С новым 2009 годом !
Дата: декабря - 31 - 2008
Молодежное движение «Лазарэ» поздравляет всех с наступивщим 2009 годом и желает Вам в новом году исполнения желаний, счастья, любви и Мира!
См. худ.фильм "Кучхи бединери" (Со счастливой ногой)…
ТАГРИА – Георгий Леонидзе (1898-1966)
Дата: декабря - 23 - 2008
ТАГРИА
перевод Э.Ананиашвили
— Ребра у нас просвечивают, кишки ссохлись с голодухи, жаловались мне крестьяне.
А иной сломленный жизнью, покорный своей беспросветной доле горемыка, бывало, вздохнет уныло: «Разве слыхано, чтобы солнце вместо месяца взошло?»
Вот так и сосед мой Тагриа давно уж смирился, потерял надежду, махнул рукой на свою жизнь.
Это был статный, могучего сложения крестьянин с лицом, опушенным поседелой бородой, с янтарными от табачного дыма усами, многосемейный отец семерых девочек-замарашек, придавленный нуждой… Богатырь, любого силача поборет, а бедности не мог одолеть!
Как живой стоит у меня перед глазами Тагриа… Опустившийся, вялый, сонный, почти отупевший от нищеты, он ничего не желал, ни к чему не стремился.
Однако у него была гордость.
— Жалованного да дареного мне ничего не надо, говорил он и стойко терпел свою жестокую нужду.
— Жена!
— Чего тебе, вредун дурноглазый, чтоб тебя землей засыпало! так вот ласково отзывалась на зов Тагрии подруга его Тотола.
От зари до зари хлопотала она, сновала без передышки по дому вечно на ногах, не присядет, не вздремнет, застать ее спящей все равно что увидеть лежащий кувшин… Увядшая, вся скорченная и сморщенная, точно сухая винная ягода, тощая как жердь, в чем только душа держится?
Известна была Тагрии тайная причина его безысходной нищеты оттого он безропотно ей и покорялся.
— Бог — великий шапочник! На каждого скроит он по мерке шапку его счастье. И разве Тагриа не родился на свет со своей шапкой-таланом? Да только бабки-повитухи, суетясь около роженицы, затеряли ее. Затеряли да так и не смогли найти. И остался Тагриа без счастья. Бот почему от его труда нет ни проку, ни прибытку. И семь дочек это тоже из-за потери шапки-талана. Знает все это Тагриа и потому работает через силу, без охоты: все равно ничего в жизни не добьется. Нет ему удачи бесталанный человек!
Да и у Тотолы не написано счастья на роду! Найдется и у нее в чем упрекнуть свою судьбу.
— Счастливой доли ищешь, душа моя? Так выйди на вознесенье ранним утром в поле, отыщи трилистник-клевер о четырех листках да сорви стебелек вот он и принесет тебе счастье. Только не забудь надеть золотой перстень иначе ничего не выйдет!
— Однажды утром на вознесенье я и в самом деле нашла на краю нашего виноградника такую былинку крупная, крепкая, с четырьмя тугими лепестками… Долго я ходила вокруг да около кроме меня, никого не было поблизости, да только как его сорвать? Где взять золотой перстень? Отец мне колец не дарил, брат да крестный и подавно… Так я и потеряла свое счастье! И получила в мужья такого вот Тагрию, и должна день-деньской кружиться как веретено… Иссушила меня, выпила мою силу проклятая бедность!
— Эх, знать бы мне тогда… Ведь если подкрасться к уснувшей реке, улучить минуту, когда она задремлет, то кинь в нее что угодно — все в золото превратится. Вот бы и мне — чего уж проще! — забросить в реку медное колечко, вытащить золотое, надеть его и сорвать клевер-четырехлистник… Но разве я знала?
— Эх, кому-то досталось мое счастье, кто его сорвал, безбожный человек? горько жаловалась Тотола, усердно ища в растрепанной голове у своей маленькой дочки.Загнанный нищетой, Тагриа порой уходил на заработки, нанимался к крестьянам побогаче на поденную работу. У чужих людей он работал лучше, чем в своем хозяйстве. Там его кормили как следует, а дома он не чувствовал должного к себе уважения. И поэтому он ленился работать на себя, забросил свое хозяйство, взвалил его на жену.
Истомила, обессилила бедность Тагрию. Никогда не видал я его в гульбе, не слыхал, чтобы он веселился. Лишь однажды, помню, откуда-то вернувшись, вошел он с песней в свой двор, хватил шапку оземь, возгласил: «Честь и хвала праведной груди материнской!»— и прилег тут же, под пшатом, уснул. Через некоторое время вернулась из виноградника с охапкой вырванной сорной травы Тотола. Увидев пьяного мужа, спящего под деревом, она пришла в негодование, тут же намочила тряпку и приложила к его лбу, а когда это не помогло, принесла в кувшине холодной родниковой воды и плеснула ему на лицо чтобы протрезвел, пришел в себя…
Тагриа вскочил и с перепугу чуть не растерзал жену.
— Зачем ты меня разбудила, безбожная баба? Я же последний грош истратил, чтобы пьяным напиться! Креста на тебе нет! сетовал бедняга, так безжалостно возвращенный от сладких снов к суровой действительности.
…Целыми днями сидел он недвижно в галерее перед домом, посасывал свою неразлучную трубку. Но трубка была все же не самой первой его страстью: больше всего любил он сладко поспать. За это жена прозвала его «спячкой» и «беспробудным», а Тагриа оправдывался: «Все равно весь свет не опережу, зря только от сна отстану!»
— Ну, этот уж «беспробудный» он и от трубы архангела в день второго пришествия не проснется! – насмешливо говорил о нем сельский священник.
И Тагриа спал… сладко, невозмутимо… Разбудить его было целое дело, переполох в семье.
Помнится, когда на небе загоралась утренняя заря, во дворе у Тагрии поднимался шум. Наш дом был по соседству, и я спал на открытом балконе. В рассветной тишине явственно доносилась до меня перепалка мужа и жены: – Вставай, соня, пора! Хватит спать не испекся еще под одеялом?
— Отлипни, смола! Что ты рычишь, как цепная собака! И Тагриа натягивал на себя одеяло.
Лежит Тагриа и думает с закрытыми глазами:
«Вставай! Как же, ждут меня лозы кудрявые, поднялись стеной, протянулись рядами на версты! Всего-то у меня виноградник клочок земли с бычий язык; там и тебе одной, бабе, не повернуться, чего мне-то пот проливать над испитой, истощенной землей!
Пристала вставай! Можно подумать, дожидаются меня во дворе исправный плуг, запряженная арба… Надо скотину в поле выгнать, за табуном присмотреть, о стаде свином позаботиться…
Вставай да вставай!.. Ну да, как бы не опоздать к родительским поминкам: ждет меня накрытый стол, стоит на нем похлебка из лососевой икры… Что у меня еще есть, кроме этой протертой циновки? Ради этого вставать?»
— Вставай, деревянная голова! Уж совсем рассвело! Проснись, люди уж добром дома набили! не унималась жена, хотя еще только первый отблеск зари играл на востоке.
— А, иссохни твоя грудь! Весь свет переполошила! От твоего визга, вишь, земля растрескалась!
— Поднимайся, лежебока, рохля! Перед ласточкой стыдно, что у нас под крышей гнездится: что скажет-то, глядя на нашу скудость? Вставай вот-вот солнце взойдет!
Тут уж взрывался Тагриа точно с грохотом обрушились скалы:
— Дуреха! Да кто я такой, чтобы вперед солнца соваться? Сперва красное солнышко пусть изволит на небеса подняться, а следом за ним и я встану да в поле поплетусь.
Видимо, сраженная этим неотразимым доводом, Тотола ненадолго оставляла мужа в покое, и тот снова погружался в уютную дремоту.
Но проходило немного времени, и снова начиналось:
- Вставай, чтоб тебе остыть навеки!
Вставай, папочка, родненький, миленький, окружали гурьбой девочки, уговаривали умильно одна тянула за руку, другая подавала шерстяные носки, третья каламаны, четвертая — пояс, пятая — лохмотья, именовавшиеся шароварами и ахалухом… Годовалая малышка Иамзе протягивала Тагрии своими пухлыми ручонками шапку.
Тогда Тагриа начинал торжественный обряд вставания; для зачина брал в руки поданные ему носки и застывал в неподвижности, как бы раздумывая стоит одеваться или нет? А Тотола снова выходила из себя:
— Тьфу! Что за горе! Экое наказание!
— Послушай, какое сейчас время работать вишь, как кусается июньское солнце, стрелы мечет! — робко вворачивал Тагриа, но снопы уже были раскиданы по гумну Тотолой и девочками, и лошаденка, запряженная в молотильную доску, дожидалась главы дома. Девочки уже сидели на доске и тихонько поддразнивали лентяя отца.
Скоро и Тагриа присоединялся к ним и медленно кружил по гумну, напевая вполголоса «Оровелу».
Тяжелая это была работа — молотьба! На заре, до восхода солнца раскидывать снопы по гумну, а потом целый день, на солнцепеке, под палящим зноем, кружить на молотильной доске.
— Что делать надо, чтоб летом мозги у нас в черепе закипели, иначе зимой котелок на огне не будет кипеть, — говорили крестьяне.
Для нас, ребятишек, гумно и молотьба были сплошной радостью: скользишь на доске по мягким снопам, лакомишься сладкими летними грушами «гуменными»… Потом сгребание обмолоченного хлеба деревянными совками «арпади», тучи мякины, слетающей с лопат веяльщиков и уносимой ветром… А вечером — высокая, красноватая куча зерна на чисто подметенном и сбрызнутом току и пляски, хороводы вокруг нее, шутки, смех, веселье, а в небе несчетные звезды, и струение серебряной реки Млечного Пути, и месяц, сияющий, улыбчивый месяц…
Откуда нам было знать, что печалило наших старших! Как могли мы угадать, что жизнь казалась им оплошной, темной, беззвездной и безлунной ночью?
