Лазаре

Григол АБАШИДЗЕ

 

                               ДОЛГАЯ НОЧЬ

 

                       Грузинская хроника XIII века

 

                   

 

                               СОДЕРЖАНИЕ:

 

                          Глава первая

                          Глава вторая

                          Глава третья

                          Глава четвертая

                          Глава пятая

                          Глава шестая

                          Глава седьмая

                          Глава восьмая

 

                          Пояснительный словарь

    

 

 

 

                               ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

     Дети играли у  ручья,  текущего по  каменному желобу.  Среди них  был

юноша,  вероятно,  не старше шестнадцати лет,  хотя на вид,  и  ростом,  и

шириной плеч,  да и  серьезной задумчивостью в  лице,  он выглядел намного

старше  своих  лет.  Юноша  старательно прилаживал  игрушечное  мельничное

колесо.  Он  воткнул по обе стороны ручья тонкие развилки,  положил на них

ось  колеса и  теперь постепенно опускал его,  чтобы  светлая,  летящая по

ровному желобу  струя  задела  за  легкие деревянные лопасти.  Внезапно он

отнял руки,  распрямился. Колесо завертелось, разбрызгивая на траву мелкие

прохладные капли.  Дети столпились у  чудесной мельницы,  теснясь и  мешая

друг другу.

     Распрямившись,  юноша  действительно оказался высоким,  широкоплечим,

стройным.  Он  стоял над ручьем,  как великан над большой рекой,  опираясь

ногами на разные берега.  И  вода,  и возня детей,  их визг и веселый смех

были где-то  внизу,  и  юноша уж  не  видел ни летящей по желобу воды,  ни

веселого колесика,  ни детских лиц.  За близким шумом и смехом он различил

вдалеке что-то такое,  что заставило его насторожиться и вслушаться. Потом

он метнулся к широким воротам, выходящим как раз на проезжую дорогу.

     По дороге трусил лопоухий ослик.  На нем сидел не старый еще, но, как

видно,  рано отяжелевший,  рыхлый мужчина.  Он  был бледен той болезненной

бледностью,  которая появляется,  если человек мало двигается,  мало видит

солнца и свежего воздуха.

     Ослика  вела  совсем  еще  юная  девушка.   Едва  ли  ей  исполнилось

пятнадцать лет. Одной рукой красавица держала уздечку, а другой помахивала

прутиком.

     Эту-то  живописную группу и  увидел юноша,  выбежав за ворота.  Юноша

вытер о  штаны мокрые руки,  но потом застеснялся и остановился у обочины.

Между тем девушка обрадованно улыбнулась ему и остановила ослика.

     — Уходишь?  Павлиа, Цаго, подождите меня, я сейчас! — и, не дожидаясь

ответа, метнулся к домику в глубине двора.

     — Хорошо, если бы и Ваче шел с нами, — вздохнула Цаго.

     — Да,  это было бы хорошо. Трудно мне будет без него чертить карты, —

согласился Павлиа.

     Прибежал запыхавшийся Ваче.  Он отдал девушке нечто завернутое в шелк

и, глядя в землю, сказал:

     — Это тебе. Все-таки я успел...

     Цаго развернула шелк и вскрикнула с удивлением и радостью:

     — Да это книга Торели!

     Быстро начала листать, особенно вглядываясь в отдельные страницы. Да,

это была книга прославленного поэта Торели.  Но не простая книга —  каждую

страницу ее  любовно разрисовал Ваче,  тот,  что  стоит  теперь  и  боится

поднять  глаза.  Девушка быстро  закрыла книгу,  притянула к  себе  голову

юноши,  поцеловала его в щеку,  хлестнула прутом осла и, не поворачиваясь,

пошла по дороге.

     Юноша  пошатнулся и,  боясь  упасть,  оперся на  изгородь,  присел на

камень.  Тыльной стороной ладони он  хотел стереть ожог со  щеки,  но щека

горела все  сильнее.  Снизу,  от  сердца,  гулко било в  виски.  В  глазах

потемнело.  Земля поплыла,  поплыла куда-то, не позволяя на нее опереться.

Огнем и  ознобом отозвалась в  крови первая (не последняя ли?)  невольная,

невинная ласка любимой Цаго.

     Между тем подошли, окружили сверстники, сели вокруг, завели разговор,

от которого так далек был юноша Ваче.

     — Слышал, Ваче, говорят, судьба трона уже решена?

     — Говорят, воцаряется Русудан.

     — Нас не спрашивают, так нам-то что, не так ли, Ваче?

     — Как это — нам-то что! Посадить на трон женщину и не спросить у нас!

А какой от женщины прок? Разве может она стать во главе наших войск?

