И  когда  взглядывала,  то  быстро отворачивалась и

краснела.

     Что касается Ваче, то он поймал себя на том, что голова его все время

невольно поворачивается к  дверям,  за которыми каждый раз исчезала Лела и

откуда она столь стремительно появлялась.  Будь его воля,  он ни на минуту

не выпустил бы Лелу из комнаты, чтобы все время видеть ее.

     После долгого  пути  мужчины  уснули  сразу  и спали крепко.  Спала и

сестра Деметре — хозяйка дома.  Одна только  Лела  не  могла  уснуть.  Она

слышала  через  перегородку дыхание спящего Ваче.  Много рассказывал о нем

отец,  и ей думалось,  что он приукрашивает юношу. Но как, оказывается, он

был не красноречив!

     Слышалось  ровное  дыхание  Ваче.   Неужели  будет  на   земле  столь

счастливая женщина,  что уснет на его могучей руке? Но тут Лела испугалась

своих  мыслей,  скорее перекрестилась и  нырнула под  одеяло,  укрывшись с

головой.

 

 

     На другой день утром царица Русудан приняла мастеров.

     — Вы, наверное, видели наши новые палаты? Понравились ли они вам?

     — Истинно  достойны  вашего   блестящего  царствования, —   отозвался

Деметре.

     — Нам  очень  понравилось,   но  мы  видели  дворец  лишь  снаружи, —

простодушно подтвердил Ваче.

     — Внутри он  будет еще красивее и  величественнее.  Золото и  серебро

украсят  колонны  и   своды  дворца.   Полы  из  нетленного  дерева  будут

чередоваться с  полами из  хрусталя и  цветного мрамора,  полы из цветного

мрамора будут чередоваться с  полами из  самоцветов.  Но все это холодная,

мертвая красота.  Вы,  живописцы, должны вдохнуть жизнь в эти великолепные

хоромы.  Наполните их синим небом и  ярким солнцем,  прохладным воздухом и

огнем  любви.  Пусть  радуются сердца наших верноподданных,  пусть сияют в

восхищении их глаза!

     Такую  работу  мы  можем  поручить только  тебе,  Деметре  Икалтоели.

Бетанию и Гударехи оживила твоя кисть,  великий мастер. Пусть твой талант,

твое вдохновение осветят и согреют холодные стены нашего нового дворца.

     Но  не  забудьте об  одном.  Бетания —  божий храм,  а  наши палаты —

пристанище недостойных смертных.  Если  там  твое  искусство  пробуждало у

мысли о небесном и вечном, здесь нужно думать о земном.

     — Будьте надежны,  благословенная царица! Положитесь на мое усердие и

на усердие моего ученика.

     — Царица Тамта,  которая нам  ближе сестры,  весьма хвалила искусство

твоего молодого мастера.  Мы очень довольны,  что теперь он может показать

свое мастерство и при нашем дворе.  Но наш дворец —  не хлатская церковка.

Иное поприще — иной будет и царская благодарность.

     Повстречайтесь  с  Мухасдзе,   осмотрите  дворец  и,  не  откладывая,

приступайте к делу.

     Русудан  поднялась.  Это  значило,  что  счастье лицезреть прекрасную

царицу кончилось.  Художники,  и  тот и  другой,  по очереди приложились к

подножию трона и вышли из тронной залы.

     Зодчий   рассказал  живописцам,   как   задумано   расписать  дворец.

Оказывается,  Русудан пожелала,  чтобы на  стенах самой большой залы  были

изображены ее коронация и восшествие на престол.  Деметре этот зал поручил

молодому художнику, себе же взял весь остальной дворец.

     Вдохновленный столь необыкновенной задачей,  Ваче в  первые дни как в

лихорадке набросал эскизы  будущей  росписи.  На  одной  стене,  в  центре

композиции, коленопреклоненная перед богородицей Русудан прижимала к груди

и  орошала слезами хитон  господень.  В  правом верхнем углу  божественный

предок дома Багратидов Давид протягивает царице ту самую пращу, из которой

он сразил Голиафа.  В левом верхнем углу мудрейший из земных царей Соломон

протягивал  царице  весы,  которые  символизировали прославленное в  веках

правосудие Соломона. Великая Тамар возлагала корону на голову Русудан. Два

льва,  которые на  грузинских знаменах,  став на дыбы,  устрашают врагов и

вселяют силу в  сердца друзей,  как бы  сошли теперь со знамен и  спокойно

улеглись у ног молодой царицы.

     На  второй стене  Ваче  решил изобразить Русудан,  сидящую на  троне,

увенчанную короной и  со  знаками царской власти  в  руках.  Позади царицы

должны  были  торжественно  выстроиться  все   ее   славные  полководцы  и

советники,  а  перед троном распластаться ниц изъявляющие ей,  непобедимой

царице  Грузии,   свою  покорность  послы  турок  и   персов,   иракцев  и

византийцев, адарбадаганцев и хорасанцев.

     Русудан простерла над преклоненными милостивую десницу,  принимая под

свое покровительство их, уверовавших в истину учения Христа и в могущество

грузинского трона.

     На  третьей стене  царица одной рукой осеняла крестом из  виноградных

лоз,  а другой наделяла изобилием:  сыпались золото и серебро, виноградные

гроздья и пшеница.  Вокруг царицы расцветали сады,  пересеченные каналами,

повсюду  высились  купола   монастырей,   по   дорогам  тянулись  караваны

верблюдов.  А там, где царица простерла руку с крестом, мирно паслись коза

и волк.  Эта композиция должна была изображать будущий расцвет Грузинского

царства под властью Русудан.