А иной сломленный жизнью, покорный своей беспросветной доле горемыка, бывало, вздохнет уныло: «Разве слыхано, чтобы солнце вместо месяца взошло?»
Вот так и сосед мой Тагриа давно уж смирился, потерял надежду, махнул рукой на свою жизнь.
Это был статный, могучего сложения крестьянин с лицом, опушенным поседелой бородой, с янтарными от табачного дыма усами, многосемейный отец семерых девочек-замарашек, придавленный нуждой… Богатырь, любого силача поборет, а бедности не мог одолеть!
Как живой стоит у меня перед глазами Тагриа… Опустившийся, вялый, сонный, почти отупевший от нищеты, он ничего не желал, ни к чему не стремился.
Однако у него была гордость.
— Жалованного да дареного мне ничего не надо, говорил он и стойко терпел свою жестокую нужду.
— Жена!
— Чего тебе, вредун дурноглазый, чтоб тебя землей засыпало! так вот ласково отзывалась на зов Тагрии подруга его Тотола.
От зари до зари хлопотала она, сновала без передышки по дому вечно на ногах, не присядет, не вздремнет, застать ее спящей все равно что увидеть лежащий кувшин… Увядшая, вся скорченная и сморщенная, точно сухая винная ягода, тощая как жердь, в чем только душа держится?
Известна была Тагрии тайная причина его безысходной нищеты оттого он безропотно ей и покорялся.
— Бог — великий шапочник! На каждого скроит он по мерке шапку его счастье. И разве Тагриа не родился на свет со своей шапкой-таланом? Да только бабки-повитухи, суетясь около роженицы, затеряли ее. Затеряли да так и не смогли найти. И остался Тагриа без счастья. Бот почему от его труда нет ни проку, ни прибытку. И семь дочек это тоже из-за потери шапки-талана. Знает все это Тагриа и потому работает через силу, без охоты: все равно ничего в жизни не добьется. Нет ему удачи бесталанный человек!
Да и у Тотолы не написано счастья на роду! Найдется и у нее в чем упрекнуть свою судьбу.
— Счастливой доли ищешь, душа моя? Так выйди на вознесенье ранним утром в поле, отыщи трилистник-клевер о четырех листках да сорви стебелек вот он и принесет тебе счастье. Только не забудь надеть золотой перстень иначе ничего не выйдет!
— Однажды утром на вознесенье я и в самом деле нашла на краю нашего виноградника такую былинку крупная, крепкая, с четырьмя тугими лепестками… Долго я ходила вокруг да около кроме меня, никого не было поблизости, да только как его сорвать? Где взять золотой перстень? Отец мне колец не дарил, брат да крестный и подавно… Так я и потеряла свое счастье! И получила в мужья такого вот Тагрию, и должна день-деньской кружиться как веретено… Иссушила меня, выпила мою силу проклятая бедность!
— Эх, знать бы мне тогда… Ведь если подкрасться к уснувшей реке, улучить минуту, когда она задремлет, то кинь в нее что угодно — все в золото превратится. Вот бы и мне — чего уж проще! — забросить в реку медное колечко, вытащить золотое, надеть его и сорвать клевер-четырехлистник… Но разве я знала?
— Эх, кому-то досталось мое счастье, кто его сорвал, безбожный человек? горько жаловалась Тотола, усердно ища в растрепанной голове у своей маленькой дочки.Загнанный нищетой, Тагриа порой уходил на заработки, нанимался к крестьянам побогаче на поденную работу. У чужих людей он работал лучше, чем в своем хозяйстве. Там его кормили как следует, а дома он не чувствовал должного к себе уважения. И поэтому он ленился работать на себя, забросил свое хозяйство, взвалил его на жену.
Истомила, обессилила бедность Тагрию. Никогда не видал я его в гульбе, не слыхал, чтобы он веселился. Лишь однажды, помню, откуда-то вернувшись, вошел он с песней в свой двор, хватил шапку оземь, возгласил: «Честь и хвала праведной груди материнской!»— и прилег тут же, под пшатом, уснул. Через некоторое время вернулась из виноградника с охапкой вырванной сорной травы Тотола. Увидев пьяного мужа, спящего под деревом, она пришла в негодование, тут же намочила тряпку и приложила к его лбу, а когда это не помогло, принесла в кувшине холодной родниковой воды и плеснула ему на лицо чтобы протрезвел, пришел в себя…
Тагриа вскочил и с перепугу чуть не растерзал жену.
— Зачем ты меня разбудила, безбожная баба? Я же последний грош истратил, чтобы пьяным напиться! Креста на тебе нет! сетовал бедняга, так безжалостно возвращенный от сладких снов к суровой действительности.
…Целыми днями сидел он недвижно в галерее перед домом, посасывал свою неразлучную трубку. Но трубка была все же не самой первой его страстью: больше всего любил он сладко поспать. За это жена прозвала его «спячкой» и «беспробудным», а Тагриа оправдывался: «Все равно весь свет не опережу, зря только от сна отстану!»
— Ну, этот уж «беспробудный» он и от трубы архангела в день второго пришествия не проснется! – насмешливо говорил о нем сельский священник.
И Тагриа спал… сладко, невозмутимо… Разбудить его было целое дело, переполох в семье.
Помнится, когда на небе загоралась утренняя заря, во дворе у Тагрии поднимался шум. Наш дом был по соседству, и я спал на открытом балконе. В рассветной тишине явственно доносилась до меня перепалка мужа и жены: – Вставай, соня, пора! Хватит спать не испекся еще под одеялом?
— Отлипни, смола! Что ты рычишь, как цепная собака! И Тагриа натягивал на себя одеяло.
Лежит Тагриа и думает с закрытыми глазами:
«Вставай! Как же, ждут меня лозы кудрявые, поднялись стеной, протянулись рядами на версты! Всего-то у меня виноградник клочок земли с бычий язык; там и тебе одной, бабе, не повернуться, чего мне-то пот проливать над испитой, истощенной землей!
Пристала вставай! Можно подумать, дожидаются меня во дворе исправный плуг, запряженная арба… Надо скотину в поле выгнать, за табуном присмотреть, о стаде свином позаботиться…
Вставай да вставай!.. Ну да, как бы не опоздать к родительским поминкам: ждет меня накрытый стол, стоит на нем похлебка из лососевой икры… Что у меня еще есть, кроме этой протертой циновки? Ради этого вставать?»
— Вставай, деревянная голова! Уж совсем рассвело! Проснись, люди уж добром дома набили! не унималась жена, хотя еще только первый отблеск зари играл на востоке.
— А, иссохни твоя грудь! Весь свет переполошила! От твоего визга, вишь, земля растрескалась!
— Поднимайся, лежебока, рохля! Перед ласточкой стыдно, что у нас под крышей гнездится: что скажет-то, глядя на нашу скудость? Вставай вот-вот солнце взойдет!
Тут уж взрывался Тагриа точно с грохотом обрушились скалы:
— Дуреха! Да кто я такой, чтобы вперед солнца соваться? Сперва красное солнышко пусть изволит на небеса подняться, а следом за ним и я встану да в поле поплетусь.
Видимо, сраженная этим неотразимым доводом, Тотола ненадолго оставляла мужа в покое, и тот снова погружался в уютную дремоту.
Но проходило немного времени, и снова начиналось:
- Вставай, чтоб тебе остыть навеки!
Вставай, папочка, родненький, миленький, окружали гурьбой девочки, уговаривали умильно одна тянула за руку, другая подавала шерстяные носки, третья каламаны, четвертая — пояс, пятая — лохмотья, именовавшиеся шароварами и ахалухом… Годовалая малышка Иамзе протягивала Тагрии своими пухлыми ручонками шапку.
Тогда Тагриа начинал торжественный обряд вставания; для зачина брал в руки поданные ему носки и застывал в неподвижности, как бы раздумывая стоит одеваться или нет? А Тотола снова выходила из себя:
— Тьфу! Что за горе! Экое наказание!
— Послушай, какое сейчас время работать вишь, как кусается июньское солнце, стрелы мечет! — робко вворачивал Тагриа, но снопы уже были раскиданы по гумну Тотолой и девочками, и лошаденка, запряженная в молотильную доску, дожидалась главы дома. Девочки уже сидели на доске и тихонько поддразнивали лентяя отца.
Скоро и Тагриа присоединялся к ним и медленно кружил по гумну, напевая вполголоса «Оровелу».
Тяжелая это была работа — молотьба! На заре, до восхода солнца раскидывать снопы по гумну, а потом целый день, на солнцепеке, под палящим зноем, кружить на молотильной доске.
— Что делать надо, чтоб летом мозги у нас в черепе закипели, иначе зимой котелок на огне не будет кипеть, — говорили крестьяне.
Для нас, ребятишек, гумно и молотьба были сплошной радостью: скользишь на доске по мягким снопам, лакомишься сладкими летними грушами «гуменными»… Потом сгребание обмолоченного хлеба деревянными совками «арпади», тучи мякины, слетающей с лопат веяльщиков и уносимой ветром… А вечером — высокая, красноватая куча зерна на чисто подметенном и сбрызнутом току и пляски, хороводы вокруг нее, шутки, смех, веселье, а в небе несчетные звезды, и струение серебряной реки Млечного Пути, и месяц, сияющий, улыбчивый месяц…
Откуда нам было знать, что печалило наших старших! Как могли мы угадать, что жизнь казалась им оплошной, темной, беззвездной и безлунной ночью?
НАШ АБРИКОС – Георгий Леонидзе (1898-1966)
Дата: декабря - 23 - 2008
НАШ АБРИКОС
перевод Э.Ананиашвили
Было у нас в винограднике на Иори абрикосовое дерево— большое, раскидистое, густо увешанное плодами.
Сначала я очень любил его. Но потом оно стало вызывать во мне какое-то тоскливое чувство даже, пожалуй, отвращение. С тех пор ни разу за все время моего детства я не забирался на него, не отряхивал его , густо унизанных румяными абрикосами ветвей. Я как бы поссорился с ним и, если случалось пройти мимо, даже не оглядывался. А потом оно состарилось, высохло и повалилось но я не только не огорчился, а скорее обрадовался.