     — Да, не будет у нас ни славы, ни добычи.

     Все  это  были  ровесники Ваче.  Над  губой  каждого обозначалось уже

черное полукружие будущих усов.  А  ведь сердце редкого юноши не тянется к

мечу и славе.

     — И  Тамар ведь была женщиной.  Но  грузинская сабля при ней не знала

ножен.

     — Тамар — совсем другое. Ни в какие века не быть второй Тамар. Да что

с ним говорить, его, видно, не волнует судьба нашей страны.

     Немного отойдя, друзья опять обратились к нему:

     — И на борьбу не пойдешь, Ваче?

     Ваче встал,  повернулся спиной к  ребятам,  вышел на скальный выступ.

Внизу, вдоль ущелья, вдоль извилистой ленты реки вилась дорога, уводящая к

столице Грузинского царства. По этой дороге уходили путники: Цаго и Павлиа

на  осле.  Дорога кружится,  она словно возвращается на то же место,  но с

каждым завитком все дальше путники.

     И  мысли  у  Ваче  тоже  как  этот  путь,  они  уходят далеко,  потом

возвращаются все на  то же место,  возвращаются к  Цаго,  а  она с  каждым

кругом все дальше, дальше и дальше.

 

 

     Рано осиротевший Ваче почти все свое время проводил в доме Цаго. Отец

ее был ратник,  ставший азнаури. Как всякий приближенный ко двору человек,

он имел усадьбу около летней резиденции царей в Ахалдабе.

     Видно,  кто-то позавидовал его удачам.  На праздничном турнире рыцарь

упал  с  лошади,  зацепившись  ногой  за  стремя,  и  разгоряченная лошадь

поволокла...

     На  вдову с  тремя детьми на  руках со всех сторон насели заимодавцы.

Она распродала все имущество,  оставив только дом в  Ахалдабе с  небольшим

фруктовым садом и кусочком пашни.  Хорошо еще,  что старший сын был в поре

возмужания и скоро сделался опорой бедной матери.

     Дело   в   том,   что   Мамука  при   жизни   отца   успел  научиться

златокузнечеству,  больше  того,  проявил удивительные способности в  этом

замечательном ремесле,  и  теперь в  самой столице его  считали не  просто

мастером,  но  как бы художником,  сумевшим старинное ремесло превратить в

искусство, изумляющее людей.

     К  нему-то,  знаменитому  златокузнецу Мамуке,  и  отправились теперь

младшие брат и сестра, наши знакомые Павлиа и Цаго.

     У  Павлиа в двухлетнем возрасте отнялись обе ноги.  С тех пор все его

зовут Павлиа-безногий,  но  в  этом прозвище не  слышится ничего обидного.

Обреченный только сидеть или  лежать,  несчастный мальчик скоро  свыкся со

своей бедой.  Энергия, которая, вероятно, уходила бы на детские забавы, на

мальчишеские подвижные игры,  нашла  иной  выход.  Павлиа  пристрастился к

учению и книге.

     Ноги не слушались его,  в остальном же он был крепкого и даже мощного

склада.   Руки  годились  бы   кузнецу,   аппетита  хватило  бы  на  троих

каменотесов.

     Но неподвижная жизнь сказалась в конце концов.  Павлиа рано отяжелел,

огруз.  И  хоть в  работе по  переписке книг не  знал усталости и  мог  бы

работать без отдыха день и ночь, все же мучила преждевременная одышка.

     Грузия в ту пору была полна пленниками и рабами. Персы и греки, турки

и арабы слонялись по царству из конца в конец,  со двора на двор в поисках

либо работы, либо подаяния.

     Из   этих   бродяг   Павлиа  выбирал  подходящего  иноземца,   тотчас

договаривался с ним об оплате, и несчастный становился теперь уж настоящим

пленником.  Безотлучно,  как  прикованный цепью,  сидел он  у  стола вечно

пишущего или читающего безногого грузина. Во время прогулок иноземец катал

стул на  колесиках с  грузным Павлиа.  Таким образом,  только во время сна

разлучались слуга с хозяином.

     Служба же  вся  состояла в  том,  что иноземец на  своем родном языке

должен  был  постоянно твердить грузину названия птиц,  цветов,  деревьев,

животных — все, что попадалось на глаза или чем приходилось заниматься. За

три  месяца иноземец входил во  вкус,  отъедался на  хозяйских харчах,  но

странному господину он  к  этому  времени становился ненужен,  потому  что

господин уже не хуже учителя знал язык.

     Привязавшись к доброму,  в сущности,  калеке, иноземец плакал, уходя,

но  что поделаешь,  господин искал уж другого иноземца,  чтобы изучить еще

один иностранный язык.