     На  четвертой стене  Ваче  задумал  изобразить народное празднество в

честь  воцарения Русудан.  То  самое  празднество,  которое  пришлось  ему

увидеть, когда вслед за Цаго и Павлиа он пришел в Тбилиси. По замыслу, это

должно было быть всенародное ликование, карнавал с ряжеными, с водяными, с

чертенятами.

     Все,  что задумал Ваче, было одобрено, и он переселился во дворец. Он

выбрал себе трех помощников из лучших живописцев страны. Каждый получил по

стене.  Ваче вмешивался во всякую мелочь,  советовал,  подправлял, намечал

рисунок,  заставлял переделывать,  если что-нибудь выходило не по его.  Но

зато к четвертой стене он никого не подпускал.

     Долго   обдумывал  и   вынашивал  Ваче   каждую   деталь  грандиозной

композиции.  В  его  воображении мельтешило несчетное количество лошадей и

людей,  все это он переставлял, менял местами, распределяя по пространству

стены,  пока все не  встали на  свои единственные места,  образуя стройное

целое,  где каждый штрих связан с  другим штрихом картины и  ничего нельзя

изменить в одном углу без того,  чтобы это не потребовало изменения в углу

противоположном.

     Юная,  прекрасная Русудан на белом жеребце направляется на коронацию.

Блестящая свита сопровождает ее.  Улицы полны народа. Купцы, ремесленники,

женщины,  дети —  весь город высыпал на улицы посмотреть на свою царицу. У

притворенных ставней мастерской,  мимо которых уж  проехала царская свита,

видны прижатые толпой к  стене калека на  осле и  девушка в  белом платье.

Одной рукой девушка держит за уздечку осла,  другой отстраняется от толпы.

Лица девушки Ваче пока что  не  наметил,  но  и  так  было видно,  что она

смотрит вслед  удаляющейся торжественной процессии.  От  свиты отстал один

всадник.   Повернувшись  в  седле,  он  смотрит  туда,  где  должно  потом

возникнуть лицо девушки.

     Все —  и  празднично  украшенные  улицы,  с  коврами,  вывешенными на

балконах, и толпа, и сама царица — все это изображалось как бы увиденным с

плоской  крыши  дома.   На   крыше  тоже  много  народу,   все  толкаются,

протискиваются вперед,  тянутся на цыпочках, чтобы разглядеть. Только один

юноша безучастен к  происходящему.  Он  стоит вполоборота,  и  на лице его

выражение пока еще не  самой потери,  но  предчувствия потери,  не  самого

горя, но ожидания его.

     Как весной из однотонной бесцветной земли начинают прорастать зеленые

травы,  алые маки,  тюльпаны и  все другие весенние цветы,  так постепенно

проступала на  стене живопись Ваче,  так  постепенно оживала и  расцветала

холодная доселе, слепая стена.

     Икалтоели частенько заглядывал в  этот  зал.  Подолгу он  стоял перед

росписью,   хорошо   понимая,   что   на   его   глазах   создается  нечто

величественное,  вечное,  что  может составить славу Грузии и  пронести ее

через века. Учитель был счастлив, ведь это он сделал из неотесанного парня

такого  вдохновенного художника.  Нет  для  учителя  высшего счастья,  чем

увидеть в расцвете сил и в блеске славы своего любимого ученика.

     Ваче увлеченно писал, сидя на длинной — вдоль всей стены — скамье. Он

не  сразу увидел,  что  в  зал  вошел Деметре.  В  другое время мастер еще

издали,  с  порога окликнул бы  юношу,  сказал бы  ему что-нибудь веселое,

пошутил бы, а подойдя, одобрительно похлопал бы по плечу.

     Теперь Деметре шел,  держась за стену,  как пьяный, лицо его пылало в

сухом жару,  и не было сил,  чтобы позвать на помощь. Ваче, услышав шаги и

зная, что прийти больше некому, сказал, не отрываясь от живописи:

     — Рановато сегодня пришел ты, мастер.

     Но,  не  получив  ответа,  оглянулся.  Подскочил он  к  мастеру в  то

мгновение,  когда обмякшее тело готово было сползти и рухнуть на пол. Ваче

подхватил учителя на  руки,  позвал своих помощников,  и  больного бережно

понесли домой.

     Схватила лихорадка,  которую Деметре подцепил где-нибудь на  чужбине.

Ваче  пригласил  самых  лучших  врачей,  но  те  только  разводили руками.

Снадобия не помогали, Деметре угасал на глазах.

     Поняв, что приходит конец, старый художник позвал Ваче к себе и велел

сесть поближе.

     — Ты был мне дороже сына,  я  тебя любил и  сделал для тебя все,  что

мог.  Теперь ты мастер, ты знаменит, перед тобой все пути. А я ухожу, жить

мне осталось недолго. Исполнишь ли ты одну мою просьбу?

     — Не проси,  но приказывай.  Есть ли на свете что-нибудь,  чего я  не

сделал бы для тебя? —  Ваче побледнел,  ближе пододвинул стул, чтобы можно

было расслышать каждое слово.  Но Деметре долго не мог отдышаться и только

смотрел  на  Ваче  взглядом,  в  котором мольба  и  просьба горели  светом

молитвы.