Сердце мне щемило одно воспоминание иначе зачем бы я стал ненавидеть дерево, неизменно радовавшее меня своими ранними плодами?
То была пора, когда прокладывали Кахетинскую железную дорогу. Полотно ее пролегало как раз через наши иорские виноградники. Вскоре развернулась адская работа. Механизмов тогда не было, и землекопы врезались в грунт лопатой и заступом. Рабочих копошилось на строительстве великое множество — грузины, армяне, немало и русских. Места были болотистые, воздух гнилой. Зеленые иорские болота, топкие заросли и трясины щедро награждали бедняг лихорадкой. От зноя спирало дух, горячий воздух обжигал лица, точно жар раскаленной печи. Даже свежей питьевой воды не было у рабочих только мутная, тепловатая, из Иори. Люди хворали, больные валялись прямо на земле. Кому было о них позаботиться? Смотрители, десятники орали, осыпали их руганью, а покорные, бессловесные рабочие молча исполняли их приказания.
Вечерами, после работы, рабочие помоложе пытались иной раз завести пляски, повеселиться… Но разве слыхано, чтобы обессилевший, изможденный человек, не чуя под собой ног, пустился в пляс? Бывало, раз-другой растянут гармонь, но в душе нет охоты, в руках силы, и музыка тут же смолкнет точно чей-то протяжный стон донесся издали! Разморенным зноем людям и беседовать-то было не под силу — едва ворочали языками!
Единственной их радостью, единственной утехой и наслаждением были фрукты из иорских виноградников. А наш виноградник ведь растянулся вдоль самого берега Иори!
Фруктов же было в виноградниках несчетное множество: черешни, тута, абрикосы, груши — «медовые», дикая «панта», маслянистые «гулаби», персики, сливы, яблоки, айва, пшат, не говоря уж о самом винограде. Здесь и там вздымали свои шатровые главы орешники, по ветвям которых носились, точно балерины, желтые иволги и кричали нам сверху: «Бичо, Гогия!»
Множество фруктовых деревьев выстроились яхонтовой стеной вдоль самой дороги, но никто из рабочих ни разу не позволил себе сорвать тайком хотя бы одну сливу! Зато они то и дело обращались к крестьянам, чтобы купить немного фруктов. Но крестьянам было неловко брать деньги, и они предлагали рабочим угощаться просто так, на здоровье. Но нельзя же вечно угощать и потчевать? И вот словно из-под земли высыпали толпы торгашей, набросились на наши сады и закупили на корню где волей, а где и силком чуть ли не каждое фруктовое дерево, чтобы потом нажиться вдесятеро, торгуя с землекопами. Во всей округе не осталось ни одной незапроданной яблони и груши, чтобы хоть было чем полакомиться ребенку. Помнится, перекупщики платили за каждое дерево по тридцать копеек, по полтиннику, по шесть гривен и так до рубля, а сами клали в карман по десятке и больше. Деревья гнулись под тяжестью плодов, манили к себе, и ребятишки, радуясь этому изобилию, тянулись к щедрым ветвям, но вдруг вспоминали жесткое слово «продано» и, словно ужаленные, круто поворачивали назад. Так случилось с моими босоногими товарищами Пипоной, Батулой, Аглией и Арсеном.
И зачем же у них были отняты эти сладкие как мед абрикосы? Что было причиной? Серебряный полтинник, бережно упрятанный их отцами в карман рваного ахалуха…
Вот стоит паренек под деревом, воровато оглядывается что за груши! Да будь у груш рты, они, наверное, съели бы друг друга! Но, воспитанные в строгости, у бабушкиной юбки, ребятишки боялись воровства как огня, да и в ушах у них все еще отдавались слова, сказанные перекупщиком в ту самую минуту, когда он вручал их отцам серебряный полтинник:
— Ну смотри, Габро, поручаю тебе это дерево! Ты должен сдать мне его как есть, со всеми плодами. Приглядывай, чтобы дети их не обобрали.
И Габро клялся памятью покойного отца, ручался честью и совестью, но почему же ему не жаль было своего светловолосого сынишки Пипоны? Лучше бы уж… Но этот полтинник ведь нужен был, чтобы заткнуть какую-нибудь из бесчисленных дыр в хозяйстве бедняги Габро.
Замкнулись, стали запретными для детей иорские сады… Где, когда это было слыхано, чтобы фрукты были под запретом? Все, что зрело в садах на Иори, принадлежало ведь нам, детям! Словно птицы, резвились мы, ребятишки, на ветвях яблонь, груш, слив. А теперь иорские сады стали для нас недоступны… От этой нежданной грозы мы точно онемели. Очень уж внезапно она разразилась и пасмурно стало у нас на сердце…
А сады на Иори шелестели по-прежнему, разноцветные плоды все так же приковывали к себе наши взоры… Но мы точно состарились за один день; точно само детство паше, а не только фрукты иорских садов, было под запретом. А вместе с фруктами у нас отняли и саму Ио-нас теперь уже не тянуло к ней, да и что нам там было делать? И мы уже не сбегали веселой гурьбой с пригорка в иорские рощи и заросли.А Иори ведь была нашей купелью и нашим ристалищем тут были и купанье, и рыбалка. Взгромоздиться верхом на шершавую шею залегшего в заводи буйвола казалось нам необычайным блаженством. Словом, мы день-деньской торчали на реке… И вот на Иори не стало слышно детских голосов, Иори онемела как будто Шах-Аббас снова, как некогда, вторгся в нашу землю и поголовно истребил детей бросил их под молотильные доски… Казалось, даже птицы из жалости к ребятишкам перестали щебетать.
Только я один не унывал ведь у меня на Иори было собственное, нетронутое абрикосовое дерево! И, значит, я кликну моих босоногих друзей, мы побежим все вместе в наш виноградник, и я скажу:
— Влезайте на дерево, трясите, собирайте, ребята! На здоровье.
И вот в одно воскресное утро мы с шумом ворвались в наш иорский сад — вся соседская детвора была со мной, у меня в гостях. Что нам теперь до торгашей и до их запретов? Дерево мое, я его оставил за собой, не променял на деньги. Но знаете, что нас там ждало? Уже издали я увидел перекупщика Мелко и его лошадь, навьюченную большими корзинами. Мелко усердно срывал абрикосы с моего дерева и насыпал их в корзины…
Оказывается, моя мать продала перекупщику и это абрикосовое дерево: что ж, дескать, тебе одному лакомиться жаль ведь соседских детей, будь и ты как все, попостись вместе с ними, ничего с тобой не случится! И вручила мне три серебряных двугривенных: Купи себе свои любимые книжки! Я и в самом деле купил несколько книг но они скоро стали ненавистны мне.
Вот почему наше абрикосовое дерево вызывало во мне долгие годы лишь ненависть и тоску.
Оно причинило жестокую обиду моему безоблачному детству. Его унизанные плодами ветви искололи, изранили наши чистые, беззаботные сердца.
Волшебное дерево – Георгий Леонидзе (1898-1966)
Дата: декабря - 23 - 2008
Волшебное дерево
перевод Э.Ананиашвили
Чудо-дерево стоит, Серебристый свет струит.
Дьякон Элевтер вышел вечерней порой на деревенскую площадь — поболтать с крестьянами, развлечься беседой…
Это тот самый Элевтер, которого месяц тому назад пошли дубинками хмельные богомольцы на храмовом празднике: что это, дескать, за имя такое замыссловатое Элевтер! А сельский священник говаривал о нем: "Будь у меня еще один такой Элевтер, этого бы уж я непременно повесил!"
Скорее винным духом, нежели духом святым, жив Элевтер — пропойца, бражник, бездонная бочка! Бывало, бормочет гундосо во время обедни свя-щенное писание,торопится, бубнит, а то место псалма, "вино веселит сердце человека", воз-глашает с выражением, любовно чеканя слова… телись сумерки, пастухи пригнали стадо, разошлись по домам, чтобы приглядеть за скотиной. Опустела деревенская площадь. Только у Элевтера нет никаких дел — и остался ему единственный собеседник, горький бедняк Элиоз.
Так ты не знаешь, братец мой горемычный, что Ключ Веша — источник живой воды?
Дьякон вырвал у проходившей мимо девчонки Абдии из рук влажный кувшин и прильнул к его горлышку. Сначала подержал воду во рту, попробовал на вкус, потом с клекотом прополоскал горло и, наконец, напился жадными глотками, запрокинув голову И, довольный, разомлевший от блаженства, продолжал:
— Ай, ай, ай, умереть мне и сгинуть без следа! Неужели ты про Ключ Веша не знаешь?
— Где он, этот источник?
— В горах Тетробиани.
— От чего он лечит?—робко спросил Элиоз. — Да не лечит, а бессмертие дает.
— А что такое бессмертие?
— То, что напейся этой воды — и будешь жить вечно.
Элиоз вздрогнул, отшатнулся.
— Не хочу! Зачем мне вечная жизнь? В нищете да в маете?
— Да кто тебе ее предлагает, несчастный? Таким, как ты, к источнику живой воды путь заказан! — выкатил на него глаза Элевтер.
С изумлением и даже с обидой глядел дьякон на Элиоза: не думал он, что найдется такой тупой и темный человек, который откажется от обнаруженного им эликсира бессмертия!
Но напрасно сердился дьякон. Элиоз был человек многосемейный и жил в неописуемой бедности.
— Уж так нищ, так жалок, что голодный пес у него из рук хлеба не возьмет! — говаривали соседи.
И в самом деле: не было у Элиоза ни земли, ни имущества— одна полуразваленная землянка, и перед ней непросыхающая лужа, кишащая зелеными мухами… Лохмотья… Грязь, голод… Зачем было Элиозу бессмертие этой отвратительной нищеты?
Но Элиоз был человеком нежного сердца и неуемным мечтателем. И как ни жестока была к нему жизнь, она да смогла угасить в его душе искру мечты.