     У  Павлиа  был  прекрасный почерк.  Однажды он  старательно переписал

псалтырь.  Книги его  перекупались потом ценителями за  большие деньги.  В

книжном деле ему усердно помогал Ваче. Ведь именно в этом деле у Павлиа он

научился грамоте,  почувствовал любовь к  книге,  к знаниям,  к рисованию.

Ничем не  мог отблагодарить сирота своего учителя,  кроме как помогать ему

всякий час и в переписке, и в разрисовке, и в переплетении книг.

     Наконец  Павлиа,   хорошо   вооружившись  знаниями,   изучив   языки,

обложившись книгами,  приступил к  описанию  Грузинского царства.  Каждого

прохожего  он  останавливал,   зазывал  в  дом,   расспрашивал,  сравнивал

написанное в  книгах и рассказанное бывалыми людьми,  а потом писал день и

ночь, не поднимая головы от листа бумаги.

     Он описывал разные местности,  климат, урожаи, обычаи и нравы народа,

который он так любил и частицей которого себя чувствовал.  Он писал о злых

и  добрых делах страны,  которую не  мог не только что обойти,  но хотя бы

окинуть мысленным взглядом.  С  балкона своего дома он видел всегда одну и

ту  же  картину —   небольшой  кусочек  родной  земли.   Ближе  к   дому —

разноцветные ковры  полей,  огороженные изгородями и  рядами деревьев.  За

полями,  внизу,  напоенное зеленой темнотой ущелье, поблескивающая река на

дне его,  совсем уж черные зияния пропастей. За ущельем вырастали из мрака

синие склоны гор, на которых — можно было если не увидеть, то догадаться —

паслись среди  изумрудной зелени белые  отары  овец.  Еще  дальше и  выше,

превыше  полей  и  реки,   ущелья  и  горных  склонов,  висели  в  воздухе

полупрозрачные, полухрустальные, сверкающие снегами шатры Кавкасиони.

     Рамка для  картины была невелика.  Но  и  всю Грузию Павлиа воображал

такой же прекрасной.

     Слава об  учености и  мудрости Павлиа распространилась по Грузинскому

царству.  Переписанные им книги ценились в монастырях, нашли дорогу в дома

богатых вельмож, а в конце концов проникли и во дворец.

     Настоятеля  Гелатской   академии   привлекли  однажды   примечания  и

комментарии,   которыми  снабдил  Павлиа  переписанную  им  «Балавариани».

Настоятель удивился глубине рассуждений, смелости мыслей и пожелал увидеть

книжника.   Он  приехал  в   Тбилиси  на  венчание  нового  царя  и  через

златокузнеца Мамуку вызвал в столицу Павлиа.

     На  далеком кольце дороги Ваче не различал уж отдельно Цаго и  Павлиа

на ослике.  Мерещилось черное пятнышко. Но мысли его, как и дорога, делают

новый виток, и вот он снова с ними на долгом пути в столицу.

     Не  только книжное дело  привязывало и  влекло Ваче к  дому безногого

мудреца.  Цаго была почти ровесницей Ваче.  Вместе играли они  в  камушки,

потом  вместе собирали цветы,  потом  вместе заглядывали в  книги  Павлиа.

Между прочим, и любовь к рисованию пробудилась у Ваче тоже в этом доме.

     Однажды на дороге показались путники,  двигающиеся в сторону Бетании.

Деревенские ребятишки,  и Ваче в том числе,  увязались за незнакомцами.  А

незнакомцы достигли храма,  раскинули во дворе шатры, принялись воздвигать

леса. Это были живописцы, приехавшие расписывать новый храм.

     Другие деревенские мальчишки, узнав, в чем дело, и удовлетворив таким

образом свое любопытство,  занялись обычными мальчишескими делами и больше

не  показывались под  сенью храма.  Один  только Ваче каждый день приходил

сюда и подолгу глядел на работу живописцев.

     Живописцы  тоже   приметили  любознательного  мальчишку,   подозвали,

расспросили, откуда и как зовут. Потом один живописец и говорит:

     — Слушай, мальчик, принеси-ка мне из ручья холодной воды.

     Ваче охотно исполнил поручение.

     — А теперь, — попросил живописец, — вымой вон эти кисти.

     На  другой  день  Ваче  растирал уже  яркие  краски.  На  третий день

старшина живописцев Деметре Икалтоели показал мальчику на кисть —  возьми,

попробуй.

     Ваче взял кисть,  окунул ее в  краску.  Тогда мастер взял руку Ваче и

помог ему провести несколько первых линий. Так, без всякого договора, Ваче

сделался  учеником  знаменитого  художника.  В  деревню  он  бегал  только

ночевать, а так весь день ни на шаг не отходил от учителя.