     — Завещаю тебе мою дочь.  На тебя, Ваче, вся надежда. Она не уродка и

хорошо воспитана.  Если сердце твое не  протестует,  то  вот мое последнее

слово: ты ее муж, Лела — твоя жена.

     — Как скажешь, мастер. — Ваче припал к руке учителя.

     — Но если сердце твое говорит тебе другое,  не  надо,  не  порть себе

жизни из одного лишь уважения к старому Деметре.

     — Что говоришь, отец! От чистого сердца я твой сын, твой зять.

     — Позови Лелу. —  Деметре оживился,  даже  приподнялся на  постели. —

Лела, дочь моя...

     Лела  смотрела  то  на  Ваче,   то  на  отца,  стараясь  понять,  что

происходит.

     — Дети, дайте друг другу руки.

     Лела и Ваче взялись за руки.

     — Отныне вы муж и жена, благословляю вас, дети... Будьте счастливы...

Ныне,  присно  и  во  веки  веков. —  Деметре перекрестил молодых людей  и

обессиленно опустился на постель.

     Деметре чувствовал надвигающуюся на  него непроглядную тень,  Деметре

спешил.  Он  хотел  увидеть еще  своими глазами и  свадьбу.  Он  заставлял

приглашенных петь  и  плясать,  и  все  выполняли приказы  умирающего,  но

настоящего веселья не  получалось.  Тень,  надвигающаяся на  хозяина дома,

омрачала и великий обряд любви. Через два дня Деметре скончался.

     После смерти старого художника у  Ваче  прибавилось заботы не  только

потому, что появились собственная семья и собственный дом. Но и то, что не

успел сделать Деметре по  росписи дворца,  Ваче пришлось взять на себя.  К

нему перешло руководство всеми художниками,  которые расписывали дворец. И

главная забота при  этом  была —  не  умалить,  не  уронить славного имени

Деметре Икалтоели, известного каждому человеку в Грузии.

     Но силы Ваче были в расцвете. Он всюду поспевал — и во дворце и дома.

Он  приходил с  работы  поздно,  усталый,  но  тотчас  его  окружала такая

радость,  такое тепло домашнего очага, что, каким бы усталым он ни пришел,

каким бы плохим ни было его настроение,  все отлегало от сердца. На страже

его спокойствия и счастья, как ангел-хранитель, стояла Лела.

     Когда мир и  порядок в семье,  работается лучше.  Поэтому и во дворце

Ваче трудился так,  как никогда еще не  трудился до сих пор.  Люди со всей

Грузии приходили глядеть на  работу Ваче.  Молодые художники стояли толпой

перед росписью,  разговаривая вполголоса,  а те, что постарше и поопытнее,

разъясняли им  и  глубину замысла,  и  особенности композиции,  мастерство

исполнения.  Говорили о  значении и  месте той или другой линии,  того или

другого красочного пятна.

     Когда-то  почитатели живописи  так  же  окружали работающего Деметре.

Ваче  слышал за  спиной разговоры наблюдавших и  понимал,  что  он  достиг

теперь того положения,  о  котором когда-то лишь мечтал,  находясь в  тени

Деметре, да и мечтал про себя, тайно, сам не веря в свою мечту.

     Имя  Ваче узнали далеко вокруг.  Греческие художники из  Трапезунда и

Византии приезжали посмотреть на  работу грузина,  не видя для себя в  том

никакого унижения.  Надо ли  говорить,  что в  Грузии Ваче знали все.  Его

уважали и при дворе и в народе. Но художник как будто не замечал всеобщего

внимания и восторга,  он оставался таким же скромным,  краснеющим при всех

случаях, душевным и добрым.

     Вот  эта-то  скромность,  сочетавшаяся с  огромной внутренней силой и

неутомимостью в  работе,  больше всего  подкупила придворного зодчего Гочи

Мухасдзе.

     Со  дворца давно убрали леса,  но Гочи все еще ходил во дворец каждый

день,  бродил  по  его  покоям,  любовался  сводами,  арками,  переходами,

лестницами,  окнами, орнаментами. Так, вероятно, по многу раз перечитывает

про себя поэт только что написанное удачное стихотворение.

     С  первого же  дня,  как только во  дворце появились живописцы,  Гочи

начал приглядываться к  ним.  Впрочем,  Деметре Икалтоели он хорошо знал и

верил в него.  Но зодчему показалось,  что старый мастер поступил не очень

осторожно,  доверив  молодому художнику роспись  самой  главной  дворцовой

залы.  Гочи тогда ничего не  сказал Деметре,  но опасения были,  и  зодчий

ревниво присматривался к работе Ваче.

     Понемногу  мнение  архитектора о  молодом  художнике стало  меняться.

Бывало,  что он подолгу стоял за спиной живописца и смотрел,  не пропуская

ни  одного движения кисти.  Незаметно для  себя  Гочи стал как  бы  тайным

соучастником творчества, и смотреть на работу Ваче превратилось для него в

потребность.  Чем  дальше продвигалось дело,  тем больше восхищался Гочи и

силой  таланта художника,  и  силой  его  духа,  и  мощью  вдохновенья,  и

правильностью выбора, который сделал старый Деметре.