Причудливыми грезами, рожденными его воображением, защищался он от жестокой, диким зверем когтившей его действительности.
Сначала он искал в кустарниках курицу-золотоне-сущку. Потом задумал он поймать Ясную рыбку и целыми днями, закатав штаны, стоял по колено в потоке: вычерпал целое море воды из Мори, обшарил ее дно, изорвал сеть и затупил острогу. И так и этак брался он за дело — перекрывал речные рукава и руками ловил, возился до изнеможения, а Ясная рыбка так и не далась ему в руки…
Напоследок запало ему в сердце разыскать в лесу волшебное дерево хереванд, древо желаний, и отведать его плода. Если исполнится эта его мечта — тотчас же придет и богатство.
Элиоз верил: в одну из морозных январских ночей, ровно в полночь, растворяются врата неба — и если в этот час оказаться в лесу, то увидишь волшебное дерево, усеянное дивными, невиданными цветами. И нет прекраснее зрелища на свете: за какой-нибудь час сказочное дерево расцветает и покрывается плодами, и, если кому удастся сорвать плод с этого дерева, достаточно только раскусить его — и бедность тотчас же отстанет от того счастливца. Кто рассказал ему сказку, кто внушил Элиозу веру в нее? Не знаю… Но только январскими ночами, когда небо, кажется, вот-вот расколется от жестокой стужи, Элиоз частенько бродил, кутаясь в свои лохмотья, в одиночестве по лесам — бродил, надеясь увидеть отверстые небесные врата и цветущее волшебное дерево.
— Как это ты не боишься оставаться ночью безоружным в дремучем лесу? А если вдруг повстречаешь медведя, или волка, или гиену? Голыми руками возьмешь?
Но перед глазами Элиоза сияло и переливалось радугой цветущее сказочное дерево; он ни о чем другом не мог помышлять, опасности для него не существовало, и даже едва прикрытое жалкой рванью его тело, разгоряченное необычной мечтой, казалось, не ощущало пронизывающего холода.
Жена, дети уговаривали его, умоляли не ходить по ночам в лес, но он продолжал свое. Наконец дома привыкли к этим ночным отлучкам и оставили его в покое. Возвращаясь из лесу, он прихватывал с собой вязанку хворосту, и жена даже радовалась: все же помощь в хозяйстве!
— Ну как, Элиоз, нашел свое волшебное дерево?— спрашивали его с улыбкой.
— Нет еще… Но найду непременно!
— Да ведь морозно в лесу! Небось обжигает — дрожишь весь, слышь, как стучишь зубами? — А как же ты думал, добрый человек? Дело-то непростое!
И вот однажды зимним утром, в трескучий мороз, из лесу привезли на санях обледенелый труп Элиоза.
В поисках волшебного хереванда, подстерегая минуту чудесного превращения, он замерз у подножия какого-то дерева, зацветшего морозными цветами…
— И впрямь — красивое дерево выбрал, бедняга, любо посмотреть! Разукрашенное морозом, все в ледяных цветочках, кружевах, рюшах, подвесках — ну просто картинка! —рассказывал лесной объездчик Бодавели, который и нашел окоченевшего Элиоза — случайно наткнулся на него ночью в лесу…
Так-то окончил свои дни Элиоз…
Чтобы сколотить несчастному гроб, отодрали доски от стен его покосившегося, ветхого саманника.
Дьякон Элевтер лишний раз напился на поминках и тем осуществил очередную свою мечту. На другой день он ходил хмурый и жаловался на тоску и головную боль — с похмелья.
Бедняга Элиоз так и не сумел убежать от страшной, леденившей ему душу действительности. Мечта о чуде стоила ему жизни.
Поэты — не только те, что пишут рифмованные строки на листе бумаги. Немало и других ходит по земле — наделенных поэтическим сердцем и глазом, озаренных лучами высокой мечты.
Дьякон Элевтер вышел вечерней порой на деревенскую площадь — поболтать с крестьянами, развлечься беседой…
Это тот самый Элевтер, которого месяц тому назад пошли дубинками хмельные богомольцы на храмовом празднике: что это, дескать, за имя такое замыссловатое Элевтер! А сельский священник говаривал о нем: "Будь у меня еще один такой Элевтер, этого бы уж я непременно повесил!"
Скорее винным духом, нежели духом святым, жив Элевтер — пропойца, бражник, бездонная бочка! Бывало, бормочет гундосо во время обедни свя-щенное писание,торопится, бубнит, а то место псалма, "вино веселит сердце человека", воз-глашает с выражением, любовно чеканя слова… телись сумерки, пастухи пригнали стадо, разошлись по домам, чтобы приглядеть за скотиной. Опустела деревенская площадь. Только у Элевтера нет никаких дел — и остался ему единственный собеседник, горький бедняк Элиоз.
Так ты не знаешь, братец мой горемычный, что Ключ Веша — источник живой воды?
Дьякон вырвал у проходившей мимо девчонки Абдии из рук влажный кувшин и прильнул к его горлышку. Сначала подержал воду во рту, попробовал на вкус, потом с клекотом прополоскал горло и, наконец, напился жадными глотками, запрокинув голову И, довольный, разомлевший от блаженства, продолжал:
— Ай, ай, ай, умереть мне и сгинуть без следа! Неужели ты про Ключ Веша не знаешь?
— Где он, этот источник?
— В горах Тетробиани.
— От чего он лечит?—робко спросил Элиоз. — Да не лечит, а бессмертие дает.
— А что такое бессмертие?
— То, что напейся этой воды — и будешь жить вечно.
Элиоз вздрогнул, отшатнулся.
— Не хочу! Зачем мне вечная жизнь? В нищете да в маете?
— Да кто тебе ее предлагает, несчастный? Таким, как ты, к источнику живой воды путь заказан! — выкатил на него глаза Элевтер.
С изумлением и даже с обидой глядел дьякон на Элиоза: не думал он, что найдется такой тупой и темный человек, который откажется от обнаруженного им эликсира бессмертия!
Но напрасно сердился дьякон. Элиоз был человек многосемейный и жил в неописуемой бедности.
— Уж так нищ, так жалок, что голодный пес у него из рук хлеба не возьмет! — говаривали соседи.
И в самом деле: не было у Элиоза ни земли, ни имущества— одна полуразваленная землянка, и перед ней непросыхающая лужа, кишащая зелеными мухами… Лохмотья… Грязь, голод… Зачем было Элиозу бессмертие этой отвратительной нищеты?
Но Элиоз был человеком нежного сердца и неуемным мечтателем. И как ни жестока была к нему жизнь, она да смогла угасить в его душе искру мечты.
Причудливыми грезами, рожденными его воображением, защищался он от жестокой, диким зверем когтившей его действительности.
Сначала он искал в кустарниках курицу-золотоне-сущку. Потом задумал он поймать Ясную рыбку и целыми днями, закатав штаны, стоял по колено в потоке: вычерпал целое море воды из Мори, обшарил ее дно, изорвал сеть и затупил острогу. И так и этак брался он за дело — перекрывал речные рукава и руками ловил, возился до изнеможения, а Ясная рыбка так и не далась ему в руки…
Напоследок запало ему в сердце разыскать в лесу волшебное дерево хереванд, древо желаний, и отведать его плода. Если исполнится эта его мечта — тотчас же придет и богатство.
Элиоз верил: в одну из морозных январских ночей, ровно в полночь, растворяются врата неба — и если в этот час оказаться в лесу, то увидишь волшебное дерево, усеянное дивными, невиданными цветами. И нет прекраснее зрелища на свете: за какой-нибудь час сказочное дерево расцветает и покрывается плодами, и, если кому удастся сорвать плод с этого дерева, достаточно только раскусить его — и бедность тотчас же отстанет от того счастливца. Кто рассказал ему сказку, кто внушил Элиозу веру в нее? Не знаю… Но только январскими ночами, когда небо, кажется, вот-вот расколется от жестокой стужи, Элиоз частенько бродил, кутаясь в свои лохмотья, в одиночестве по лесам — бродил, надеясь увидеть отверстые небесные врата и цветущее волшебное дерево.
— Как это ты не боишься оставаться ночью безоружным в дремучем лесу? А если вдруг повстречаешь медведя, или волка, или гиену? Голыми руками возьмешь?
Но перед глазами Элиоза сияло и переливалось радугой цветущее сказочное дерево; он ни о чем другом не мог помышлять, опасности для него не существовало, и даже едва прикрытое жалкой рванью его тело, разгоряченное необычной мечтой, казалось, не ощущало пронизывающего холода.
Жена, дети уговаривали его, умоляли не ходить по ночам в лес, но он продолжал свое. Наконец дома привыкли к этим ночным отлучкам и оставили его в покое. Возвращаясь из лесу, он прихватывал с собой вязанку хворосту, и жена даже радовалась: все же помощь в хозяйстве!
— Ну как, Элиоз, нашел свое волшебное дерево?— спрашивали его с улыбкой.
— Нет еще… Но найду непременно!
— Да ведь морозно в лесу! Небось обжигает — дрожишь весь, слышь, как стучишь зубами? — А как же ты думал, добрый человек? Дело-то непростое!
И вот однажды зимним утром, в трескучий мороз, из лесу привезли на санях обледенелый труп Элиоза.
В поисках волшебного хереванда, подстерегая минуту чудесного превращения, он замерз у подножия какого-то дерева, зацветшего морозными цветами…
— И впрямь — красивое дерево выбрал, бедняга, любо посмотреть! Разукрашенное морозом, все в ледяных цветочках, кружевах, рюшах, подвесках — ну просто картинка! —рассказывал лесной объездчик Бодавели, который и нашел окоченевшего Элиоза — случайно наткнулся на него ночью в лесу…
Так-то окончил свои дни Элиоз…
Чтобы сколотить несчастному гроб, отодрали доски от стен его покосившегося, ветхого саманника.
Дьякон Элевтер лишний раз напился на поминках и тем осуществил очередную свою мечту. На другой день он ходил хмурый и жаловался на тоску и головную боль — с похмелья.