     Медленно,  истово трудился Икалтоели.  Под его чудодейственной кистью

постепенно возникало лицо  великолепной Тамар.  Юноша  дивился  тому,  как

незаметно оживали линии,  которые мгновение назад  были  еще  мертвы,  как

начинали говорить краски, которые мгновение назад еще молчали.

     Ваче  чувствовал  теперь  замысел  художника,  понимал  его  мысли  и

чувства,  и  вот —  удивительнее всего было  наблюдать,  как  эти  мысли и

чувства на глазах претворялись в краски и линии.

     Когда Икалтоели подошел к  стене,  она  была  чиста,  бела,  холодна.

Горяча и полна была душа живописца.  Прошло два года,  и что же?  Все, чем

была  полна душа  Икалтоели,  волшебным образом переместилось на  холодную

чистую стену, и стена ожила, согрелась, заговорила.

     Царица  дышала.   Ее  тело  источало  тепло,   и  это  дыхание  тепла

угадывалось даже сквозь тяжелые царские одежды,  в  которые художник столь

блистательно одел божественную царицу.

     Ваче не  заметил,  как пролетели два года,  очнулся он,  когда работа

пришла к концу.

     Странная привычка овладела художником Деметре.  Часами  он  стоял  на

лесах, и не работая, и не спускаясь на землю. Он стоял перед ликом Тамар и

безмолвно созерцал его.  Забывал поесть.  Никто  не  осмеливался напомнить

ему,  что по-прежнему идет время,  никто не осмеливался заговорить с ним в

эти часы,  более того, никто не осмеливался даже войти в храм, и художник,

вызвавший к  жизни богоподобную Тамар,  оставался наедине со своим великим

творением.

     Ночью же,  когда засыпали не только люди, но, казалось, и сама земля,

Деметре уходил в горы,  садился на плоский уступ скалы и молчал, неотрывно

глядя вверх, в бездонное звездное небо.

     Однажды ночью Ваче проснулся и  услышал шум в храме.  В узких проемах

окон виднелся свет.  Двери храма заперты изнутри. Ваче сделалось жутко, но

он пересилил боязнь и  заглянул в  окно.  В храме был один только Деметре.

При зажженных свечах живописец разбирал леса перед изображением Тамар.

     Ваче подтянулся на руках и залез на окно,  чтобы получше видеть.  Вот

Деметре снял последнюю доску, положил ее в угол, вздохнул и присел на нее.

Сидя на  доске,  он  некоторое время смотрел на Тамар,  и  странная улыбка

бродила по его лицу. Потом он зашел с другой стороны и снова долго смотрел

в глаза царице.  Куда бы ни переходил художник, откуда бы ни кидал взгляд,

Тамар глазами следовала за  ним,  и  все  время они смотрели в  глаза друг

другу. Должно быть, художнику лицо Тамар казалось совсем живым, потому что

он  вдруг упал на колени и  бережно коснулся губами ее одежд.  Потом резко

поднялся, погасил свечи и покинул храм.

     Утром все это показалось Ваче странным,  хотя и красивым сном. Первым

делом  ему  хотелось встретиться с  Деметре,  чтобы вместе с  ним  пойти в

церковь и посмотреть на Тамар,  освобожденную от лесов. Но художника нигде

не было.  Думали сначала,  что он,  как и всегда,  спозаранку за работой с

кистью в  руках.  Но кисти и  краски были упакованы для дороги и  лежали в

углу.

     Не удивлялись исчезновению художника только старые ученики Икалтоели.

Они  знали  обычай  этого  необыкновенного человека.  Закончив работу,  он

уходил, надолго скрывался, так что искать его было бесполезно.

     В охоте,  в пирах он должен был отвлечься от того, чем так долго жил.

Помимо этого, он не любил выслушивать похвалы своей работе.

     Пока он  писал,  доступ в  храм был  закрыт для всех.  Но  как только

пронесся  слух,  что  Деметре  закончил роспись  храма,  тотчас  появились

зрители.  Шли знатные вельможи и  бедные пастухи,  шли церковные и мирские

правители,  шли приближенные царей и  сами цари.  Но больше всех набралось

живописцев,  собратьев Деметре по  искусству.  Они  приехали из  Абхазии и

Эрети,  из Лекети и Трапезунда.  Часами стояли перед новым творением, тихо

переговаривались между собой,  обсуждали, иногда горячились и спорили. Они

уходили,  покачивая головами от  удивления,  чтобы  потом  линию Деметре и

чистоту его тона, свет и тень Деметре повторить во дворцах и замках Самцхэ

и Джикети, Эрети Лекети и Трапезунда.