     Ваче тоже привык к  тому,  чтобы рядом за спиной стоял столь тонкий и

опытный  наблюдатель.  Два  вдохновенных художника постепенно сблизились и

полюбили друг друга.

     Ваче  нравился  этот  благородный человек,  воспитанный при  дворе  и

получивший блестящее образование,  наделенный широтой и глубиной взглядов.

Об искусстве Гочи умел судить тонко и  смело.  Свои взгляды он излагал так

точно,  что и для собеседника они становились бесспорными и обязательными.

Это зависело не только от блеска и точности речи, но и от силы собственной

убежденности зодчего.

     То  было  время  расцвета  разносторонних  дарований.  Конечно,  Гочи

Мухасдзе не имел себе равного среди зодчих в пределах Грузинского царства.

Но  он  был  и  умным  советником двора,  и  храбрым полководцем.  Он  был

одинаково хорош и на лесах нового здания,  и во время застольной беседы, и

в  жаркой сече.  Он  считался желанным гостем во  всех  высокопоставленных

домах могучего цветущего царства.

     Ваче  очень любил беседовать с  Гочи Мухасдзе.  После работы одинокий

Гочи частенько принимал приглашение своего юного друга,  и  они шли в  дом

Ваче, где их привечала всегда радушная, гостеприимная Лела. Бывали случаи,

что  друзья  проводили вечер  в  какой-нибудь  харчевне под  громкий говор

подвыпивших разгоряченных мужчин.

     Ваче, сложив инструмент, снимал передник, когда Гочи, по обыкновению,

зашел за ним.

     — Ну, что мы будем делать сегодня вечером?

     — Устал. Надо бы отдохнуть.

     — А мне как раз привезли из деревни лекарство от усталости.  Домашнее

вино.  Короче говоря,  нужен  застольник.  А  где  же  мне  найти  лучшего

застольника, чем ты? Пойдем ко мне. Придут еще двое друзей. Возможно, ты с

ними незнаком, но вообще-то знаешь...

     — Ну что ж, пошли.

     Когда  подходили к  дому  Мухасдзе,  на  порог вышла мать  Гочи.  Она

упрекнула сына:

     — Нехорошо,  сынок,  опаздывать.  Неудобно  приходить  позже  гостей.

Торели давно уж дожидается тебя в твоем доме.

     Ваче смутился,  услышав имя  придворного поэта.  Он  испугался,  что,

может быть,  и Цаго здесь и придется встретиться и сидеть за одним столом,

смотреть друг на друга и  разговаривать.  И  хотя сердце забилось и  кровь

прихлынула к лицу,  Ваче с радостью повернул бы от порога, чтобы очутиться

рядом со своей милой, тихой женой.

     Если бы  даже и  Цаго вспыхнула вся  при встрече,  если бы  и  у  нее

дрогнуло сердце, все равно это все не имело уже смысла, и для обеих сторон

оказалось бы не минутами радости, но ненужной, излишней неприятностью.

     Думая так,  Ваче  невольно приотстал от  хозяина дома.  Гочи пришлось

повернуться и позвать:

     — Заходи, что же ты топчешься у порога, словно стесняешься, проходи.

     В комнате у окна стоял Торели. Он резко повернулся и пошел навстречу,

пожал Ваче руку, глядя прямо в глаза.

     — Знаю, слышал, да и как не слышать, коли все говорят.

     Ваче  хотел сказать что-нибудь в  ответ,  вроде того что  они  слегка

знакомы,   но,  почувствовав,  что  получается  невнятное  бормотание,  он

покраснел и опустил голову.

     Стол был накрыт на четверых. Гочи пояснил:

     — Должен прийти еще Аваг,  сын нашего славного Иванэ Мхаргрдзели.  Не

подождать ли, вот-вот придет.

     — Куда  нам  спешить, —   решил  за  всех  Торели  и   сел  на  стул,

предупредительно  пододвинутый  хозяином.  Опустился  и  Ваче.  Он  сидел,

по-прежнему не поднимая головы,  и чувствовал,  что Торели тоже смотрит на

него.  От  смущения Ваче  даже  забарабанил пальцами по  столу.  Это  дало

возможность Торели отметить, какие у художника длинные красивые пальцы.

     Стесненное молчание длилось недолго.  За окном послышался звон копыт.

Гочи метнулся по лестнице вниз, навстречу новому гостю, распахнул ворота и

обнял князя.

     Сын  некоронованного царя Грузии Аваг,  выросший под  одной кровлей с

царицей  Русудан  и  почитаемый царицей  за  родного  брата,  встретился с

собравшимися будто с ровесниками,  которых давно не видел и с которыми так

радостно чокнуться тяжелыми кубками.

     Правда,  Аваг,  Торели и Гочи действительно были ровесники, но все же

бедным царедворцам не  дотянуться было  до  сына наипервейшего вельможи во

всем государстве.  Вот  почему Ваче удивился той  простоте и  легкости,  с

которой Аваг вошел в дом и поздоровался с друзьями.

     Аваг  поздоровался с  хозяином дома,  с  Торели  и  подошел  к  Ваче.

Художник смутился —  их разделяло не только происхождение,  Ваче был много

моложе Авага.

     — Имя твое знакомо, — ободрил Мхаргрдзеди молодого человека. — Многие

хвалили мне  твое  искусство,  и  я  с  удовольствием посмотрел бы  своими

глазами на твою живопись, если ты и Гочи согласились бы мне ее показать.