Бедняга Элиоз так и не сумел убежать от страшной, леденившей ему душу действительности. Мечта о чуде стоила ему жизни.
Поэты — не только те, что пишут рифмованные строки на листе бумаги. Немало и других ходит по земле — наделенных поэтическим сердцем и глазом, озаренных лучами высокой мечты.
В ТЕНИ РОДНЫХ ДЕРЕВЬЕВ – ГЕОРГИЙ ЛЕОНИДЗЕ (1898-1966)
Дата: декабря - 22 - 2008
В ТЕНИ РОДНЫХ ДЕРЕВЬЕВ
перевод Э.Ананиашвили
В этой небольшой книге — воспоминания давних виденное и пережитое мною в грузинской деревне времен моего детства.
Я протягиваю читателю эти страницы, как гору фруктов на узорном деревянном блюде, чтобы поделиться с ним золотистыми плодами моих детских воспоминаний.
Не пером исписать, а проплести фиалками и лилиями, разукрасить цветами моих родных полей и лесов хотел бы я листы этой книги. В ней отблеск улыбки моего неба и моей земли, свежее дыхание моего детства!
Как щедры, как ласковы были сверкающие утра в Патардзеули! Как золотисто-звонки весенние дни, когда мы сами раскрывались как вешний миндальный цвет, и земля пела у нас под ногами, а сердце прыгало в груди золотым мячом, и с неба низвергались нам на голову золотые дожди…
Исток моей песни, моего слова — в тех весенних утpаx; струя се бьет из прозрачных ключей, над которыми в густой, нависшей ореховой листве возилась, трепыхалась иволга-желтогрудка, окликая меня: «Бичо Гогия!», как тезку и товарища.
Слова этой книги нашел я среди синеглазых фиалок, которые так любил собирать на лесных опушках возле нашей деревни; подобрал в пестреющих маками нивах, среди налитых солнечными соками колосьев, что стоят стеной таинственном молчании, озаренные золотым сиянием. Сереброструйная Иори нашептывала мне эти слова — Иори, утопающая в садах и виноградниках, пробирающаяся через заросли, журчащая в камышах.
Берега Иори, радость моего взора, с их песчаными отмелями, мочагами, кустарниками, зелеными рощами и шелковой муравой лужаек, были колыбелью и купелью моего детства, начальной моей поэтической ареной.
Прибрежным иорским нивам читал я свои первые стихотворные опыты.
У голосистой, певучей Иори учился я музыке грузинского стиха!
Туда, к этим лучистым берегам моего детства, и сейчас непрестанно убегает мой взгляд, оттуда ожидаю я все новых напевов для моей песни.
Там, в лазурном сиянии, по-прежнему стоит среди виноградных лоз моя труженица мать в длинном грузинском платье, стоит и улыбается мне…
…По утрам в песню лучей вплеталось немолчное пчелиное жужжание.
Как хорошо, покойно было у нас на пчельнике!
Я любил прибегать туда апрельским утром. Земля под персиковыми деревьями была вся усыпана лепестками, точно покрыта розовым снегом. «Видно, ветерок провеял ночью над нашей пасекой!»—думал я. Ах, если бы мне пробежаться, как прежде, босиком по росистой, свежей траве! Или еще раз заснуть безмятежным детским сном под нашей сиренью.
…Наши медовые, сладко пахнущие липы, облепленные пчелами… Первым примером трудолюбия были мне в детстве пчела, потом — моя мать и весь деревенский народ!
Явственно слышится мне как бы доносящийся с гумна протяжный, грустный напев погонщика — «Оро-вела», журчанье и бульканье струи сладкого виноградного сусла, сбегающей по желобу давильного ларя в кувшин, пахучее дыхание зелени у нас на огороде.
Как живые стоят перед моим взором пылающие, алые розы моего детства, трехсотлетний пшат, осыпанный желтыми цветами, словно весь в золотом инее… Дурманящий, сладкий его аромат и сейчас окутывает мою душу. А наши виноградные лозы, что закидывали ввысь свои вьющиеся побеги, а наши высокие нивы, переливающиеся, как море под ветерком! Там, среди них, искал я, собирал, как цветы, слова моей книги. Нежный цветочный запах тех золотистых дней доныне ласкает меня.
Поля, нивы, рощи, луга, пестреющие цветами… Зеленые купола лесистых гор… Душистая метель мин-дальных, персиковых, яблоневых, сливовых лепест-ков… Щедрая, благодатная, неизмеримая красота матери-природы!
…Ясная, улыбчивая иорская лазурь, перламутровое сверканье потока, прозрачные перекаты с ясно видными, как под стеклом, камешками дна, болтливые хрустальные струи притекающих ручьев… Вторая моя мать — Иори!
Как любил я ее брызжущие алмазными искрами, отлипающие радугой волны — вечно трепещущие, как крылья жаворонка, полные ласки и веселья!
И сейчас стоит мне увидеть Иори — и сразу учащенно набьется сердце.
По-прежнему у Иори ищу я утоления моей жажды! Мое детство нежилось на гребне сверкающей морской волны — и эта волна давно уже прошумела, промчалась, уплыла!
Хороши были рыбалки на Иори! А какая ловилась усач, жерех, сазан… Любил я рыбную ловлю и ловил вместе с товарищами по-всякому: на удочку, сетью, багром или, перекрыв боковой проток и дав стечь воде, руками среди камней русла.
То, бывало, мы, ребята, взгромоздимся на шерша-вую спину ленивого буйвола, залегшего в заводи, по самые рога и под»1; то плескаемся в быстрине, ныряем омуты; то бегаем, скачем, резвимся на мокрой траве мочажин и заболоченных лужаек, не об-ращая внимания на острые колючки, что безжалостно язвят босые ступни. Сколько раз приходилось мне рас-сечь себе подошву о торчащий из земли отросток кор-ня-боль нам была нипочем, боли мы сгоряча вовсе не чувствовали!
Мерцала синева иорских струй. Взлетали брызги, окатывали дождем. Под ветром перешёптывались ка-мыши. То и дело сверкала серебристой чешуёй рыбья спина в волнах.
Здесь в иорских рощах и тростниковых зарослях, стоял я в детстве подолгу, затаив дыхание и напрягая слух, чтобы услышать пенье золотой птички, с малых лет манившей меня — и ускользавшей.
А зимой целые горы душистых яблок громоздились прямо на полу в нижних комнатах нашего дома, И ничего не могло быть для меня слаще их запаха! Kpeпким этим духом был напоен, пропитан весь наш дом. Кожуру яблока я никогда не выбрасывал. Мать учила меня, что ее надо непременно кинуть в огонь — есть такая птичка, которая только запахом яблочной кожуры и живет! Верно, это та самая птичка, что по сей день не дает мне покоя — как ни стараюсь, никакими силами не могу ее поймать.
Как я любил праздник цветов — в мае месяце, в разгape весны! С утра принимались мы украшать дом розами, лилиями, душистыми, цветущими ветками пшата, пестрыми полевыми цветами. Целую арбу цветов привозили с поля! Особенно щедро украшали фасад дома столбы и перила балкона, окна; каждый столб обвивали гирляндами из роз, колокольчиков, ромашек лилий…
Радость этого дня была выражением моей глубокой любви к природе. Праздник цветов никогда не пропускали в нашем доме — благодаря поэтической натуре моей матери.
Те пестрые, красочные цветы остались жить в моей душе, в моем слове! До сих пор я люблю полевые цветы больше всех других.
Весной моя мать неизменно отправлялась вместе с нами, детьми, поглядеть на молодые нивы.
Мы стояли, глядя на это волнующееся зеленое море, не в силах отвести от него взор.
Это было чарующее зрелище — высокие, уже начинающие колоситься, напоенные солнечными соками хлеба, отливающие шелковистым блеском под веянием ветерка. «Солнечным платьем» называют у нас этот скользящий перелив нивы, колеблемой пролетающим ветерком. Сияло, развевалось, пестрело тысячецветное солнечное платье!
Мы стояли в благоговейном молчании перед этим зеленым чудо-океаном, творением сил природы и человеческого труда, и светлая радость наполняла нас, в наших сердцах утверждалось чувство гордости за человека, сознание его достоинства. Помнится, под Новый год в раскаленной тонэ 1 пеклись для меня и моих братьев, вместе со сдобными назуки, фигурные хлебцы — плуги, лопаты, топоры, кувшины, но всего больше — сабли и мечи. Девочки тоже не бывали забыты, для них пекли из теста прялки, веретена, коровье вымя, куриные лапки.
Все это сызмала внушало нам любовь, почтение к труду. И хотя моя мать ни разу не испекла для меня хлебца в форме пера, мне все кажется, что у меня в рунах то самое печеное хлебное перо и что в щедроте и правде грузинского трудового хлеба почерпнул я силу перенести на бумагу все то, что поручили мне моя мать и мой родной народ.
…Вновь стою я у нас на балконе, в Патардзеули…
Мимо, по дороге, проходят, движутся тени давнего прошлого, в ситцевых платьях, в темных платках, в шинелях с солдатского плеча, в овчинных тулупах, в сыромятных каламанах.
Я зову их:
— Привет вам, друзья и соседи! Не узнаете меня? Я тот самый маленький мальчик с темными фиалками-глазами, с желтым вихром и румяными щеками, что бегал среди вас! Тот, что кружился на молотильной доске у вас на току, что сиживал погонщиком на ярме ваших быков во время пахоты или на перекладине вашей арбы, что увязывался за вами, когда вы отправлялись в поле или на виноградник!
Я тот, кто читал вам книги вслух, кто записывал с ваших слов песни, пословицы, стихи и загадки!
— Вспомнили меня?
Поднимайтесь ко мне на балкон, поднимайтесь смело, без стеснения!
Поднимайтесь ко мне, тени, и рассказывайте мне обо всем, что было, яркими, могучими вашими словами!