     Когда Деметре ушел  из  Бетании,  Ваче понял,  что  ему  здесь делать

больше нечего.  Он уложил кисти и краски —  подарок учителя — и вернулся в

родную деревню.  Однако переходить к  повседневным деревенским делам после

того,  как два года жил только искусством,  было не так-то просто.  Ваче и

совсем не  смог бы  привыкнуть к  этим делам и  ушел бы из дому куда глаза

глядят, если бы не Цаго и Павлиа.

     К тому же Павлиа вскоре нашел для Ваче дело по душе и сердцу. Сначала

он попросил его начертить карту Грузии.  Ваче начертил превосходную карту.

Затем  Павлиа  решил  украсить свою  книгу  «Описание царства Грузинского»

рисунками,  изображающими различные достопримечательности страны.  Ваче  с

радостью взялся и за эту работу.

     Ваче остепенился раньше Цаго.  Она все еще казалась ребенком,  играла

на  дворе с  такими же,  как  она,  девочками,  бегала в  лес по  ежевику,

пропадала целыми днями и,  загорелая,  исцарапанная,  приходила домой лишь

затем,  чтобы поесть, в то время как Ваче трудился рядом с Павлиа, украшал

его мудрую книгу.

     Цаго удивлялась,  как это Ваче не тянет на волю:  в лес,  в ущелье, к

реке,  собирать ежевику или  кизил.  Его  занятие было непонятно ей,  пока

однажды через его плечо не  взглянула она на  разрисованную страницу.  То,

что она увидела,  так поразило ее, что она схватила книгу из-под рук Ваче,

прижала ее к себе и выскочила на улицу. Сбежались дети. Цаго листала перед

ними страницу за страницей,  дети тянулись к ярким красивым картинкам,  но

Цаго никому не дала дотронуться до книги.  Она снова прижала книгу к груди

и теперь уж тихо вернулась в дом и положила книгу на место.

     С  этого дня сверстница стала смотреть на Ваче с особенным уважением,

но,  что самое главное, и у нее изменился нрав. Она подолгу приглядывалась

к  работе Ваче,  а  потом выпросила у  матери шелковой материи и принялась

вышивать.

     Усидчивости и терпения не было у нее. Вдруг она оставляла вышивание и

бралась за чонгури, ударяла по струнам, заводила негромкую песню:

 

                        Ахалдаба, Ахалдаба,

                        Рублю в бою врагов,

                        Осталась девушка одна

                        У милых берегов.

 

     Ваче начинал вторить,  не поднимая головы и не оставляя работы.  Даже

Павлиа подпевал:

 

                        В зеленом платьице она,

                        Как летняя лоза.

                        Нет, не враги сразят меня,

                        Пронзят ее глаза.

 

     Но и песня надоедала Цаго.  Она откладывала чонгури и убегала в поле,

туда, где просторно, где гуляет веселый ветерок.

     Однажды, откладывая рукоделие, девушка обмолвилась:

     — Надоело вышивать бабочек и птичек! — и, как показалось Ваче, лукаво

посмотрела в его сторону.

     В  тот же день Ваче взял у матери косынку и стал на ней рисовать.  Он

как  раз  заканчивал рисунок на  косынке,  когда к  воротам дома  подъехал

всадник.  Мать  встретила  незнакомца как  полагается,  пригласила в  дом.

Навстречу гостю уж бежал радостный Ваче.  Он, взглянув в окно, увидел, что

к  столбу привязывает лошадь не  кто-нибудь,  но  сам  его учитель Деметре

Икалтоели. Увидел и бросился навстречу.

     Велика была радость от встречи с учителем,  но еще больше обрадовался

Ваче,  когда узнал,  зачем приехал нежданный гость.  Оказывается,  Деметре

ехал расписывать Гударехский дворец и приглашал Ваче в помощники.

     Мать колебалась недолго. Она понимала, что ее сын тянется к искусству

и что быть помощником у Деметро для него большая радость. Да и Гударехи не

так уж далеко. Она благословила сына в дорогу и стала собирать его вещи.

     Утром, когда гость еще спал, Ваче успел сбегать к Цаго. Во-первых, он

рассказал Павлиа о  своей неожиданной радости,  а  во-вторых,  оставил для

Цаго  разрисованную косынку.  Павлиа  развернул подарок.  На  косынке была

нарисована тонким контуром для  вышивания улыбающаяся,  счастливая девочка

Цаго.  Головку  ее  художник увенчал полевыми цветами.  Цветы  покрывали и

плечи,  и всю фигуру Цаго, руки же ее почему-то были воздеты влево. Павлиа

догадался:  это  Ваче  повторил  на  косынке  ту  самую  фреску  со  стены

Бетанийского храма, которую сотворил Деметре. Разница была лишь в том, что

вместо  царственного лика  Тамар  Ваче  нарисовал личико  Цаго,  а  вместо

драгоценных камней и короны возложил на голову полевые цветы.