     — И я не видел, —  подхватил Торели, —  и я не поленюсь посмотреть на

новые царские палаты.

     — Когда угодно... Хоть завтра же... Большая радость...

     — Завтра-то,  может быть,  и нет, —  вмешался Гочи, —  но вот на днях

сама  царица  пожалует  в   новые  палаты.   Вам  все  равно  придется  ее

сопровождать.  Тогда вы поневоле увидите и  мою работу,  и живопись нашего

друга Ваче. А сейчас пожалуйте к столу.

     Во главе стола посадили Мхаргрдзели,  на другом конце сел хозяин,  по

бокам друг против друга оказались Ваче и Торели.

     — Ты,  Гочи, раз как-то упрекнул меня, — сказал Торели, усаживаясь на

свое  место. —  Ну,  что  же,  я  заслужил этот упрек.  Давно пора бы  мне

взглянуть на твое творение. Снаружи я им уже любовался, но внутрь зайти до

сих пор не  нашел досуга.  То  визиты к  вельможам,  то при дворе.  Такова

участь бедного поэта:  к каждому явись, каждому скажи что-нибудь приятное.

К  тому же —  прибавление семейства.  С  тех пор как родился сын,  некогда

писать стихи, не могу наиграться с малышом.

     Мать  Гочи приподняла уж  над  столом блюдо с  яствами,  но,  услышав

последние слова Торели,  не преминула вступить в разговор.  Даже блюдо она

поставила на старое место.

     — Говорят, сын ваш — вылитая мать. Не смогла я повидать его, когда он

народился. А теперь, наверное, большой.

     — Пошел третий год.  Но если вы видели Цаго,  то сынка и  смотреть не

надо — воистину вылитая мать.

     Ваче сидел,  опустив голову.  Никто не знал,  что в  это время было у

него на душе.

     Гочи между тем наполнил большую чашу и  передал ее Мхаргрдзели.  Аваг

поднялся и провозгласил здравицу за родину и царицу.  Выпил,  передал чашу

придворному поэту и сел, возгласив аллаверды.

     — Теперь ты  должен поднять чашу за  счастье нашей прекрасной родины,

за ее процветание и  могущество, —  добавил Аваг,  садясь. —  Я так потому

говорю, что не миновать войны, а война будет трудной.

     — Да  неужели  трудной  будет  война? —  усмехнулся Торели,  принимая

чашу. —  Что  может  сделать  могучему Грузинскому царству  беглый  султан

Хорезма Джелал-эд-Дин?  У  него нет земли,  нет владений.  Он  не держится

корнями за  землю.  Сорвавшись со  своей земли,  он вот уж сколько времени

бежит, сам не зная куда, только бы спастись от нахлынувших монголов.

     — О ком вы говорите? — спросил Ваче.

     — О султане Хорезма,  сыне великого Мухаммеда.  Этот несчастный бежит

от тех самых монголов, которых мы четыре года назад прогнали, как овец. Он

бросил родную землю,  катится, как перекати-поле, по всему исламскому миру

и  нигде не  может укорениться.  Хоть бы осмелился сразиться с  монголами.

Бросается из стороны в  сторону со всеми чадами и домочадцами.  Монголы же

гонятся за ним,  как собаки за оленем или лисицей.  Как это можно — отдать

страну, ни разу не приняв боя, достойного настоящего мужчины и воина?

     — Не  все,  по-видимому,  так, —  неуверенно вставил Ваче. —  Когда я

работал в  Хлате,  много слышал о  Джелал-эд-Дине.  О  нем  говорят как  о

храбром и  сильном муже.  И  сражения с  монголами были.  И не раз монголы

бежали   от   меча   султана.   Весь   исламский  мир   боится   проклятых

язычников-монголов,  весь исламский мир надеется только на Джелал-эд-Дина.

Говорят, что только он спасет...

     — Когда же он спасет? Он отдал весь Хорезм и половину Ирана. Теперь у

него ни казны,  ни войска.  И вот его план:  он знает,  что Грузия богатая

страна.  Он  надеется одолеть нас одним ударом,  забрать все наше золото и

серебро,  отъесться на  наших харчах,  а  потом уж,  отдохнув и  окрепнув,

повернуть против главного своего врага.  Но  он  жестоко просчитается.  Мы

дадим  ему  такой  поворот  от  ворот,  что  война  с  монголами покажется

развлечением и праздником.

     — Дай-то  бог, —  внятно произнес Мухасдзе,  когда все  затихли после

боевой речи Авага. —  Но не слишком ли просто мы рассуждаем? Джелал-эд-Дин

собрал всех мусульман и надвигается на Грузию, как черная туча.

     — Ха,  да где же они,  мусульмане?!  Иран он упустил из рук.  Ирак не

повинуется Джелал-эд-Дину.  Вероятно,  он собрал кочующих туркменов. Плохи

его дела, если дошло до этих кочевников.

     — Говорят, четыреста тысяч войска, — гнул свою линию Мухасдзе.

     — Откуда!  Такого войска не  соберет и  багдадский халиф.  Этот  слух

распространяют лазутчики Джелал-эд-Дина,  чтобы запугать нас,  грузин.  Но

вот что я скажу:  вопрос не в том, большое ли войско у султана. Плохо, что

война надвигается не в добрый час. Не все благополучно в царском дворце.