Я ведь записываю в этой книге простые были вашей жизни—записываю рукой неопытного прозаика. Это ведь только воспоминания о вас…
Сюда, ко мне, соседи, друзья! Знаю: вас уже нет на свете,— но образ ваш не стерся в моей душе! Я узнаю вас —как прежде…
Вы все мне памятны!
Ведь это от вас узнал я впервые, что такое сладость и горечь жизни!
Вы были первыми моими учителями!
— А, и вы здесь, Нинуца, Гаянэ, Магда, Марта—сказочницы мои! Как незаметно, как тихо ускользнули ушли вы от нас — покинув без сожаления прялку и колыбель, огород и пекарню, поле и виноградник! Ушли в землю, изнуренные нечеловеческим трудом… Прильнули к ее материнской груди, как когда-то прижимали к своей ваших младенцев… Вы ведь и сами — частицы этой матери-земли!
Вас уже нет, но по-прежнему улыбаются утра в Патардзеули; по-прежнему осыпается белым, желтым, розовым снегом миндальный, персиковый, яблоневый, грушевый, алычовый цвет!
В ваших дворах хлопочут теперь другие хозяйки— быть может, даже не зная того, что когда-то на их месте трудились вы, любимые мои!
— Сюда, сюда, ко мне, поднимайтесь на балкон друзья, напомните, расскажите, вдохновите меня!
Я протягиваю читателю эти страницы, как гору фруктов на узорном деревянном блюде, чтобы поделиться с ним золотистыми плодами моих детских воспоминаний.
Не пером исписать, а проплести фиалками и лилиями, разукрасить цветами моих родных полей и лесов хотел бы я листы этой книги. В ней отблеск улыбки моего неба и моей земли, свежее дыхание моего детства!
Как щедры, как ласковы были сверкающие утра в Патардзеули! Как золотисто-звонки весенние дни, когда мы сами раскрывались как вешний миндальный цвет, и земля пела у нас под ногами, а сердце прыгало в груди золотым мячом, и с неба низвергались нам на голову золотые дожди…
Исток моей песни, моего слова — в тех весенних утpаx; струя се бьет из прозрачных ключей, над которыми в густой, нависшей ореховой листве возилась, трепыхалась иволга-желтогрудка, окликая меня: «Бичо Гогия!», как тезку и товарища.
Слова этой книги нашел я среди синеглазых фиалок, которые так любил собирать на лесных опушках возле нашей деревни; подобрал в пестреющих маками нивах, среди налитых солнечными соками колосьев, что стоят стеной таинственном молчании, озаренные золотым сиянием. Сереброструйная Иори нашептывала мне эти слова — Иори, утопающая в садах и виноградниках, пробирающаяся через заросли, журчащая в камышах.
Берега Иори, радость моего взора, с их песчаными отмелями, мочагами, кустарниками, зелеными рощами и шелковой муравой лужаек, были колыбелью и купелью моего детства, начальной моей поэтической ареной.
Прибрежным иорским нивам читал я свои первые стихотворные опыты.
У голосистой, певучей Иори учился я музыке грузинского стиха!
Туда, к этим лучистым берегам моего детства, и сейчас непрестанно убегает мой взгляд, оттуда ожидаю я все новых напевов для моей песни.
Там, в лазурном сиянии, по-прежнему стоит среди виноградных лоз моя труженица мать в длинном грузинском платье, стоит и улыбается мне…
…По утрам в песню лучей вплеталось немолчное пчелиное жужжание.
Как хорошо, покойно было у нас на пчельнике!
Я любил прибегать туда апрельским утром. Земля под персиковыми деревьями была вся усыпана лепестками, точно покрыта розовым снегом. «Видно, ветерок провеял ночью над нашей пасекой!»—думал я. Ах, если бы мне пробежаться, как прежде, босиком по росистой, свежей траве! Или еще раз заснуть безмятежным детским сном под нашей сиренью.
…Наши медовые, сладко пахнущие липы, облепленные пчелами… Первым примером трудолюбия были мне в детстве пчела, потом — моя мать и весь деревенский народ!
Явственно слышится мне как бы доносящийся с гумна протяжный, грустный напев погонщика — «Оро-вела», журчанье и бульканье струи сладкого виноградного сусла, сбегающей по желобу давильного ларя в кувшин, пахучее дыхание зелени у нас на огороде.
Как живые стоят перед моим взором пылающие, алые розы моего детства, трехсотлетний пшат, осыпанный желтыми цветами, словно весь в золотом инее… Дурманящий, сладкий его аромат и сейчас окутывает мою душу. А наши виноградные лозы, что закидывали ввысь свои вьющиеся побеги, а наши высокие нивы, переливающиеся, как море под ветерком! Там, среди них, искал я, собирал, как цветы, слова моей книги. Нежный цветочный запах тех золотистых дней доныне ласкает меня.
Поля, нивы, рощи, луга, пестреющие цветами… Зеленые купола лесистых гор… Душистая метель мин-дальных, персиковых, яблоневых, сливовых лепест-ков… Щедрая, благодатная, неизмеримая красота матери-природы!
…Ясная, улыбчивая иорская лазурь, перламутровое сверканье потока, прозрачные перекаты с ясно видными, как под стеклом, камешками дна, болтливые хрустальные струи притекающих ручьев… Вторая моя мать — Иори!
Как любил я ее брызжущие алмазными искрами, отлипающие радугой волны — вечно трепещущие, как крылья жаворонка, полные ласки и веселья!
И сейчас стоит мне увидеть Иори — и сразу учащенно набьется сердце.
По-прежнему у Иори ищу я утоления моей жажды! Мое детство нежилось на гребне сверкающей морской волны — и эта волна давно уже прошумела, промчалась, уплыла!
Хороши были рыбалки на Иори! А какая ловилась усач, жерех, сазан… Любил я рыбную ловлю и ловил вместе с товарищами по-всякому: на удочку, сетью, багром или, перекрыв боковой проток и дав стечь воде, руками среди камней русла.
То, бывало, мы, ребята, взгромоздимся на шерша-вую спину ленивого буйвола, залегшего в заводи, по самые рога и под»1; то плескаемся в быстрине, ныряем омуты; то бегаем, скачем, резвимся на мокрой траве мочажин и заболоченных лужаек, не об-ращая внимания на острые колючки, что безжалостно язвят босые ступни. Сколько раз приходилось мне рас-сечь себе подошву о торчащий из земли отросток кор-ня-боль нам была нипочем, боли мы сгоряча вовсе не чувствовали!
Мерцала синева иорских струй. Взлетали брызги, окатывали дождем. Под ветром перешёптывались ка-мыши. То и дело сверкала серебристой чешуёй рыбья спина в волнах.
Здесь в иорских рощах и тростниковых зарослях, стоял я в детстве подолгу, затаив дыхание и напрягая слух, чтобы услышать пенье золотой птички, с малых лет манившей меня — и ускользавшей.
А зимой целые горы душистых яблок громоздились прямо на полу в нижних комнатах нашего дома, И ничего не могло быть для меня слаще их запаха! Kpeпким этим духом был напоен, пропитан весь наш дом. Кожуру яблока я никогда не выбрасывал. Мать учила меня, что ее надо непременно кинуть в огонь — есть такая птичка, которая только запахом яблочной кожуры и живет! Верно, это та самая птичка, что по сей день не дает мне покоя — как ни стараюсь, никакими силами не могу ее поймать.
Как я любил праздник цветов — в мае месяце, в разгape весны! С утра принимались мы украшать дом розами, лилиями, душистыми, цветущими ветками пшата, пестрыми полевыми цветами. Целую арбу цветов привозили с поля! Особенно щедро украшали фасад дома столбы и перила балкона, окна; каждый столб обвивали гирляндами из роз, колокольчиков, ромашек лилий…
Радость этого дня была выражением моей глубокой любви к природе. Праздник цветов никогда не пропускали в нашем доме — благодаря поэтической натуре моей матери.
Те пестрые, красочные цветы остались жить в моей душе, в моем слове! До сих пор я люблю полевые цветы больше всех других.
Весной моя мать неизменно отправлялась вместе с нами, детьми, поглядеть на молодые нивы.
Мы стояли, глядя на это волнующееся зеленое море, не в силах отвести от него взор.
Это было чарующее зрелище — высокие, уже начинающие колоситься, напоенные солнечными соками хлеба, отливающие шелковистым блеском под веянием ветерка. «Солнечным платьем» называют у нас этот скользящий перелив нивы, колеблемой пролетающим ветерком. Сияло, развевалось, пестрело тысячецветное солнечное платье!
Мы стояли в благоговейном молчании перед этим зеленым чудо-океаном, творением сил природы и человеческого труда, и светлая радость наполняла нас, в наших сердцах утверждалось чувство гордости за человека, сознание его достоинства. Помнится, под Новый год в раскаленной тонэ 1 пеклись для меня и моих братьев, вместе со сдобными назуки, фигурные хлебцы — плуги, лопаты, топоры, кувшины, но всего больше — сабли и мечи. Девочки тоже не бывали забыты, для них пекли из теста прялки, веретена, коровье вымя, куриные лапки.
Все это сызмала внушало нам любовь, почтение к труду. И хотя моя мать ни разу не испекла для меня хлебца в форме пера, мне все кажется, что у меня в рунах то самое печеное хлебное перо и что в щедроте и правде грузинского трудового хлеба почерпнул я силу перенести на бумагу все то, что поручили мне моя мать и мой родной народ.
…Вновь стою я у нас на балконе, в Патардзеули…
Мимо, по дороге, проходят, движутся тени давнего прошлого, в ситцевых платьях, в темных платках, в шинелях с солдатского плеча, в овчинных тулупах, в сыромятных каламанах.
Я зову их:
— Привет вам, друзья и соседи! Не узнаете меня? Я тот самый маленький мальчик с темными фиалками-глазами, с желтым вихром и румяными щеками, что бегал среди вас! Тот, что кружился на молотильной доске у вас на току, что сиживал погонщиком на ярме ваших быков во время пахоты или на перекладине вашей арбы, что увязывался за вами, когда вы отправлялись в поле или на виноградник!