 

 

     Еще один поворот,  и  дорога,  распрямившись,  вонзилась в тбилисские

теснины. Можно только догадаться, что точечка на дороге — наши путники. Но

думы  Ваче  с  ними,  вблизи  них,  как  будто  стоит  протянуть руку —  и

дотронешься до Павлиа или до Цаго.  Думы у Ваче длинные, как эта дорога, и

так же вьются они кругами, возвращаясь все к одному и тому же месту.

 

 

     На  исходе  второго  года  Ваче  возвратился из  Гударехи.  Икалтоели

расписал и  этот дворец и  теперь отправлялся в далекую страну,  к берегам

Ванского озера.  Его  приглашал хлатский мелик  Ашраф  для  росписи  храма

почитаемой хлатцами грузинской царевны Тамты.

     Мастер  еще  больше  привязался к  Ваче  и  полюбил  его.  Он  сделал

талантливого юношу  своим  первым  помощником и  думать  не  хотел,  чтобы

отправиться в Хлат без него.

     Неожиданно запротестовала мать:  за  тридевять земель,  единственного

сына? Нет, он должен закрыть мне глаза, когда я умру.

     Деметре согласился ждать неделю.  За это время Ваче с  матерью должны

все обдумать и решить. От такого счастья не отказываются не подумав.

     Ваче для себя давно все решил.  Не только в Хлат, на край света готов

он  был идти за  мастером,  только бы смотреть,  как тот пишет,  только бы

учиться у него, только бы слушать его советы и наставления.

     Но в дело вмешались иные силы. Настала минута, когда после двухлетней

разлуки Ваче пришел в дом Павлиа.  Книжник так увлекся своей работой,  что

не  услышал шагов постороннего человека.  Только когда тень  Ваче упала на

рукопись,  Павлиа поднял голову и  вдруг подпрыгнул на своем сидении,  как

мяч.

     — Ваче,  мой  Ваче!  Как ты  вырос и  как возмужал.  Смотри-ка,  усы,

украшение настоящего мужчины!

     Ваче между тем опустился на колени около Павлиа, и они обнялись.

     На  стене,  над  рабочим креслом Павлиа висела косынка,  которую Цаго

успела вышить. Ваче улыбнулся наивности и робости своего рисунка. Два года

прошли недаром: юноша вступил в пору зрелого мастерства.

     На  шум,  на  восторженные возгласы Павлиа вошла и  сама  Цаго.  Ваче

поднялся с  колен  и  хотел шагнуть к  своей сверстнице навстречу,  но  не

двинулся с  места,  ноги онемели и  перестали слушаться.  Хотел выговорить

«здравствуй»,  но язык отказался повиноваться.  Глаза, может, и сказали бы

что-нибудь,  но  веки  сами  собой  опустились  вниз,  и  взгляд  оказался

потупленным.

     На  пороге  стояла Цаго,  но  не  та  девочка-вострушка,  бегавшая за

ежевикой и кизилом и подтрунивавшая над усердием Ваче.

     Перед  ним  стояла красавица,  развившаяся,  расцветшая девушка,  еще

более прекрасная в своей застенчивой,  юной чистоте.  Она тоже смутилась и

не могла ни сдвинуться с места,  ни выговорить слова,  тоже застеснялась и

опустила глаза.

     — Цаго,  что же ты стоишь на пороге,  разве не видишь, вернулся Ваче!

Ну-ка, иди сюда.

     Калека схватил Цаго за руку,  притянул к  себе и чуть не силой вложил

руку девушки в руку Ваче.

     — Здоровайтесь же  в  конце концов,  что  вы  стоите,  как  будто вас

поразило громом!

     На  другой день  рано  утром Ваче снова был  в  доме Павлиа.  И  мать

поняла:  то,  что  не  могли сделать ее  слова,  ее  уговоры,  сделал один

безмолвный взгляд девушки-соседки.  Теперь ее  сын никуда не  отлучится из

дома.

     Цаго первая взяла себя в  руки.  Она встретила Ваче как ни  в  чем не

бывало.  Как  будто не  прошло два  года,  не  пробились усы  у  Ваче,  не

развернулись вширь его  плечи,  как будто не  прибавилось статности у  нее

самой,  не поднялась ее грудь, как будто эти два года не принесли ему и ей

каких-то смутных и необъяснимых желаний.