     В разговор вмешалась мать Гочи. Она обратилась к сыну:

     — Правда ли,  сынок,  у царицы с царем какая-то ссора? По всей Грузии

ходит недобрый слух.

     Гочи  опустил голову,  отодвинул еду  и  ничего но  ответил.  Ответил

вместо него Аваг:

     — В народе говорят правду.  Венценосцы в ссоре.  Царица Русудан хочет

избавиться от мужа —  Могас-эд-Дина. Дело государственное. Одна она делать

такой шаг  не  вправе.  Моего отца  и  некоторых крупных визирей ей  почти

удалось  уговорить.  Но  возражают Шалва  и  Иванэ.  Подумайте сами:  если

отпустить Могас-эд-Дина,  то арзрумский султан станет нашим врагом.  Наших

друзей на южной границе он тоже настроит против нас.

     — Но почему царица хочет расстаться с  мужем,  он ведь,  кроме всего,

отец ее ребенка?  Она сама выбрала его в  мужья и цари.  Он красив,  добр,

воспитан.  Принял христианство, свыкся с грузинами как с родными, да, судя

по всему, и полюбил нас.

     — Научился прекрасно говорить по-грузински. По-моему, он Грузию любит

теперь больше родной земли.

     — Это, дорогой Турман, — резко вмешался Гочи, — будет видно, если, не

дай бог...  Одним словом, настоящие друзья познаются в беде. Персы и турки

любят нас,  пока  боятся. —  Голос Гочи  становился все  жестче и  злее. —

Могас-эд-Дин  недостоин царицы Русудан.  Прекрасно сделает,  если прогонит

его от двора.

     Говоря все  это,  Мухасдзе покраснел еще больше.  Аваг понимающе,  но

снисходительно  улыбнулся.   В   Гочи   говорила  не   столько  злость   к

Могас-эд-Дину, сколько давняя и тайная любовь к Русудан. Впрочем, какая же

тайная, если знают все при дворе.

     Было время, когда Русудан, тогда еще вовсе не царицу Грузии, но всего

лишь  сестру царя,  хотели отдать в  жены  ширваншаху.  Юная  красавица не

хотела выходить замуж за пожилого человека,  к тому же некрасивого, к тому

же слывшего жестоким, к тому же не христианина, к тому же в чужие земли.

     Русудан плакала по  ночам,  но идти наперекор решению царя и  дарбази

было  бы  невозможно.  Оставалось примириться и  ждать  дня  свадьбы,  дня

приезда ненавистного жениха.  В эти самые горькие, самые отчаянные для нее

дни нашелся рыцарь,  влюбленный и дерзкий, который упал к ногам обреченной

и  предложил решительный план:  кони  готовы,  ночь  темна,  нужно мчаться

подальше в горы. Брачный договор будет расторгнут, а любящий брат простит.

     Русудан едва не согласилась,  но тотчас поняла,  какой позор принесет

она  царю  и  стране.   Чувство  долга,  жившее  в  сердце  этой  девушки,

превозмогло соблазн,  и  она хоть и  с  благодарностью,  но с  решительным

отказом отпустила безрассудно влюбленного рыцаря.

     Гочи   Мухасдзе  вышел   из   опочивальни  Русудан  словно   раненый,

схватившись рукой за сердце. В этот же день подтвердилась старинная истина

о  том,  что в  царских дворцах даже стены имеют уши.  К вечеру по приказу

царя незадачливого рыцаря бросили во дворцовую темницу.

     Со дня на день ждали приезда жениха.  Русудан,  вероятно,  никогда не

узнала  бы  о  судьбе верного и  самоотверженного Гочи  Мухасдзе,  но  все

повернулось по-другому.  Неожиданно скончался царь.  Эта внезапная кончина

вызвала в свое время много подспудных толков,  ибо царь отличался крепким,

цветущим здоровьем.  При дворе начались распри.  Братья Ахалцихели,  Варам

Гагели  и  Бакурцихели стояли за  воцарение малолетнего наследника,  в  то

время как другие вельможи требовали воцарения Русудан.

     Распри обострялись с каждым днем и,  верно, принесли бы немало хлопот

целому   государству,   если   бы   Русудан   не   проявила   мудрости   и

предусмотрительности.   Неожиданно  она   пригласила  во   дворец  братьев

Ахалцихели, то есть своих противников.

     — Вы  верны моей  матери и  моему малолетнему племяннику.  Благодарю.

Конечно,  он  должен править Грузинским царством.  Но  он младенец.  Чтобы

прекратить раздоры,  сойдемся на следующем:  я  взойду на престол,  и ваши

противники будут довольны. Как только наследник станет совершеннолетним, я

уступлю ему трон и царство. Значит, будете довольны и вы.

     Ахалцихели упали  перед  Русудан на  колени  уже  как  перед  царицей

Грузии. При дворе наступил мир.

     Впоследствии,  взойдя  на  престол,  Русудан не  забыла сговорчивости

Ахалцихели.  По какому-то другому поводу она подарила Ахалцихели Двин.  Не

остались без  царской милости и  их  единомышленники.  Всех одарила,  всех

успокоила царица, и жизнь в государстве потекла мирно, своим чередом.

     Гочи  Мухасдзе,  разумеется,  был  освобожден из  темницы и  сделался

придворным зодчим.  Тайная  любовь его  к  Русудан перестала быть  тайной.