Я тот, кто читал вам книги вслух, кто записывал с ваших слов песни, пословицы, стихи и загадки!
— Вспомнили меня?
Поднимайтесь ко мне на балкон, поднимайтесь смело, без стеснения!
Поднимайтесь ко мне, тени, и рассказывайте мне обо всем, что было, яркими, могучими вашими словами!
Я ведь записываю в этой книге простые были вашей жизни—записываю рукой неопытного прозаика. Это ведь только воспоминания о вас…
Сюда, ко мне, соседи, друзья! Знаю: вас уже нет на свете,— но образ ваш не стерся в моей душе! Я узнаю вас —как прежде…
Вы все мне памятны!
Ведь это от вас узнал я впервые, что такое сладость и горечь жизни!
Вы были первыми моими учителями!
— А, и вы здесь, Нинуца, Гаянэ, Магда, Марта—сказочницы мои! Как незаметно, как тихо ускользнули ушли вы от нас — покинув без сожаления прялку и колыбель, огород и пекарню, поле и виноградник! Ушли в землю, изнуренные нечеловеческим трудом… Прильнули к ее материнской груди, как когда-то прижимали к своей ваших младенцев… Вы ведь и сами — частицы этой матери-земли!
Вас уже нет, но по-прежнему улыбаются утра в Патардзеули; по-прежнему осыпается белым, желтым, розовым снегом миндальный, персиковый, яблоневый, грушевый, алычовый цвет!
В ваших дворах хлопочут теперь другие хозяйки— быть может, даже не зная того, что когда-то на их месте трудились вы, любимые мои!
— Сюда, сюда, ко мне, поднимайтесь на балкон друзья, напомните, расскажите, вдохновите меня!
В спешке пришлось мне писать эту книжку всего за месяц-другой.
«Сказал конский щавель: хоть бы к хозяйке моем приехал брат после долгой разлуки, чтобы дали мне за беседой вволю повариться!»
А я бы пожелал вот чего: хоть бы моему издателю не доставили вовремя бумагу из-за гор или из-за морей чтобы мог я писать потихоньку, не торопясь, любовно очищая, оттачивая и расцвечивая свое слово, и предстать перед читателем «с сердцем чистым и словом лучистым»!
О, как люблю я кряжистое, меткое, сочное, яркое слово!
Говорят, хвост — фазанья краса, а конец — делу венец.
Посмотрим, каким концом увенчается эта моя книжка, венок из виноградных листьев.
19 июня 1961 г., село Патардзеули
МОЕЙ МАТЕРИ – Георгий Леонидзе (1898-1966)
Дата: декабря - 22 - 2008
МОЕЙ МАТЕРИ
перевод Э.Ананиашвили
Там, где упадет материнская слеза, вырастет фиалка,— не раз приходилось мне слышать в детстве.
На лесных опушках близ моего родного села фиалки весной росли сплошными купами — земля казалась устланной лиловым ковром.
И думалось мне, что матери со всего света, собравшись вместе, плакали здесь,— так густо были усеяны фиалками весенние лужайки и поляны в окрестностях нашего села.
Я изумлялся и бережно собирал фиалки — ведь каждую из них я считал материнской слезой!
— Сколько слез моя мама пролила!
Мать у меня была вдова — в вечном черном платье.
Это она внушила мне любовь к фиалкам; у нее была чистая и нежном, как фиалка, душа.
И ушла она от нас в дни, когда зацветали первые фиалки.
Эта небольшая книга проникнута ароматом тех первых фиалок и согрета теплом слышанных в детстве слов — о том, что на месте оброненной материнской слезы расцветает фиалка.
Я посвящаю эту книжку моей дорогой матери, которая научила меня любви к чистоте фиалок и к родной земле.
Мастер и ученик
Дата: декабря - 18 - 2008
Жил один бедный крестьянин, и был у него один сын. Пристала к крестьянину жена: — Научи сына какому-нибудь ремеслу. Не хочу, чтоб оставался неучем, как ты. Не дает жена покоя, пришлось крестьянину подчиниться. Взял он сына и пошел отыскивать какого-нибудь мастера.
Дорогой подошли к источнику, крестьянин припал к воде, пил, пил, а как напился, поднял голову и воскликнул:
— Ах, как хорошо!
Вдруг выскочил из воды черт в облике человека и говорит:
— Зачем ты звал меня? Ахкахар — это я.
— Я тебя не звал, я сказал: ах, какая хорошая вода.
— Все равно, скажи, что за нужда у тебя. Поведал крестьянин ему свою нужду. Черт сказал:
— Отдай мне сына в ученики. Год буду учить его. Через год приходи, узнаешь его — хорошо, нет — так останется моим, не тронь его.
У черта было много таких учеников. За год он так изменял их, что родители не узнавали своих детей, и они оставались навсегда в услужении у черта.
Крестьянин не знал этого и согласился, оставил сына черту и вернулся домой.
Прошел год. Пришел отец за сыном. А черта дома нет. Видит крестьянин — во дворе много юношей в возрасте его сына, но сына среди них нет. Приуныл отец: «Не узнаю уж, видно», — подумал он.
Тут подходит к нему один юноша и говорит:
— Это я, отец. Сейчас придет наш хозяин, обратит нас всех в голубей. Как будем улетать, я полечу впереди всех, а полетим обратно, я отстану. Спросит тебя хозяин, который твой сын, ты и укажи на меня.
Обрадовался отец, ждет мастера с надеждой.
Появился мастер, обратил всех учеников в голубей, взлетели они на глазах у крестьянина. Полетели голуби обратно, а сын крестьянина отстал, летит позади всех.
— Ну, узнай, который твой сын? — говорит черт. Крестьянин тотчас указал на последнего голубя.
Рассердился черт, понял, что ученик сам научил отца, но что было делать, пришлось вернуть сына крестьянину. Идут отец с сыном.
— Чему же научил тебя мастер? — спросил отец.
Только он проговорил это, как сын прыгнул в колючий кустарник, а оттуда выкатилось золотое яйцо. — Погнался старик за яйцом, а оно — в колючки, и не достать его. Выскочил сын из кустарника, а отец ему:
— Видно, нет у тебя счастья, вот совсем близко было золотое яйцо, да закатилось в колючки.
Только проговорил это отец, сын прыгнул в кустарник, а по земле побежала, переваливаясь, золотая курица. Погнался за нею старик, не догнал, а сын опять к нему возвратился.
— Эх, нет у тебя счастья, — вздохнул снова старик.
И вдруг видит — бежит золотой заяц. Погнался за ним, заяц — тоже в кусты, а оттуда уж сын выходит. Рассердился старик:
— Чему же учил тебя мастер? Как счастье — тебя и нет, а ушло счастье — ты тут как тут.
— Не сердись, отец, — сказал сын. — И золотой заяц, и золотая курица, и яйцо — это все был я.
Обрадовался старик, и пошли они дальше. Вышли в поле. Видят: князья охотятся. Напустили на одного зайца уйму гончих, да никак не поймают. Говорит сын отцу:
— Ты иди лесом, выгони зайца, я превращусь в гончую и на глазах у князей поймаю его. Пристанут к тебе князья — будут просить продать меня, ты долго не соглашайся, запроси побольше — любую цену дадут. Потом я улучу время, сбегу и догоню тебя.
Так и сделали: отец пошел в лес, выгнал зайца, сын превратился в гончую, погнался за зайцем и на глазах у князей так ловко схватил его, что князья чуть с ума не сошли. Бросились к отцу, кричат: «Хочешь не хочешь, продавай собаку!»
Крестьянин долго отказывался, но когда уж очень подняли цену, согласился, взял деньги и отдал собаку. Взяли ее князья на цепь и повели.
Вспугнули князья другого зайца и напустили на него новую гончую, та погналась за зайцем, отбежала подальше и, скрывшись с глаз новых хозяев, обернулся опять юношей.
Сын скоро догнал отца. Идут отец с сыном.
— Надо еще как-нибудь денег достать, — сказал сын.
Идут, видят другую группу князей, эти соколиной охотой заняты. Напустили на фазана соколов, носятся те, никак не поймают.
Обернулся юноша соколом, взыграл сокол на глазах у всех князей, схватил фазана. С ума посходили князья, так им сокол понравился. Кричат крестьянину: «Хочешь не хочешь, отдавай сокола!»
Крестьянин и тут поприжал их хорошенько, а когда набавили цену князья, отдал сокола и отправился домой.
Князья дорогой напустили сокола на другого фазана. Полетал, полетал сокол, отлетел подальше, скрылся с глаз новых хозяев, опустился на землю, обернулся человеком и стал догонять отца.
Идут отец с сыном, несут деньги, но сыну все кажется мало, вот и говорит он отцу:
— Я стану конем, садись на меня, поезжай в город и продай, помни только — не отдавай меня пестроглазому человеку, а если отдашь — продавай без узды, не то, знай — погубишь.
Сказано — сделано. Оборотился сын прекрасным конем, сел отец на него и погнал к городу. Набросились на коня покупатели, а больше всех один пестроглазый торгуется: навалил золота столько, что совсем коня золотом засыпал. Не удержался старик, продал коня пестроглазому. Взялся тот за узду, а отец не отдает. Пестроглазый, а это был черт, поднял тут крик: «Как это, за такую цену и без узды отдавать коня!» Что делать? Пришлось отдать и узду. Сел на коня черт, погнал его: не едет — летит от радости, что так легко вернул своего ученика. Приехал домой загнал коня в конюшню и накрепко запер его.
Затосковал ученик, видит — помощи неоткуда ждать. Идет время, ничего не может придумать. Однажды заметил он в темноте луч солнца, пригляделся, видит — в стене маленькая щель. Обернулся мышью и вылез. Увидел это хозяин, обернулся кошкой, погнался за мышью. Бежит мышь, гонится за нею кошка, вот-вот догонит, а мышь обернулась рыбкой и шмыг в воду. Хозяин сетью бросился за ней. Плывет рыбка, настигает ее сеть; тут рыбка обернулась фазаном и взвилась в небо. Коршуном понесся за ним хозяин.