     Она держала себя с  Ваче по-прежнему беззаботно и  весело,  и лишь во

взгляде девушки Ваче подмечал нечто такое, чего раньше не было. Непонятная

ранняя печаль подкралась к Цаго,  эта печаль по-новому заставила светиться

большие красивые глаза девушки и делала ее еще прекраснее.

     Ваче  заметил также,  что  Цаго не  расстается с  небольшой книжицей,

всюду носит ее с  собой,  иногда раскрывает и,  забывая обо всем на свете,

твердит про себя стихи.  Однажды он  попросил,  и  Цаго прочитала ему одно

стихотворение.  Она читала нараспев, словно пела песню, и Ваче остолбенел.

В первое время Ваче подумал,  что Цаго смеется над ним, что она догадалась

о его мыслях и чувствах и решила ему же их высказать вслух, потому что то,

что  она  читала, —  были  мысли и  чувства Ваче.  Цаго  пропела и  второе

стихотворение.

     — Откуда он узнал! — про себя, но так, чтоб слышала Цаго, пробормотал

юноша. —  Откуда ему стало известно, что я думаю и переживаю, о чем мечтаю

и день и ночь?!

     Цаго расхохоталась.  Еще больше смутился юноша.  Он  вырвал из ее рук

книгу и  жадно начал читать.  Девушка не  обиделась на  эту грубость,  она

подошла и села рядом.

     — Знаешь, кто сочинил эти стихи?

     — Откуда мне знать?

     — Их написал придворный поэт Торели, Турман Торели.

     Она  заглянула через  плечо  юноши  и,  увидев  начало стихотворения,

которое тот в это время читал, запела его наизусть.

     — Как хорошо он сказал! Но кому, о ком? Это стихи о царице Тамте?

     Девушка покачала головой.

     — Это, верно, о Русудан?

     Девушка покраснела от обиды. Разве трудно догадаться, что такие стихи

могли быть посвящены только ей.  Что из того, что написавший их никогда не

видел ее  и  даже не  знает о  том,  что  она живет на  свете.  Ведь стихи

отвечали именно ее мечте, ее тайным и сладким мыслям.

     — Знаешь все наизусть?

     — Все! — вздохнула девушка. — С начала и до конца.

     — И  я  тоже хочу их  выучить.  Дай мне книгу, —  и,  видя,  что Цаго

сдвинула брови,  торопливо добавил: —  Не насовсем. Дай мне ее на время. Я

эту книгу перепишу и разрисую.

     — Украсишь рисунками? От души?

     — Да,  все,  что увижу в  стихотворении,  то и  нарисую рядом.  Около

каждого стихотворения.

     — Тогда возьми.

     Через три дня Ваче знал все стихи наизусть.  Ему самому не  было дано

высшего дара говорить стихами.  Что ж,  нашелся поэт,  который все за него

сказал.  Много хороших стихов слышал Ваче и раньше, но никогда ему не было

обидно и  завидно,  что другой говорит за  него,  что другой произносит те

слова,  которые надлежало произнести ему и  которые любимая девушка должна

была услышать только из его уст, из его и ничьих больше.

     Деметре Икалтоели был  большой любитель стихов.  У  него  было  много

книг —  и арабских,  и грузинских,  и персидских,  и греческих.  Некоторые

книги были любовно разрисованы. Тут и красавицы, глядящиеся в зеркальца, и

раненые  газели,  и  пронзенные  стрелами  сердца,  и  луки  с  натянутыми

тетивами, готовые пронзить либо газель, либо сердце влюбленного.

     Теперь  Ваче  вспомнил  все  эти  рисунки,  кое-что  придумал  сам  и

приступил к украшению книги. Маленькие любовные стихи он старался уместить

на  одной странице.  Заглавия и  заглавные буквы он рисовал в  виде птиц и

зверей,  тут  же  на  странице рисовал  что-нибудь,  отвечающее содержанию

стихотворения.  Но  получалось так,  что  на  каждой  странице обязательно

появлялся образ Цаго.  То  рядом с  ланью,  то  с  чонгури в  руках,  то с

фиалкой,  то с  розой,  то с  гроздью винограда,  то преклонившей колени и

пьющей из ручья. Ваче не старался — образ девушки как-то сам собой, помимо

сознания, складывался из линий, оживал в красках.

     Юноша сидел над книгой Торели,  не выходя из дома. Всю душу вкладывал

он  в  украшение любимой книги.  Цаго не  торопила его,  не ходила к  нему

справляться,  как идет работа.  Нетерпение ее  было очень велико,  но  она

понимала: каждый ее приход к Ваче только помешает ему и оттянет дело.