Стесняться ли было такой любви, если половина грузинских витязей и рыцарей

были откровенно влюблены в блистательную царицу.

     Правда, никто из них, в том числе и придворный зодчий, не мог мечтать

о большем внимании со стороны венценосицы,  нежели милостивая улыбка. Гочи

прекрасно понимал,  что его любовь (как бы  ни относилась к  нему Русудан)

никогда не  будет разделена.  Но  от  этого он еще больше завидовал судьбе

Могас-эд-Дина.   У   него  в  сердце  гнездилась  какая-то  нечеловеческая

ненависть к иноземному царевичу, сделавшемуся мужем его возлюбленной.

     Аваг  хорошо  понял,  почему покраснел Гочи  Мухасдзе и  почему такая

жестокость прозвучала в его голосе,  когда он говорил о Могас-эд-Дине.  Он

решил прервать разговор и вновь заговорил о возможности скорой войны.

     — Эмиры из прилегающих к нам земель пожаловались Джелал-эд-Дину,  что

мы  их  притесняем  и   заставляем  отказываться  от  магометанской  веры.

Джелал-эд-Дин  будто  бы  в  мечети на  Коране поклялся отомстить неверным

грузинам за все притеснения магометан.

     — Лучше бы  он мстил монголам за те неисчислимые муки,  за истязания,

которые терпят  магометане от  Чингисхана.  Джелал-эд-Дин  лицемерит.  Его

интересует не месть грузинам,  а грузинское золото. Хорошо. Пусть он потом

поделится с адарбадаганскими муллами всем, что ему достанется от грузин!

     — Самонадеянность  напрасна.   Джелал-эд-Дин  уже  у   границ  нашего

царства. Завтра он может двинуться на Тбилиси.

     — А что же мы? Ведь большая война требует больших приготовлений.

     — Ну!  Нашим полководцам известен каждый шаг султана.  В Адарбадагане

есть  наши  люди,  а  у  них  есть глаза и  уши.  Наши полководцы собирают

огромное войско.  Вместе  с  леками и  джиками наберется восемьдесят тысяч

человек.

     — Надеюсь, мы встретим врага не у самых стен Тбилиси?

     — Кто их допустит до столицы! Сражение произойдет где нибудь на южных

границах  Грузии.  Наши  полководцы Мхаргрдзели и  Ахалцихели знают  южную

границу, как свою ладонь.

     — Согласен,  что в  этой войне мы можем победить без труда.  Но нужно

смотреть дальше. Вожди Грузии задумали далекий и трудный поход.

     — О чем вы говорите, князь?

     — Повсюду на Востоке разлад и смута, в том числе и в Адарбадагане, во

владениях атабека Узбега.

     Адарбадаганом  должны   владеть   мы,   грузины.   Что   там   делать

Джедал-эд-Дину,  беглецу из далеких своих земель?  Мы прогоним султана,  и

весь Адарбадаган будет наш.  После Тавриза нам откроется путь на Багдад. В

Иране и  Ираке неразбериха.  Нет единой твердой руки.  Мы  возьмем Багдад,

низведем халифа и  посадим на  его  место  главу  христианской церкви.  Мы

распространим власть Грузии на Восток и Запад.

     Аваг  говорил так  убежденно,  будто  и  Тавриз  уже  взят,  и  халиф

низвергнут.  Ваче забыл про  еду  и  во  все  глаза с  восторгом глядел на

разошедшегося Авага,  воодушевившись его дерзкой идеей,  которая здесь, за

столом, казалась такой осуществимой.

     — Но возможны ли  такие дальние походы?  Возможно ли покорить столько

стран?

     — Расстояние —  не преграда. Александр Македонский дошел до Индии. Да

что  Македонский!  Мой  дядя Захария и  мой  отец Иванэ завоевали Хорасан,

Казвин и Ромгур. А ведь тогда на Востоке не было такой смуты и безначалия.

А  сегодня...  Сегодня нет силы,  которая могла бы остановить наши войска.

Никогда еще Грузия не была так могуча, а ее враги так слабы.

     И  Аваг  и  Торели оказались хорошими собеседниками.  Они  пили  вино

неторопливо,  но с чувством ели и походя,  словно бы шутя,  решали мировые

проблемы.

     Ваче смотрел на Авага и думал,  как он похож на свою сестру, хлатскую

царицу Тамту. Сходство было не только в чертах лица. И характером и нравом

Аваг походил на венценосную сестру,  был так же прост,  общителен,  так же

располагал к  себе.  К концу вечера Ваче не робел уж перед родовитейшим из

князей.

     Аваг наконец поднялся. Чаша в руках была полна с краями.

     — За  грузинскую мощь! —  залпом опрокинул он  чашу  и  перевернул ее

вверх дном, чтобы показать, что в ней не осталось ни единой капли.

     Было за полночь, когда собеседники вышли из дома. Тбилиси мирно спал.

Ветерок  с  высот  Коджори  приятно  охлаждал  разгоряченные ужином  лица.

Тбилиси был  весь на  виду,  как игрушечный,  хотя это был огромный город,

протянувшийся по обоим берегам Куры. Не уместившись в узком речном ущелье,

он заползал и на склоны горы.

     Лунный свет слегка серебрил Тбилиси.  Кое-где мерцали слабые огоньки.

И  только новый дворец на  Метехской скале светился весь,  словно там  был

большой торжественный праздник.