Летит фазан, догоняет его коршун, вот-вот вонзит в него когти. Ученик оборотился красным яблоком и упал прямо царю в корзинку. А черт обернулся ножом в руках царя. Только собрался царь разрезать яблоко, как ученик рассыпался зерном. Черт превратился в наседку с цыплятами, и стали они клевать зерно. Все зерно было выклевали, только хотела наседка склевать последнее зернышко, как покатилось оно иголкой. Тотчас в ушко проделась нитка; обкрутилась нитка вокруг иголки, вот-вот закрепит ее, а иголка прыг в огонь — и прошла через него. Нитка сгорела, а игла вышла из огня, как была.
Так уничтожил своего хозяина ученик. Избавившись от черта, юноша пошел к отцу, и зажили они вместе счастливо.
Три сестры
Дата: декабря - 18 - 2008
Было то или не было — жили муж с женой. Было у них три дочери и больше ничего — ни именья, ни владенья. Вот однажды мать убирала полку, и упали с полки три хлебных зернышка. Подобрали эти зернышки, отнесли их в поле, да в землю и посадили. Взошли хлеба, да какие! Дурной глаз не сглазит. Стоит нива, волнуется, как море колышется. Смотрят муж с женой, радуются.
Созрело зерно, пошли все в поле, сжали, увязали в снопы и поставили огромный скирд о шести подпорках. Поставили и пошли домой.
На другой день послал отец старшую дочь взглянуть на хлеб.
Пришла она, видит: обвернулся вокруг их хлеба большущий гвелешапи, обхватил весь скирд и хвост свой во рту держит. Чуть не умерла со страху старшая дочь. Побежала домой, рассказала обо всем.
Послал отец среднюю дочь:
— Пойди спроси, что ему надо, зачем пришел?
Пошла средняя дочь, увидела гвелешапи, перепугалась, ничего не спросила, так домой побежала.
Послал отец младшую дочь. Пришла она к гвелешапи, спрашивает:
— Скажи, что тебе надо, зачем пришел? Сказал гвелешапи:
— Пойди скажи твоему отцу, пусть отдаст одну из дочерей мне в жены. Пошла она и рассказала отцу.
Спросил отец старшую дочь:
— Дочь моя, пойдешь за гвелешапи?
— Как же! — говорит старшая дочь. — Дождетесь, пойду я за него, только мне и дела, что за гвелешапи замуж идти!
И средняя так же ответила отцу. Подошел черед младшей. Младшая сказала:
— Пойду!
Взял ее гвелешапи и увел. Ползет гвелешапи, тянется, спешит за ним невеста. Миновали они деревню, встал гвелешапи, скинул кожу — стал таким прекрасным юношей, лучше и не вообразить. Обрадовалась невеста. Рассказал он ей:
— В моей стране по-каджетски говорят. Скажет тебе мать: разбей кувшин — надо принести кувшин; скажет: разлей воду — надо принести воду; скажет: разбери печь — надо затопить печь; скажет: убери со стола — ты накрой на стол; скажет: побей тарелки — ты принеси их.
Так научил ее всему и повел домой.
Пришли они в каджетскую страну. Приказала свекровь снохе:
— Пойди пролей воду!
Встала сноха, пошла и принесла ей воды. Все делала, как ее муж научил. Дивятся все: «Только привели ее, а уж все понимает и весь наш порядок знает». Пришлась новая сноха всем по сердцу.
Вскоре затяжелела она. Как пришло время родить, повели ее в дом к родителям. Увидели сестры, позавидовали хорошей ее жизни с мужем. Родила она сына, пришел и муж за женой.
Собираются они домой, пристала старшая сестра: возьми да возьми меня с собой.
Говорит ей младшая:
— Не ходи, моя свекровь недобрая женщина, не уживешься с ней.
Нет, не отстает сестра, так и пошла с ними. Идут они, сестра и говорит зятю:
— Мать держит ребенка, тяжело ей, я возьму у нее ребенка, а ты иди вперед, мы тебя догоним.
Пошел он вперед, а сестры отстали. Идут они, видят — стоит яблоня высокая, ствол голый, без сучьев, а сверху вся плодами увешана. Говорит старшая сестра младшей:
— Я тебя подсажу, полезай на дерево, собери плодов; только переоденься в мое платье, чтоб свое не испортить, и ребенка дай мне подержать.
Послушалась сестра — могла ли она что подумать! Отдала сына сестре, переоделась в ее платье, влезла с ее помощью на дерево и стала срывать яблоки. А сестра взяла ребенка и побежала вдогонку за зятем. Плачет ребенок, плачет, с кулачок слезы роняет, — да кому до него дело? Только мать, что на дереве осталась, слышит, как сын убивается, не выдержала, крикнула сестре:
Ты — сестра, — ты с грудью сучьей, Сына моего не мучай!.. Возврати скорей его мне — Дам ему я молока.
А сестра бежит, увидала зятя и кричит ему:
— Обожди, молоко у меня высохло, ребенок плачет, убивается.
Остановился зять. Не распознал ее, думает — жена его: и одета и убрана, как его жена. Идут домой, ведут и сына.
— А где же сестра твоя? — спрашивает зять.
— Сказала я ей, что не уживется со свекровью, и домой вернула. Пришли домой, говорит свекровь:
— Невестушка, разбей кувшин!
Та возьмет, да как грохнет кувшин: чах-чах! — только и слышно.
— Разбей тарелки! — та и бьет во все руки.
— Разбери печь! — взяла топор и давай бить что есть силы. Все перебила, что было утвари в доме. Усомнились все — неладно что-то с ней. Нет у ней молока, завели корову и растят малого молоком той коровы. Подрос мальчик, стал водить свою корову в поле. Пасется корова, ходит за ней мальчик, кормит ее.
А мать осталась одна на дереве, плачет, убивается, так вся слезами и изошла; где ее слезы и кровь пролились, — выросли из земли камыши, что лес, да тысячи разных цветов да трав.
Повел однажды мальчик свою корову, и пришли они к той яблоне. Сорвал мальчик камышинку, надрезал ногтем и заиграл. Запела свирель:
Свирель, что стон твой значит?
О чем свирель все плачет?
Плачет то мать твоя, сын мой!
Сын, дорогой мой, любимый!
Поет свирель все одно и то же. Обнял ее мальчик, прижал к сердцу, не расстается ней. Принес домой, играет, а свирель все то же поет. Услыхала мачеха, — как огнем е опалило. Схватила она свирель, всю на куски изломала, а кусочек свирели упал и запел
Свирель, что стон твой значит? О чем свирель все плачет? Плачет то мать твоя, сын мой! Сын, дорогой мой, любимый!
Услыхала мачеха, отняла у ребенка все кусочки и в печь бросила. Сгорели они, сложился из их золы портрет несчастной матери и лег на стенке печи. Сидит мальчик у печи, плачет. Глянула мачеха в печь, увидела портрет, обозлилась, разворотила золу, выгребла развеяла по кровле. Вырос на кровле прекрасный тополь. Увидел гвелешапи тот тополь, обрадовался, понес свою постель, постелил под тополем; ляжет он ночью, заснет, а потом опустит ветви, обнимает мужа, ласкает его. Бесится мачеха, умирает от злости. Притворилась она больной и говорит мужу:
— Если срежешь тот тополь да вырубишь из него корыто, чтобы мне искупаться нем, — выздоровлю, а нет — так умру.
— Ну, и умирай, черт с тобой, освободи меня, — сказал муж.
Ушел гвелешапи на охоту, а жена позвала работников, велела срубить тополь и вырубить из него корыто. А купаться не стала, зачем ей купаться, от какой болезни?
Вернулся муж, рассердился очень, а чем теперь делу поможешь?
Упала одна щепа с того тополя на кровлю одной старушки. Нашла ее старушка, взял в дом и покрыла ею квашню. Как уйдет старушка из дому, поднимется щепа, обернете женщиной, вымоет всю посуду, подметет, уберет все, станет опять щепой и покроет квашню. Вернется старушка — все убрано, вычищено, вымыто. Дивится старушка, идет к соседям, то того благодарит, то другого. Все сказали ей, что и ногой к ней не ступали, не чистили и не убирали у нее вовсе. «Подстереги лучше, сама узнаешь, кто это». Так и сделал старушка. Вышла она, будто идет куда, спряталась за дверь и ждет. Подумала щепа, что ушла старушка, стала женщиной и давай чистить да убирать. Подкралась старушка, хвать -и поймала ее.
— О, горе мне! — закричала женщина.
— Не бойся, ты дочь, а я мать, — говорит старушка, — одна я, нет у меня детей, хоть ты будь моей дочерью.
Обрадовалась та. Зажили они вместе дружно и счастливо. Попросила раз женщина старушку:
— Мать моя дорогая, пригласи ко мне в гости гвелешапи, что здесь живет, вместе женой и сыном.
Согласилась старушка:
— Отчего же нет, доченька, приглашу, исполню твое желание.
Приготовила женщина обед, пригласила своего мужа, сестру и сына. За обедом, когда начались тосты, взяла хозяйка стакан, налила и сказала:
— Будьте здоровы все: ты, супруг мой, ты, сын мой, и ты, сестра моя. Понял муж, кто его жена. Рассказала она все, как было.
Взял муж изменницу, привязал ее к конским хвостам. Растерзали ее кони на части Женился опять на своей жене. Если раньше им сладости недостало, так теперь насладились.
Мор там, пир здесь, Высевки там, мука здесь.
15 октября родился М. Зичи
ЗИ́ЧИ Михай (Мих. Ал-др.) (1827—1906) — венг. график, живописец. Иллюстратор. В 1847—74 и с 1880 работал в России. Автор выразит., виртуозных по исполнению иллюстраций к произв. М. Ю. Лермонтова, Ш. Руставели, У. Шекспира и др. 
Позиция от 09.10.09 - ток шоу