     Когда же Ваче позвал ее сам и показал книгу, в которой все почти было

кончено,  не считая некоторых мелочей,  и когда девушка перелистала книгу,

краска залила ее лицо,  а  в уголках губ заиграла загадочная,  непонятная,

необъяснимая для Ваче улыбка.

     — О Ваче,  такой второй книги,  верно,  нет на земле.  Такой книги не

будет и у царей. —  И,  забывшись, добавила: — Но будет ли такая книга и у

самого Торели! Скоро кончишь, Ваче?

     — Что там осталось — на три дня!

     — Какое счастье,  я ведь еду в Тбилиси. Мамука пригласил нас с Павлиа

посмотреть коронацию.

     Ваче от неожиданности схватился за спинку стула.

     — Может быть, попаду ко дворцу, может быть, увижу Торели...

     — Долго  ли  пробудешь  в  столице? —  глухим,  изменившимся  голосом

спросил Ваче.

     — Как судьба!  Может,  совсем останусь в Тбилиси. —  Она говорила, не

замечая,  как все больше и больше хмурится Ваче. — Через три дня мы уедем.

Хорошо бы закончить книгу.  Ведь если я увезу ее с собой,  может быть,  ее

увидит Торели. —  И  она прижала руки к  груди,  словно боясь,  что сердце

сейчас выпорхнет, как птица из клетки.

     Рука  художника между  тем  невольно отодвигала книгу  все  дальше  и

дальше,  словно это была уж не она,  любимая книга,  в  которой он оставил

столько своей души,  а нечто враждебное,  чуждое, неприятное. Однако слово

нужно было держать, и Ваче скрепя сердце дорисовал книгу.

     Весть об отъезде Цаго обрушилась, как обвал. Стало казаться, что с ее

отъездом рушится и  вся  жизнь,  весь ее  привычный ход,  все  спокойствие

мирной Ахалдабы.

     Конечно,  какая девушка не мечтает о жизни в Тбилиси, кто не хотел бы

попасть ко  двору Багратидов,  знаменитому на  весь мир  своей пышностью и

доблестным рыцарством. Почему бы не помечтать об этом и прекрасной Цаго.

     Обидно другое: ничего ей не жаль в этой прошлой теперь для нее жизни.

Как легко она расстается с  ним,  с Ваче.  Разве не из-за нее он отказался

уйти с великим художником Деметре Икалтоели? Разве это была не жертва? Или

она ничего не знает,  не чувствует,  не видит?  Или она и не догадывается,

что  есть  сердце,  которое горит,  как  яркая  восковая свеча,  перед  ее

красотой, перед ее юностью, перед ее девическим образом?

     И  зачем читал он с  таким увлечением,  с такой любовью стихи Торели?

Самое имя Торели она произносит как молитву.  Довольно.  Закончена роспись

книги,  некогда любимой,  а  теперь  ненавистной.  Художник завернул ее  в

шелковую ткань.  Вот приданое,  которое повезешь ты,  Цаго,  в столицу,  к

придворному поэту.  И  я  же  ее  разрисовал!  Художник  оттолкнул  книгу,

отпрянул от нее, как если бы это была змея. Так нет же, не увезешь ты этой

книги в Тбилиси.

     Но,  как мы  уже знаем,  в  последнюю минуту,  когда путники покидали

родные места, Ваче не выдержал, сбегал домой и принес драгоценный подарок,

за что и был награжден самым первым в своей жизни поцелуем Цаго.

 

 

     Слились с  сиреневой далью  уходящие путники.  Ничего теперь не  было

видно с камня,  на котором стоял Ваче.  Он сошел с уступа и бездумно,  как

лунатик, пошел в деревню.

     Юноши боролись во  дворе церкви.  Позвали и  его.  Но Ваче не услышал

приглашения друзей и пошел мимо. Попадались навстречу люди, говорили слова

привета, улыбались ему. Но он никого не узнавал, ничего не слышал.

     Во дворах домов,  на улице,  на полях и в садах было много народу. Но

для  Ваче мир был пуст,  как если бы  не  было вокруг и  на  всей земле ни

одного человека.  Зачем ему жить в  этой холодной,  как могила,  безлюдной

деревне? Ваче дошел до дома. Детей у ручья не было. Бессмысленно вертелось

игрушечное мельничное колесо.  И  мать куда-то  ушла.  И  повсюду мертво и

пусто.

     В  доме на  стене висела сума Икалтоели.  На  столе разбросаны кисти,

краски. Только увидев их, очнулся юноша от странного оцепенения и забытья.

Неожиданно энергично он  побросал как  пришлось в  суму  кисти  и  краски,

достал с полки хлеба,  бросил и его к кистям и краскам,  перекинул суму за

спину, вышел из дому и решительно зашагал по дороге.

(0 Голосов)