     Мухасдзе сказал друзьям:

     — Русудан торопится переселиться в новые палаты.  Мастеровые работают

и по ночам. Впрочем, все почти сделано. Остались разные мелочи.

     — Ничего подобного этому  дворцу никогда не  воздвигалось в  Тбилиси.

Сомневаюсь, чтобы были лучшие дворцы и в иных странах.

     — Дворцы-то  есть, —  ответил поэту зодчий, —  но  они  другие.  Есть

величественные,  есть  грандиозные  дворцы,  но  мой  более  соразмерен  и

воздушен.    Что    такое   наш   мцхетский   Джвари   по    сравнению   с

константинопольской Софией?  Игрушка!  Но глядя на него,  я забываю о всех

храмах мира.

     — Ты прав,  Гочи, —  поддержал и князь, —  Джвари —  венец на высокой

Мцхетской горе.  Точно  так  же  твое  сооружение венчает Метехскую скалу.

Просто удивительно,  что  грузины до  сих  пор  не  возвели на  этой скале

подобного здания.  В  течение  веков  скала  просила,  требовала от  людей

естественного себе завершения.  Теперь она его обрела.  Втиснутый в ущелье

город получил необходимый, тоже завершающий штрих. Высоту. Корону.

     Уселись  на  камнях.  Наименее разговорчивый Ваче  вдруг  восторженно

заговорил:

     — Посмотрите,  город похож на рисунок художника. Он похож на карту, в

которой ничего  нельзя ни  убавить,  ни  прибавить.  Все  на  месте.  Одно

обусловлено другим.

     Помолчали, созерцая прекрасный город.

     — Должно быть, я устал, — заговорил Гочи после некоторого молчания. —

Мне снятся дурные сны.  То  я  вижу землетрясение,  и  рушатся стены моего

дворца.  То  Кура  выходит из  берегов,  и  мутные воды переливаются через

дворцовую крышу,  то  Тбилиси  горит,  и  огонь  равно  пожирает и  хижины

бедняков, и мастерские ремесленников, и палаты царей. Иногда, проснувшись,

я бегу к окну, чтобы скорее убедиться: все на месте, и дворец, как прежде,

на Метехской скале.  Иногда я медлю посмотреть в сторону дворца,  боюсь, а

вдруг он исчез, растаял, как облако, как утренняя легкая дымка.

     Грузинское командование держало в  тайне  угрозу надвигающейся войны.

Но  все  же  на  юг  отправлялись войска,  и  передвижение войск не  могло

остаться незамеченным. Вскорости только и говорили, что о войне.

     Грузинский двор знал от лазутчиков о  каждом шаге Джелал-эд-Дина.  Он

навис  над  Грузией действительно,  как  огромная черная туча.  Предстояли

жестокие сечи, и окончательный ход войны был неясен.

     Чем  торопливее,   чем  тревожнее  готовились  к  войне,  тем  больше

спокойствия напускали на  себя для любых посторонних глаз.  Царица чуть не

каждый день устраивала пиры и  приемы,  выезжала за город в  сопровождении

блестящей свиты и  вообще вела как будто бы рассеянный и беззаботный образ

жизни. Неожиданно она явилась осмотреть новые царские палаты.

     Она застала мастеров за работой. При входе в зал, расписываемый Ваче,

царица невольно приподняла подол платья.  Но  пальцы ног встретили твердую

опору, и царица расхохоталась.

     — Что за чудо, Гочи?

     — Это хрустальный пол,  царица.  А  в центре зала два фонтана,  чтобы

создалось полное впечатление бассейна.

     Сопровождавшие царицу вельможи тоже  задрали было  полы своих одежд и

теперь тоже смеялись над своей оплошностью.

     Ваче почти закончил роспись зала,  только на  стене,  где  Русудан со

свитой торжественно едет на коронацию, был недописан один угол, да и то не

угол,  а лицо одной девушки возле калеки, сидящего на осле. Ваче почему-то

все медлил, все не заканчивал эту часть картины.

     Впрочем, царедворцы даже не заметили незавершенности. Они смотрели на

изображение  Русудан,  отыскивали  в  толпе  себя,  восторгались,  обещали

награды живописцу.

     Русудан   буквально   пропорхнула   великолепный   зал.    Царедворцы

устремились за  ней.  Только Торели остановился перед  своим изображением.

Переведя взгляд на  Цаго,  у  которой не было пока лица,  подошел к  Ваче,

порывисто обнял его, пожал руку и тоже вышел вслед удалявшейся царице.

     А через два дня еще один отряд грузинских воинов уходил из Тбилиси на

юг. Гочи и Ваче остались пока в столице, чтобы закончить работы во дворце.

Но придворный поэт на боевом коне уже покидал город.  На выезде из Тбилиси

ему вспомнились почему-то  страшные сны Мухасдзе.  Он  подумал:  «А  вдруг

больше не  увижу ни родного Тбилиси,  ни великолепного дворца,  венчающего

его?»  Он  резко  обернулся,  словно желал  убедиться,  что  город  цел  и

невредим, красуется на берегах Куры между горами.

     Да,  все на месте. На Метехской скале гордо возвышается вознесенный в

небо,  как заздравная чаша, царский дворец. Да нет, он всегда будет стоять

здесь так же нерушимо, как и вся моя родина.

     Успокоившись, Торели поскакал, чтобы догнать свой отряд.

(0 Голосов)